А Суржик? Не знаю, что такое Суржик, Не знаю, чего он хочет, что любит, что ему дорого. Тут как будто совсем не за что уцепиться, все тускло, безжизненно, равнодушно — и глаза, и лицо, и голос. Он точно медуза, этот Суржик, его не ухватишь.
— Давайте поговорим, — сказал я, — как будем жить, как учиться и работать. Вы — командиры, вы — опора учителей и воспитателей. Нас, учителей, немного пока: Алексей Саввич, Екатерина Ивановна, Софья Михайловна и я. Нам трудно будет справиться без вас. Кое-что уже пошло на лад — в доме у нас чисто, а если кто придет, не стыдно и во двор впустить. Но как сделать, чтоб с каждым днем наша жизнь становилась лучше, интереснее, умнее?
— Надо наладить школу, это самое важное. Согласны? — говорит Екатерина Ивановна, оглядывая ребят.
Жуков и Королев кивают. Стеклов бормочет:
— Ну да, согласны, без школы как же…
— Так, — говорю я. — Стеклов, садись-ка вот сюда и записывай все, что решим.
Стеклов перебирается к столу, и на его всегда спокойном лице испуг: как-то он справится? Шутка ли — всё записать!
— В каком состоянии у нас парты, доски, учебные пособия? — спрашиваю я.
— Парты наполовину поломаны, — подает голос Жуков. — Мы с Алексей Саввичем все осмотрели. Там требуется большой ремонт.
— Стало быть, за это первым делом и возьмемся. Подготовим, что нужно для школы.
— А клуб как же, Семен Афанасьевич? — говорит Королев. — Ведь скука: пустая комната, стены одни. Надо клуб оборудовать.
— Осилим сразу, Алексей Саввич?
— Что ж, рабочих рук много. Будет старание — справимся.
Шаг за шагом мы добираемся до всего, до каждой мелочи.
— А как будем за чистотой следить? — говорит Стеклов, отрываясь от своего протокола. — Дежурных выделять? Или это на санитарах?
— Разве санитары справятся одни? Нет, тут надо каждый день человек десять, чтобы и в столовой и во дворе — всюду глядели, — говорит Королев.
— А что я скажу, — вмешивается Жуков, — а если по отрядам? Один отряд в столовой, другой во дворе, третий…
— Да это с тоски помрешь — всю жизнь канителиться в столовой! — протестует Король.
— Зачем всю жизнь? Можно меняться, — возражает Жуков. — Дежурить — ну, хоть по месяцу, что ли, а потом меняться. Вот никому и не обидно.
— А спальни? Там кто за чистотой будет следить?
— Ну, тут уж каждый отряд за своей спальней. Без нянек.
Разговор идет все быстрей, все горячее. Даже Суржик иной раз вставляет слово. Один Колышкин молчит. Стеклов низко пригнулся к столу, весь покраснел, прядь волос свисает ему на самые глаза. Он едва успевает записывать, да еще и самому сказать хочется.
Работаем, обсуждаем, спорим.
Иной раз, когда спор заходит в тупик, я говорю:
— А вот у нас в коммуне Дзержинского было так…
И тотчас кто-нибудь из ребят откликается:
— А чего ж? И мы так сделаем!
Сообща окончательно устанавливаем режим дня. В 7 утра — звонок на побудку. В 7.40 командир, дежурящий в этот день по дому, дежурный санитар и я начинаем обход. К этому времени всё должно быть готово: кровати застелены, спальни убраны, сами ребята одеты и умыты. Когда идет поверка, каждый должен стоять возле своей койки, а командир отряда отдает рапорт, все ли в порядке. После этого санитар должен все осмотреть.
— Пускай и под подушкой поглядит и тумбочку откроет, — уточняет Стеклов.
После зарядки — завтрак, потом — работа в мастерской. Вечером командиры отрядов должны отдать рапорты дежурному командиру, а он — мне: как прошел день, как выполнена работа, не случилось ли чего.
Все это обсуждается дотошно, кропотливо, и я рад. Я знаю: заключенный в такие рамки день пойдет не спотыкаясь. У ребят не останется времени на бестолковое шатание по дому и двору, у каждого будут свои обязанности, и он станет их выполнять, потому что твердо известно: о нем помнят, его проверят.
Ребята уходят взбудораженные. Каждый из них, даже Суржик, даже Колышкин, так и не проронивший за весь вечер ни слова, наверняка расскажет обо всем у себя в отряде. А завтра мы поговорим обо всем на общем собрании.
Иногда я думал: не слишком ли много во мне самоуверенности? Почему все идет там гладко? Что я пропустил? Чего недоглядел? Или в самом деле мне такая удача? Но стоило так подумать — и тотчас на меня сваливалась какая-нибудь неожиданность.
— Ну вот, Семен Афанасьевич, говорила я! — В лице и в голосе Антонины Григорьевны негодование. — Я с вечера приготовила на завтрак гречу, масло и хлеб. Пожалуйста: осталось три буханки хлеба и соль. Даже заварки нет.
— Ну что ж, позавтракаем горячей водой и остатками хлеба.
Три буханки мы режем на микроскопические. доли. Вот такой крошечный ломтик хлеба и кружка кипятку — это и есть весь завтрак.
— Это что же? — восклицает Петька, с недоумением глядя на свою порцию.
— А то, что весь завтрак свистнули, — невозмутимо объясняет Король.
— Нам полагается… — ворчит Глебов. — Еще чего — голодать…
— Все, что вам полагалось, украдено. А вам было сказано: второй выдачи не будет. — Говорю спокойно, но спокойствие дается мне нелегко,
Я уже привык к мысли, что все покатилось по ровной дорожке, что главные ухабы позади, и разуверяться в этом, ох, как неприятно! До чего легко привыкаешь к удаче и до чего бесит всякая помеха!
Через неделю Антонина Григорьевна обнаружила, что в кладовой не хватает пяти кило хлеба.
— Так… а сколько на кухне?
— Двадцать четыре кило.
— Пять верните в кладовую.
Ребятам даже кажется, что мне не любопытно, кто взял хлеб, что я и не пытаюсь найти виновника. Но я должен найти его! Должен во что бы то ни стало!
Однако нашел его не я, а Алексей Саввич, и открылось все до неправдоподобия просто. Алексей Саввич пошел на чердак взглянуть, не завалялось ли там что-нибудь стоящее — доски, инструмент, пила может быть. Зашел, пошарил — и тут же наткнулся на буханку хлеба, завернутую в большой синий платок.
— Не знаешь, чей платок? — спросил он первого из ребят, кто попался ему на пути.
— Панина, — ничего не подозревая, ответил тот.
Через две минуты Панин стоит передо мной.
— Почему ты украл?
— Есть хотел, — отвечает он равнодушно, не глядя на меня.
— Есть?
И тут мне вспоминается случай из давнего прошлого. Как-то в колонии имени Горького из кладовой пропала жареная курица. Выяснилось, что украл ее колонист Приходько. Он стоял перед строем понурый, виноватый. И на вопрос Антона Семеновича: «Зачем ты это сделал?» — ответил вот так же: «Есть хотел». И тогда Антон Семенович сказал: «Есть хотел? Ну что ж, ешь. Подайте ему курицу».
Несчастный Приходько чуть сквозь землю не провалился. Вот так стоять и на глазах у всей колонии жевать курицу? Нет, невозможно!
«Антон Семенович! Простите! Никогда, ну никогда не буду!»
«Ешь. Хотел есть — вот и ешь».
«Ох, это я так сказал! Не хочу я есть, просто сдуру взял…»
Все это проносится в моей голове за одну секунду, и я говорю Панину:
— Так ты есть хотел? Королев, дай-ка мне эту буханку. Держи, Панин, ешь.
Кто-то позади меня ахает. Панин неторопливо отламывает угол от буханки и ест. Ест спокойно, равнодушно. Мы стоим молча вокруг, и я чувствую: сцена эта безобразна. В ней нет никакого смысла. Все, что было умно, смешно и ясно для каждого в случае с Приходько, здесь, сейчас, с Паниным, бессмысленно и уродливо. Почему? Такой же случай, такое же наказание, а всё не то.
