В-третьих, новые, отсутствовавшие ранее возможности для наших экономик открываются в связи с происходящим в последние годы сужением зоны импортно–экспортной и инвестиционной экспансии стран Запада. Получается, что страны Запада на этих направлениях все больше обслуживают друг друга, как бы теряя интерес к странам третьего мира. Показательными здесь являются следующие данные. Высокоразвитые страны направляли друг другу в разные годы возрастающую долю экспорта: 1953 г. — 38%; 1963 г. — 44%; 1973 г. — 54%; 1990 г. — 76%. Доля же экспорта, направляемого в развивающиеся страны, уже к середине 90‑х годов снизилась до 1,2% от ВВП этих (высокоразвитых) стран. Та же тенденция наблюдается в отношении инвестиций. К настоящему времени 90% инвестиций идут в США из Германии, Великобритании, Японии, Канады, Франции, Швейцарии, Нидерландов. А эти страны, в свою очередь, являются получателями более 60% всех американских капиталовложений. Как видим, наши страны получают возможность осваивать расширяющееся «ничейное» пространство. Ясно, что с позиций партнерства, основанного на взаимодополняемости и совместных крупных проектах, это делать легче.
Препятствий на этом пути, конечно, много. Тем более, в Украине налицо колебания власти в отношении интеграционного выбора в ситуации, когда именно вхождение в многострановые региональные сообщества стало способом защиты от глобальных неурядиц и источником преодоления отставания конкурентоспособности. Причем в Украине неопределенность и метания касаются и вектора ориентации, и представлений о ее глубине. Но подобные вопросы отложим, на них остановимся в другом случае.
В философско–исторической традиции известны случаи отрицания единства развития человечества. Среди крупных мыслителей, не признававших единства всемирно–исторического процесса, следует, прежде всего, назвать Н. Я. Данилевского, К. Н. Леонтьева и, особенно, О. Шпенглера. Однако более типичным является стремление подчеркивать единство мировой истории, религиозно провозглашенное Библией и впервые на философском уровне осмысленное бл. Августином. Акцент на единстве исторического процесса наблюдаем у просветителей, особенно у А. Р. Тюрго и Ж. А. Кондорсе, у И. Г. Гердера, Г. В. Гегеля, К. А. Сен–Симона, не говоря уже о К. Марксе и О. Конте, марксистах, позитивистах и эволюционистах XIX–XX вв., а тем более о современных глобалистах.
Особое внимание теме внутреннего единства человеческой истории уделяла русская философия начиная с В. С. Соловьева, придававшего идее всечеловеческого единства (в контексте философии всеединства) выразительный религиозно–мистический смысл. По убеждению этого мыслителя, «смысл существования наций не лежит в них самих, но в человечестве», при том, что с момента явления Христа «великое человеческое единство, вселенское тело Богочеловека, реально существует на земле. Оно несовершенно, но оно существует; оно несовершенно, но оно движется к совершенству, оно растет и расширяется вовне и развивается внутренно»27.
В таком контексте сама цель индивидуального человеческого существования определяется В. С. Соловьевым как «образование всецелой общечеловеческой организации в форме цельного творчества или свободной теургии, цельного знания или свободной теософии и цельного общества или свободной теократии»28.
С новой остротой тема единства человеческой истории зазвучала в западной философии после трагического опыта Второй мировой войны, в частности, в вышедших во второй половине 40‑х годов работах П. Тейяра де Шардена и К. Ясперса.
Рассматривая человеческую историю в контексте космической, направляемой божественным первоначалом эволюции, П. Тейяра де Шарден понимает первую в аспекте постепенной интеграции человеческих групп. Если в палеолите общины представляли собою лишь довольно слабо связанные друг с другом группы бродячих охотников, то в неолите, по его справедливому заключению, между человеческими элементами начинает возникать большая спаянность и этот процесс уже не останавливается. Человечество было представлено отдельными, часто разделенными большими пространствами почти незаселенных территорий небольшими группами охотников и собирателей, затем рыболовов, ранних земледельцев и скотоводов. В определенных, благоприятных для жизни, районах они образовывали как бы сгустки человеческих масс, все более интенсивно контактирующих друг с другом. В их среде, после перехода к производящему хозяйству, при наличии благоприятных условий происходило становление первых цивилизаций.
Абстрагируясь от цивилизации доколумбовой Америки, не сыгравшем самостоятельной роли в процессе становления современной мировой цивилизации, обратимся к оценке рассматриваемых П. Тейяром де Шарденом трех центров цивилизационного развития Старого Света: Китайского, Индийского и Ближневосточного, изначально представленного автономными, но контактирующими друг с другом Египтом и Месопотамией, и ставшего основой последующего развития всего Переднеазиатско–Средиземноморского макрорегиона.
По мнению французского мыслителя, Китай (в котором он, кстати, проработал много лет), представляя собою «невероятно рафинированную цивилизацию» с многочисленным высокоспециализированным населением, демонстрирует в то же время невероятно архаическое, почти не изменившееся с момента своего цивилизационного оформления общество. Такую же застойную картину, по его мнению, дает и цивилизация Индии, с той лишь разницей, что в ней необычайного развития и влияния достигает религиозно–философская метафизика, уводящая человеческий дух в сторону от реальной деятельности и потому не способная направить вперед человеческую эволюцию.
«Итак, мало–помалу, — пишет П. Тейяр де Шарден, — мы отклоняемся ко все более западным зонам мира — туда, где в долинах Евфрата и Нила, на берегах Средиземного моря вследствие исключительного сочетания местоположения и народов в течение нескольких тысячелетий произошло благоприятное смешение, благодаря которому, не теряя своей подъемной силы, разум сумел обратиться к фактам, а религия совместиться с действием. Месопотамия, Египет, Эллада, вскоре Рим — и над всем этим… таинственный иудео–христианский фермент, давший Европе ее духовную форму!»29
