Трагическая история Боснии с наибольшей полнотой и последовательностью раскрыта в двух исторических романах Андрича — «Травницкая хроника» и «Мост на Дрине».
Первый из них — это повествование о восьми (1807–1814) годах жизни Травника, глухой турецкой провинции, которая оказывается втянутой в такие события, как вся эпопея наполеоновских войн — от блистательных побед на полях Аустерлица и при Ваграме и до поражения в войне с Россией. Одновременно в Боснии эхом отдаются события в Стамбуле. Возвышение и падение султана-реформатора Селима III, который пытался покончить с феодальной раздробленностью Оттоманской империи, естественно, сказывается на судьбе боснийских визирей — ставленников Селима — Мехмед-паши и Ибрагим-паши.
Это мир национальных и социальных противоречий, жестокости и произвола турецких правителей, угнетения немусульманских народов.
И в этот странный и страшный мир окраины мусульманского Востока попадают представители Запада — французский консул Давиль, его помощник, «молодой консул» Дефоссе, а затем и австрийский консул фон Миттерер и сменивший его фон Паулич.
Столкновение двух мироощущений — «западного» и «восточного» — показано в романе отчетливее всего на судьбе двух представителей французского консульства. Личные отношения этих людей раскрыты как антагонизм отцов, переживших революцию 1789 года, и сыновей, то есть революционного и послереволюционного поколения. И это различие определяет их восприятие чужого им, людям Запада, мира.
В реакции обоих на проявления этого «чужого» есть и своя сила, и своя слабость — отражение сложной диалектики революционного и послереволюционного периода жизни Франции и всей Европы.
В качестве «отца», представителя старшего поколения, Иво Андрич выбрал лично очень доброго и порядочного либерала и обывателя. В нем равно вызывают слезы восторга в детстве — Людовик XVI, в юности — Мирабо, в зрелые годы — Наполеон. Не лишенный способностей журналист, чью бойкость пера оценил Талейран, автор длиннейшей и неоконченной классицистической поэмы (где походы и победы Александра Македонского проецируются на историю наполеоновских войн), почитатель поэзии столь презираемого Пушкиным аббата Делиля — консул Давиль ничего не хочет и не может понять в том странном мире отуреченной Боснии, куда его забросила судьба. По уровню своему Давиль, конечно, не годится для роли героя своего бурного и сложного времени. И вместе с тем время с необычайной отчетливостью «вылепило» его судьбу, характер, его несчастия, сказали бы мы, если бы в данном случае подходило столь прямое определение. По мысли автора, беда травницкого консула заключена в его заурядности, в органически присущем ему стремлении прилепиться к какому-нибудь вершителю судеб, чтобы спокойно, подобно моллюску на днище корабля, плыть вместе с «хозяином» в неизвестность. «Средний путь», третий путь — ни революция, ни старый режим, — вот мечта зрелых лет Давиля, исправного чиновника, примерного семьянина, на время воплотившаяся для него в империи Бонапарта. Увы, ненадолго. «Казалось, — говорит автор, — что после каждой победы Первого консула, а потом императора Наполеона впереди открывался твердый и определенный спасительный средний путь, а несколько месяцев спустя он снова оказывался тупиком. На людей стал нападать страх. Все шли вперед, но многие начали озираться. За несколько месяцев, проведенных в Париже до назначения консулом в Травник, Давиль мог в глазах своих многочисленных приятелей, как в зеркале, видеть такой же точно страх, какой постоянно испытывал он сам, хоть и не признавался в этом и старался подавить его».
Умнейший циник Керен, крупный чиновник министерства иностранных дел наполеоновской Франции, как бы обобщает смысл этой возникающей в бурные времена «трагедии заурядности».
«Жан Давиль, — говорит Керен, напутствуя будущего помощника травницкого консула — Дефоссе, — появился на свет человеком прямолинейным, здоровым и — заурядным. По своей натуре, происхождению и воспитанию он был создан для обыкновенной, спокойной жизни… Спокойные времена и уравновешенные обстоятельства делают таких заурядных людей еще более заурядными, а бурные времена и великие потрясения создают из них весьма сложные характеры».
В чем же видит Керен сложность Давиля?
«Не будучи в состоянии и не умея быть бесцеремонным, жестоким, бессовестным или двуличным, Давиль, чтобы удержаться и защищаться, стал боязливо скрытен и суеверно осторожен. Из здорового, честного, предприимчивого и веселого он постепенно превратился в чувствительного, колеблющегося, медлительного, недоверчивого и склонного к меланхолии человека… Короче, он один из тех людей, которые оказались своего рода жертвами великих исторических событий… Случай в наши времена весьма распространенный, — закончил Керен».
Этот «видоизмененный» человек, который субъективно сыт историей по горло, с трудом воспринимает и не в силах объяснить то, что открывается ему в той новой действительности Ближнего Востока, с которой его свела беспокойная судьба. Босния для него — это сплошное варварство, противное чувству и разуму. И под этой «оболочкой зримой» он не хочет и не может увидеть сложное сплетение и движение исторических сил и тенденций.
Вместе с тем в силу естественной доброжелательности он становится почти другом обоих визирей, сменившихся за его восьмилетнее пребывание в Травнике. Просветительское отвращение к шовинизму сделало Давиля другом и заступником евреев Боснии, равно чуждых и угнетателям-туркам, и угнетенному местному населению.
Визири Мехмед-паша и Ибрагим-паша весьма непохожи друг на друга. Первый из них — ловкий дипломат, умеющий «заговорить зубы» вместо того, чтобы выполнить просьбу, человек приветливый и вежливый, способный, однако, тихонько отправить на тот свет того, кто для него опасен. И окружен он людьми тоже внешне легкими, молодыми. «Все это были люди недалекие, но расторопные, безусловно преданные и верные Мехмед-паше, и все они походили друг на друга, как тридцать два мамелюка визиря, которые, подобно куклам с лицами, лишенными выражения, были все одинаковой внешности и одного возраста».
