Остановившись у колонны, похожей на искусственную пальму, Ута улыбнулся цветочнице. Он нес в руке розу, изящно держа ее двумя пальцами, и, проходя по вестибюлю, взглянул на себя в зеркало. Затушеванное полумраком лицо заворожило его. Со своими откинутыми назад волосами, острой бородкой и высоко поднятыми бровями он походил на водевильного офицерика, забияку и искателя приключений.
Но вот в зеркале появилась певица – великолепная в ослепительном свете направленных на нее прожекторов. Раздались аплодисменты, и Ута обернулся, чтобы разглядеть ее как следует. Мерцая, словно драгоценность, в своем наряде, усыпанном блестками, в юбке из развевающихся лент, женщина передвигалась по площадке, точно одурманенное светом насекомое.
На мгновение Ута представил себе, будто аплодисменты относятся к нему, а не к актрисе, и шутовски раскланялся на все стороны, подняв руки над головой.
– О, благодарю, благодарю.
Но тотчас же, вспомнив наказы Элисы, пробормотал:
– Не надо, не стоит растрачивать себя на пустяки.
Острые груди женщины, казалось, царили над толпой. Ута, сделав над собой усилие, облизнул губы и, как лунатик, направился к стойке, где его ожидала незнакомка.
– Возьми, прелесть, – сказал он, протягивая ей розу. – Маленький подарок.
Улыбаясь, женщина повернулась на своем табурете, чтобы Ута мог приколоть розу к ее платью.
– Я думала – вы ушли, – сказала она, когда он наклонился.
Ута пропустил мимо ушей ее замечание и заказал бармену еще рюмку коньяку.
– Вы здесь в первый раз?
– Да, в первый.
– Не знаю почему, но я готова поклясться, что где-то вас видела.
– Очень возможно.
– Вы, верно, нездешний?
– Нездешний.
– И далеко вы живете?
– Как когда. Каждую неделю я переезжаю.
– Вы любите путешествовать?
– Вот еще, – ответил он небрежно. – Меня выгоняют, потому что я не плачу.
Женщина расхохоталась и погладила его руку.
– Вы странный, – сказала она. – Я чуть было не поверила, что вы говорите всерьез.
Ута дружески похлопал ее по руке.
– Я стараюсь забыться, – сказал он.
– Забыться?
Она опять хотела что-то спросить, но Ута решил опередить ее: если уступить ей инициативу, возникнет опасность, что разговор безнадежно завязнет.
– В жизни не всегда делаешь то, что хочется, – заметил он.
– Уж это известно. Я и сама…
– Долг призывает нас именно тогда, когда мы меньше всего этого желаем… Например, сегодня я хотел бы остаться с тобой…
Чувствуя на себе взгляд темных, влажных глаз женщины, от печально махнул рукой и крепко сжал рюмку.
– Но не могу.
– Не можете?
– Да, не могу. Я только что получил приказ и должен немедленно возвращаться.
– Возвращаться? – повторила она, как эхо, – Куда?
– Название тебе ничего не скажет. К тому же, – добавил он, понизив голос, – я должен хранить тайну.
Женщина хотела поднести рюмку к губам, но, передумав, поставила ее на стойку.
– Вы военный? – спросила она.
Ута огляделся по сторонам, словно желая удостовериться, что их никто не подслушивает.
– Пожалуйста, не говори так громко.
Слегка обеспокоенная, она тоже оглянулась.
– Когда вы уезжаете?
– Этой ночью.
– Надолго?
– С такой профессией, как моя, никогда нельзя сказать заранее… Может быть, на несколько часов… Кто знает, может, и навсегда.
Он видел по выражению ее красивого лица, что разыгрываемый им спектакль имеет полный успех.
Под шум аплодисментов он шепнул ей на ухо:
– В Марокко началась война.
– Как так?
– Племена спустились с гор и вырезали пять наших туземных батальонов. По последним сведениям, количество пропавших без вести достигает двухсот человек.
– Не может быть! – воскликнула она, пораженная известием. – Сегодня днем в кафе я просматривала газеты и не заметила… Там ничего не говорилось…
– Цензура, – кратко пояснил он.
Женщина заглядывала ему в глаза, словно все еще сомневалась в правдивости его слов.
– У меня там друг, – наконец сказала она, вздрогнув. – Мальчик двадцати двух лет, солдат… В понедельник я получила от него письмо и…
– Восстание началось двенадцать часов назад. Точнее – ровно в девять утра.
– Боже мой, боже мой, – простонала она.
Ута сделал знак бармену и заказал еще две рюмки коньяку.
– Не надо расстраиваться. Мне вот нужно ехать этой ночью, а я, как видишь, весел.
– Вы человек закаленный, опытный, а мальчик…
– Если ты дашь мне его имя и адрес – кто знает, может быть, я повидаюсь с ним.
– Правда? – Лицо женщины озарилось благодарностью. – В самом деле?
– Ничего не могу обещать наверняка… В подобных случаях…
– О, пожалуйста, «прошу вас… Он мой хороший друг и мне хотелось бы…
– Ладно, ладно… Посмотрим, нельзя ли будет что-нибудь сделать для него…! Например, отправить обратно на Полуостров.
Он был человек великодушный. Как-то раз, поднимаясь в старом фуникулере на Тибидабо, он сказал машинисту: «Ваша компания прекращает свое существование, дорогой мой. Будьте готовы, недалек час, когда вас вышвырнут на улицу». Служащий компании удивленно уставился на Уту, но, введенный в заблуждение серьезным выражением его лица, в конце концов поверил. Напугав его хорошенько, Ута тут же пообещал ему работу на несуществующем предприятии: «Скоро я дам вам знать». Разыграв этот фарс, он позволил прослезившемуся машинисту обнять себя, словно и в самом деле был его спасителем.
Так и теперь. Женщина порывисто схватила его руку. Упиваясь своей выдумкой, он разрешил ей это.
– Я сейчас напишу вам его адрес, – услышал он немного погодя.
Опершись на стойку, Ута разглядывал женщину, пока она писала адрес на листке из записной книжки.
– Антонио Фернандес Эредиа, второй пехотный батальон, Мелилья.
– Идет. – Ута спрятал листок в карман. – Я займусь этим, как только приеду.
– Он очень славный мальчик, – говорила она, считая себя обязанной еще что-то сказать. – Он хочет стать инженером.
– Ты не волнуйся.
Одним глотком он осушил рюмку и снова смежил веки. Его мысли упорно возвращались к разговору, состоявшемуся в полдень в кабинете отца. «Десять тысяч. Ровно десять, чтобы заплатить долги». – «Я сказал тебе, что ничего не дам». «Восемь тысяч. Последняя цифра». «Ни восьми тысяч, ни восьми реалов». Когда он попытался разжалобить отца, заговорив о здоровье Лус-Дивины, тот взорвался: «Сколько раз я должен тебе повторять, что мне наплевать на эту девчонку. Я ее в глаза не видел, да к тому же она еще и некрещеная!» Грубиян! Он его научит вежливо разговаривать.
Он с наслаждением стал рисовать себе всевозможные беды, которые могут обрушиться на отца: несчастный случай, ограбление, банкротство, пожар. Умирая, отец, конечно, будет умолять привести к нему сына, чтобы попросить прощения за то, что был несправедлив. Но Ута с презрением пройдет мимо под руку с Элисой и девочкой.
– Вы думаете об отъезде? – внезапно спросила женщина.
– Нет… То есть… да…
Он теряет контроль над собой. Надо собрать разбегающиеся мысли, подчинить их строгой дисциплине.
– Надеюсь, когда я приеду туда, положение прояснится, – сказал он, чтобы хоть что-то сказать.
– Куда вас посылают?
– На передовую.
Они помолчали. Ута наслаждался произведенным эффектом. Чтобы закрепить впечатление, он вытащил бумажник и показал женщине фотокарточку.
– Смотри. Это в Мелилье.
Она бережно взяла фотографию.
– Это ты? – спросила она.
Бармен подал ему еще один коньяк. Ута выпил, у него возникло подозрение, что этот человек разгадал его игру. В глазах бармена светилось что-то похожее на усмешку.
– Сколько я вам должен?
Наступило молчание. Ута презрительно смотрел на бармена.
– Двести десять, сеньор.
Женщина хотела что-то сказать, но он не дал ей открыть рот.
– Жаль, красавица, – сказал он, глядя на циферблат своих часов, – но я не могу больше задерживаться ни на минуту.
Ему стала отвратительна атмосфера этого кабака. Широким жестом он швырнул на стойку три сотенные и, не заботясь о сдаче, вразвалку пошел в гардероб.
– Mon pardessus. My coat. Mon proteçao. Il mio pastrano.[2]
– Сеньор?
– Vite. Vite. Quick. Presto.[3]
– Я вас не понимаю, сеньор, – краснея, пробормотал гардеробщик.
– Я вам сказал: she is not beautiful, but sife is interesting.[4] Словом, вызовите швейцара.
Новая знакомая шла ùo коридору. Она протянула ему сдачу. Он отмахнулся.
– Оставьте себе. Мне они не нужны.
Когда подошел швейцар, Ута с пренебрежительным видом повернулся к ней спиной.
– Позвоните, чтобы прислали такси, – сказал он, фамильярно взяв швейцара под локоть. – Отец только что отдал концы, и мне необходимо попасть в Лас Кальдас, прежде чем он успеет остыть.
Управление Газовой и электрической компанией Лас Кальдаса поглощало большую часть буднего дня дона Хулио. Каждое утро ровно в девять часов он подъезжал на такси к воротам завода и оставался там до обеда. В четыре часа у себя дома он снова принимался за работу и кончал ее, только когда наступало время идти в казино.
Любое отклонение от этого распорядка, даже самое ничтожное, доставляло ему удовольствие. И когда в этот день кто-то позвонил у входа, дон Хулио вздохнул с облегчением. Служанка ушла за покупками, и он сам пошел открыть дверь.
– Дон Хулио Альварес?
– Совершенно верно.
– Я Пабло Мартин, сын Элпидио из «Убежища».
Несколько секунд дон Хулио разглядывал парнишку поверх очков. Он видел его однажды в «Убежище», и сейчас ему показалось, что юноша похудел. Пабло был маленький, смуглый, с темными, выразительными глазами. Он стоял не шевелясь перед доном Хулио и был на вид таким робким и беззащитным.
– Сын Элпидио? – Дон Хулио любезно посторонился, пропуская его вперед.
– Проходи, сынок, проходи.
– Отец сказал, что вы меня ждете… Я по поводу стипендии…
– Да-да, помню. Входи же… На улице ужасный ветер.
Дон Хулио провел его в кабинет. Юноша нерешительно следовал за ним. Его взгляд с беспокойством перебегал с одного предмета на другой.
– Проходи. Я как раз только что разжег камин.
У него всегда горел камин, даже летом. Игра пламени немного оживляла комнату. Не переставая улыбаться, дон Хулио расположился на софе. В руках у юноши была связка книг, он колебался, не зная, куда их положить.
– Можешь оставить книги здесь, – сказал дон Хулио, видя, что Пабло направляется к письменному столу.
– О, мне совсем не тяжело, спасибо. – Он осторожно положил книги на край стола и стоял, пока дон Хулио не пригласил его сесть.
– Итак, ты сын Элпидио… Садись, не церемонься… Твой отец работал в этом доме более двенадцати лет. Помню, он поступил сюда, когда вернулся из армии. Он еще не был знаком с твоей матерью. Они познакомились гораздо позже, в годы Республики. А кажется – только вчера поженились.
Он снял очки и протер их платком.
– Сколько тебе лет?
– Семнадцать. Почти восемнадцать.
– Да, именно так. Ты родился, когда меня здесь не было. Значит, во время войны.
– В тысяча девятьсот тридцать восьмом году.
– Во время революции, – пояснил дон Хулио, снова надевая очки, – мне пришлось бежать из города. В первый же день красные послали за мной вооруженных людей. Если бы они меня схватили, не быть бы мне живым. Ты молод и не можешь себе представить, что это было за время.