Карета останавливается, на этот раз стремительно. Пастырь и его сын выходят и направляются к дому. Слева во тьме что-то мелькает, но гарантий, что это именно тварь, нет — говорят, господин Моди в саду держит оленей. Луна освещает дорогу, но её свет не может пробить густую листву деревьев. Под их кронами тьма.
— Он вот-вот появится, — говорит Тот, Кто Знает.
— Господин Моди? — уточняет Пастырь.
— Да.
— Где зверь?
— Я не вижу его пока. Но думаю, что он на крыше.
— Если он проникнет в дом вперёд нас, мы не успеем вырвать господина Моди из его лап.
Кари молчит. Предположения — не его стезя.
Они входят в дом, открывая двери так, словно те не заперты. Они идут в полной темноте, не наталкиваясь на мебель, словно бывали здесь ранее. Их путь лежит в левое крыло дома, куда ведёт заканчивающийся окном коридор, и они точно знают, что даже кошки не слышат их.
Дверь справа открывается, и в коридор выходит толстый человек в пижаме. На голове его колпак, в руке — свеча, лицо искажено страхом.
— Эй, ты кто? — спрашивает он, поднимая свечу повыше. — Что ты делаешь в моём доме?
Он не видит Пастыря, потому что Пастырь — не человек.
— Я пришёл спасти вас от ночных страхов, — говорит Кари, ничуть не смущаясь.
— Что? Что ты мелешь, мальчишка?! Я сейчас позову слуг!
— Успокойтесь. Ваш гнев привлекает чудовище.
Вдруг окно в гонце коридора взрывается фейерверком осколков — тварь прыгает с козырька ногами вперёд. Она появляется, как истинный кошмар — в объятии ночи, в тиши, в час, когда спят даже совы.
Свеча выпадает из рук господина Моди и гаснет. Он пятится, но не успевает укрыться в спальне — тварь бросается на него.
Тот, Кто Знает, бросается твари наперерез.
Он маленький и юркий, но она — большая и сильная. И её когти слишком длинны и остры, чтобы Тот, Кто Знает, остался безнаказанным.
Пастырь молча взирает на их борьбу. Он не может вмешаться: его руки проходят сквозь любое ночное существо, как свет сквозь воздух. Его каменная кожа бледнеет, когда зверь повергает мальчика на пол.
Господин Моди падает в обморок, обозначая предел своей храбрости. Тварь торжествующе рычит — она одолела своего слугу, человека, вызвавшего её, не прикасаясь к нему и пальцем. Теперь ей остаётся только справиться с мальчишкой, мешающей ей проглотить господина Моди.
Но, кажется, эта задача не так проста. Тварь обнаруживает, что мальчишка имеет мало общего с лежащим без сознания человеком. У него огненные глаза, в которых таится ночь.
Огонь. Все кошмары боятся огня.
Но тварь слишком сильна. Не физически, нет: она старается дотянуться до горла мальчишки, однако его руки крепко держат запястья чудовища. Тварь смотрит в огонь, и хотя он жжёт её, терзает, мучает, она не отступает.
Что там, в этих глазах? Что за огнём, сквозь который не проникают ночные существа? Чего боится их обладатель?
Стоит мальчишке моргнуть, и тварь поймёт — чего.
Кари знает, что моргать нельзя. Он не может отвести от твари взгляд, но не потому, что боится это сделать. Этот вызов ему — как испытание, как новый порог на пути к мастерству, которого он жаждет…
Когда-то Пастырь, приведя домой оглушённого Найтли, сказал: «Он испугался чужого кошмара, как своего, и тот превратился в кошмар его собственный. Никогда не позволяйте своим, более всего — чужим страхам завладеть собой. Они забирают память, а память — это всё, что у нас есть».
Кари видит ту краткую сцену недельной давности в глазах ночной твари, явственно слышит причитания матери и голос отца, но его вовсе не волнует пострадавший брат. Он недоумевает — откуда тварь знает об этом?
В рычании зверя ему чудится какой-то подвох, но он не знает, к чему его отнести. Память? Храбрость?
Тварь проникает в мысли Кари, и он не может ей помешать — он не знает, как это сделать. А она обосновывается там, за огнём, и вырывает из сцены его недавнего прошлого отдельные моменты. Она сильна, очень сильна.
Она — и он тоже — видит, как мать Кари угрожает Пастырю отлучением от детей.
— Ты совершенно не бережёшь Найтли, — кричит она, — совершенно! Не думай даже, что я позволю Расминн работать на тебя!
Тонкий силуэт девушки у окна вздрагивает — её страшит ответ отца. Она не хочет, не хочет идти с ним.
Но он может выбрать любого из них.
— Мне не нужна Расминн, — говорит Пастырь. — Дай мне Кари.
— Ты шутишь?! Он же совсем ребёнок! Я не позволю тебе…
Образы плывут — тварь прищуривается. Она копается в мозгу мальчика, как в кошельке. Она ищет, ищет монету достоинством в один человеческий страх.
A-а, вот она, её ребристая грань: мальчишка так хочет быть Тем, Кто Знает, что готов ослушаться матери, бросить колледж, сбежать из дома. Кто помешает его мечтам сбыться?
Тварь, что обернётся госпожой Хэйл. Зверь, что соткан фантазией господина Моди. Чужой страх — как свой. Он запрёт мальчишку в высоком доме, запретит ему видеться с отцом. Он погасит огонь в его глазах.
Навсегда.
Кари моргает — последние преграды на пути твари рушатся. Чудовище с рёвом прижимает руки мальчишки к полу и дышит ему в лицо забвением. Сейчас оно сожрёт несчастного.
Но что это там, за рухнувшими преградами? Чья это фигура поднимается из пыли и отряхивает пальто? Чьи глаза вспыхивают, как угли, готовясь превратиться в новый огонь?..
Тварь шипит — она вдруг обжигается. Уже готовая праздновать победу, она не понимает, как мальчишка обходит её.
— Память, — вдруг говорит он, и тварь вздрагивает от звука его голоса. — Ты забываешь, что я уже здесь, уже борюсь с тобой.
Огонь из его глаз выплёскивается на тварь. Та скулит и пытается бежать, но мальчишка хватает её за шкирку. Теперь у него есть на это силы.
У страха нет шансов против храбреца.
Когда Пастырь и Тот, Кто Знает, уходят, на полу в коридоре остаётся только приходящий в себя господин Моди.
Ночь всё ещё властвует. Мгла терпеливо ждёт новой поездки под днищем кареты. Кучер отворачивается в другую сторону, чтобы не слышать разговора приближающихся хозяев.
— Что ты сделал, Кари? — спрашивает господин Хэйл, шагая в ногу с сыном. — Как ты справился там, где твой брат спасовал?
Мальчик улыбается.
— Я всего лишь послушал тебя.
Они останавливаются у кареты. Мгла тянет Пастыря за брючину, но он не видит её. Он смотрит на сына.
— Я подумал, — добавляет Кари, — что если одолею зверя, и мама узнает об этом, то она поверит в меня. И в тебя. И разрешит мне быть твоим помощником вместо Найтли. И чтобы это произошло, мне пришлось заглянуть в глаза собственному страху.
Господин Хэйл усмехается, но это добрая усмешка.
— Значит, в герои или актёры ты не пойдёшь? — спрашивает он.
В огненных глаза Того, Кто Знает, вспыхивает смех.
— Вот ещё, па!
Пастырь открывает дверцу, пропуская сына вперёд, и прежде чем сесть, даёт кучеру указание:
— Правь в ночь, Хайрис! У нас много работы!
Необходимость в этой инспекции назревала уже давно. Однако, с одной стороны, мы все были слишком сильно загипнотизированы научным авторитетом доктора Крена, а с другой, хотя перемещения по Солнечной системе стали мгновенны, бесплатными они отнюдь не были. Прикиньте, сколько энергии требуется на компенсацию в разнице сумм скоростей и гравитационных полей, плюс энергия на сам телепорт. Бюджет же контрольной комиссии совета науки был, как всегда, сильно ограничен.
В общем, космическая лаборатория дрейфовала возле Аномалии, а Крен Ибикус время от времени присылал требования на повышение финансирования и заявки на различное оборудование. Желаемое он, как правило, получал: а как же, сам доктор Крен требует! К тому же, он был довольно состоятельным человеком и значительную часть расходов покрывал из собственного кармана. Но не целиком, не целиком.
Вскоре, однако, бюджет космической лаборатории достиг размеров воистину астрономических, а отчёты же сделались довольно туманными. В результате у совета возникла настоятельная потребность узнать, а что же он, собственно, финансирует.
Я всегда плохо переносил мгновенный перепад гравитации. Дождавшись, когда улягутся головокружение и тошнота, я отпустил поручень, за который было принято держаться при переброске. Теперь — на выход, встречающие, наверное, уже беспокоятся, почему пассажир не выходит так долго. Я открыл люки капсулы и приёмной оболочки…
