Отсюда возникает другая проблема, решить которую мы должны немедленно. Мы мало что знаем о человеческой душе. Мы не знаем, что происходит, когда человек рождается и умирает. Мы не понимаем, что связывает человека с пространством и временем.
Романтики девятнадцатого века считали людей „богоравными“. Теперь мы знаем, что это то действительно возможно достичь — потенциальные силы человека настолько неизмеримы, что мы их лишь начали постигать. Быть равным Богу, значит — контролировать ход событий, а не быть жертвой обстоятельств. Однако мы должны помнить: полного контроля не будет до тех пор, пока перед нами стоит так много вопросов. Человеку, который шагает и смотрит в небо, легче сделать подножку. Пока мы не осознаем основ нашего бытия, паразиты могут атаковать их и уничтожать нас. Вполне вероятно, что они настолько же невежественны в этих вопросах, как и мы. Но успокаиваться этим выводом нельзя. Мы обязаны разгадать тайны смерти, пространства и времени. И тогда это станет гарантией нашей победы.»
К моему удивлению и немалому удовольствию, Холкрофт оказался самым способным из всех моих учеников. Вид детской невинности действительно отражал незамутненную чистоту его внутреннего мира. Он воспитывался в деревне двумя незамужними тетушками, а в школе весьма преуспел в науках. По своему нраву это был великодушный, жизнерадостный, чуждый всякой нервозности человек, и благоприятный фон детства позволил ему сохранить все эти качества. Его успехи в экспериментальной психологии были не ахти какими: в нем начисто отсутствовал особый нервный импульс, который движет первоклассными учеными. Но зато присутствовало более важное качество — врожденное чувство согласия с природой. Он обладал своего рода духовным радаром, который позволял ему жить с удивительной легкостью.
Иными словами — то, о чем я рассказал Холкрофту, он уже знал. Остальные постигали сказанное мною на понятийном уровне, они медленно переваривали полученную информацию подобно тому, как питон переваривает проглоченную крысу. А Холкрофт все понял одним лишь инстинктом.
Для нас пятерых это было особенно важным — ведь все мы были интеллектуалами. Нам никогда не избавиться от привычки постигать мир сознания при помощи интеллекта, что поглощает уйму времени: это можно сравнить с неповоротливостью армии, которой командует генерал, привыкший издавать все приказы в тройном экземпляре, а затем каждый свой шаг обсуждать со штабными офицерами. Холкрофот был «медиумом», но не в спиритическом смысле, хотя это довольно близко к его сфере, а в сфере инстинктов. В первый же вечер мы умудрились включить его в наш телепатический круг; его внутренний слух был изначально настроен на нас. И вот новая надежда озарила нашу пятерку: а вдруг этому новичку удастся нырнуть в сознание еще глубже, чем нам? Что если он сможет лучше нашего понять природу и цели паразитов?
Следующие два или три дня мы сидели в нашей хижине и обучали учеников всему тому, что сами знали. Телепатия очень в этом помогала. Оказывается, мы проглядели одну из важнейших проблем феноменологии: когда вы объясняете человеку, насколько он заблуждался всю свою жизнь по поводу собственной природы, это выбивает его из колеи, словно ему взяли и вручили миллион фунтов. Или представьте себе импотента, которому поручили управлять гаремом. В человеке пробуждается источник поэтического вдохновения, он открывает, что может разогреть свои эмоции до белого каления. На него обрушивается понимание того, что в руках его всегда был ключ к величию; оказывается, те «великие», которых мы знаем, обладали лишь жалкой толикой той силы, какой он теперь владеет в избытке. Оказывается, он всю жизнь недооценивал себя. Его прежняя личность, погруженная в непроходимую тупость тридцати-сорокалетней привычки, не собирается отмирать в одночасье. Но новая личность несравнимо сильней. И человек превращается в поле битвы двух личностей. В результате — на всю эту заваруху расходуются гигантские запасы энергии.
Как я уже сказал, Холкрофт был блестящим учеником, у остальных же прежние личностные качества оказались куда более развитыми. К тому же у них отсутствовало настоящее чувство опасности и крайней необходимости; впрочем, если часть из нас выжила после нападения паразитов, то почему бы и им, новичкам, не выкарабкаться?
Я вовсе не осуждаю их: это неизбежно. Каждый университет сталкивается со сходной проблемой — студенты настолько входят во вкус новой жизни в кампусе, что у них исчезает желание грызть гранит науки.
Нам пришлось приложить немало сил, чтобы не позволить Флемингу, Филипсу, Лифу и Эбнеру вхолостую прослушать курс новых знаний. Пришлось следить за ними постоянно. Новые идеи были достаточно сильнодействующим снадобьем, а их мозг был настолько возбужден, что им хотелось резвиться словно школьникам на пляже. Порой, читая Гуссерля или Мерло Понти[3], они начинали вспоминать сцены из детства или любовные истории прошлых лет. Эбнер был большой меломан и знал все оперы Вагнера наизусть — стоило его оставить наедине, как он тут же начинал мурлыкать какую-нибудь темку из «Кольца Нибелунгов», погружаясь в пассивный экстаз. Филипс — этот был законченным Дон-Жуаном и всецело уходил в воспоминания о своих победах, даже воздух начинал вибрировать от сексуального возбуждения, и это сбивало нас всех с мысли. В защиту Филипса я должен заметить, что в своих сексуальных приключениях он вечно искал недостижимого, и вот теперь обрел это и никак не может удержаться от постоянных post mortems[4].
На третий день ко мне подошел Холкрофт:
— Мне кажется — мы сами себя дурачим.
Предчувствуя недоброе, я спросил, что он имеет в виду.
— Я толком не знаю, но когда я пытаюсь поймать их волны (он имел в виду паразитов), то чувствую очень сильную активность. Они что-то там замышляют, — ответил он.
Этого только не хватало! Мы овладели величайшей тайной, предупредили весь мир, а все равно остались такими же невежественными. Да кто же они такие, эти существа? Откуда они взялись? Какие цели преследуют? Действительно ли они обладают разумом или же примитивны, словно личинки мух в куске сыра?
