2. Занятому этими делами царю присылают из Никеи письмо о том, что Михаил Палеолог убежал к туркам. А ему царь, отправляясь в поход, поручил управление Никеею, пока опять не возвратится с западных областей на восток. Это известие немало огорчило и озадачило царя. Повод к побегу указывали такой. Палеолог, говорили, видя, что всюду распространяется против него зависть, и слыша, что тайком ведут о нем речи, полные недоброжелательства, и замышляют настроить царя подвергнуть его таким истязаниям, на которые можно обречь разве врага иноплеменника, не мог оставаться спокойным и, осматривая свое положение со всех сторон, не мог отделаться от тревожных мыслей, которые его сковывали, мучили и терзали, как пленника. Он боялся беспощадной строгости и быстроты царя в определении наказаний и не ждал себе от него никакого снисхождения и никакой пощады. Он полагал, что невозможно ему в короткий срок оправдаться при тех больших и донельзя важных обвинениях, которые недоброжелатели сплели на него и которыми прожужжали уши царя. В отчаянии он и счел лучшим искать спасения в бегстве. В то время, как он прибыл в Иконию, султан[108] был сильно озабочен сбором войск, чтобы встретить поднявшиеся во множестве скифские войска[109], — и потому явился как нельзя кстати. Так как у султана было много римлян, давно еще порабощенных, то он составил из них особый отряд и отдал его под начальство Палеолога, снабдив их одеждою и оружием, не туземными впрочем, а римскими и иностранными, чтобы тем застращать скифов, которые могли подумать, что получена вспомогательная сила от римлян. Так и случилось. Скифы, говорят, схватившись с турками, немало смутились и струсили, когда нечаянно увидали выступающее на них чужеземное войско. Быть может, они в беспорядке бросились бы и бежать, приняв на свои плечи преследующих, которых надеялись было без труда одолеть, но кто-то из родственников султана по ненависти, питаемой издавна, с большою частью войска перешел на сторону скифов в то время, когда был уже разорван их строй. Чрез это дело турков было проиграно, и большая часть турецких владений отошла под власть скифов. Но немного протекло времени, как пришло от царя письмо, наполненное выражениями благосклонности к Палеологу и обещаньями больших милостей, приглашавшее Палеолога возвратиться и обеспечивавшее верность обещаний клятвою. Таким образом, римская земля опять увидала Палеолога, — не прежде, впрочем, чем он сам засвидетельствовал страшнейшими клятвами, что останется неизменно верен царю, что никогда не выйдет из границ повиновения, не станет никогда домогаться верховной власти и возвращаться к тому, что прежде на него было говорено и что могло бы снова возбудить прежнее подозрение, уже уничтожившееся, но будет хранить и соблюдать всегда то же расположение и ту же любовь как к самому царю Феодору, так и к сыну его Иоанну и к будущим преемникам их дома и царства. После того он почтен был саном великого коноставла[110] по-прежнему и стал пользоваться в последующее время полным царским благоволением и благосклонностью. В это время дела в Болгарии пришли в смутное положение. Правитель Болгарии Асан, шурин царя Феодора, умер, но сына, который был бы по обычаю преемником его власти, от него не осталось; нужно было решить дело иначе — передать власть зятю его по сестре, Мицу. Так и сделано. Но это был человек ленивый и изнеженный; поэтому мало-помалу потерял уважение до того, что его распоряжениям народ не придавал никакой цены. А был тогда в Болгарии один известный человек по имени Константин, по прозванию Тих, далеко оставлявший позади себя других дарованиями ума и крепостью тела. Видя, что власть над болгарами в дурных руках, он восстал, привлек к себе и простой народ и всех людей знатных и имеющих вес, с общего согласия тех и других провозгласил себя правителем и затем осадил Тернов, который был столицею Болгарии. Таким образом Мицу пришлось волею-неволею бежать вместе с женою и детьми в укрепленную приморскую крепостцу, называемую Месимврией. Оттуда пробрался он к царю, проживавшему в Азии, в Никее, отдал во власть римлян упомянутую Месимврию и, получив от царя некоторые поместья около Трои и Скамандра для своего содержания, зажил там спокойно с женою и детьми. А Константин Тих, сделавшись владыкою болгарского царства, отправляет к царю послов с предложением дружбы и союзничества в том случае, если тот отдаст за него в замужество одну из своих дочерей. Ее руки он искал не потому, что не имел жены, — у него были и жена и дети, — но потому, что, не имея наследственного права на болгарскую корону, он не хотел, чтобы кто-нибудь считал его незаконным властителем. А так как знал, что дочь царя приходилась племянницей незадолго пред тем умершему правителю Болгарии Асану по сестре его; то для своего значения и для прочности своей власти и искал ее руки, обещая с прежней супругой немедленно развестись. Это понравилось и самому царю. Сделав участницею своего ложа и своей власти дочь его, Феодору[111], Константин отсылает первую супругу в Никею, представляя тем ручательство римлянам в своей любви ко второй супруге. Что же дальше? На исходе тридцать шестого года от рождения постигла царя жестокая болезнь с явными предвестниками смерти, она осадила его тело разнообразными страданиями и не переставала поражать его и сокрушать, пока не отняла жизни. Пред кончиною царь поспешил малую схиму сменить монашеской мантией[112], своими руками раздал большие суммы денег и пролил от горячего сердца много источников слез. Чрез то он надеялся омыть и уврачевать язвы души в такое критическое для ней время.
3. Я едва было не прошел молчанием того, о чем так благовременно рассказать теперь. Был некто, по имени Георгий, по прозванию Музалон, незнатного происхождения, но бойкого ума и веселого характера, за что одно еще мальчиком взят был ко двору, чтобы наряду со многими другими и он разделял детские забавы с царем Феодором. Когда же тот вышел из детского возраста, Георгий скоро так успел приноровиться к характеру молодого царя, что стал для него всем, — Феодор и говорил и делал все по мысли и желанию Георгия. С течением времени только усиливались их расположение и любовь друг к другу, так что и после того, как Феодор облекся властью самодержца, Георгий оставался для него всем, — прекрасным советником в том, что приходило на мысль и на сердце царя, правою рукою его вне дворца, надежным поверенным его тайн внутри. Поэтому в короткое время он и возведен был в достоинство протовестиария[113] и вступил в брак с женщиною, которая была в кровном родстве с царем. Его-то вместе с патриархом Арсением царь, умирая, назначил опекуном царства, пока его сын Иоанн не достигнет совершеннолетия, так как он доживал только шестой год от рождения, нуждался еще в няньках и лишился родителей в то время, когда наиболее в них нуждался. Дочерей, уже взрослых, у царя было четыре, а мужеского пола не было никого, кроме этого Иоанна, еще дитяти. Из дочерей первую, т. е. Марию, как сказано, взял за себя замуж этолиец Никифор, который был почтен от тестя царя по свойству и саном деспота[114]. Вторую, Феодору, взял также за себя правитель болгар, Константин Тих, как и об этом мы уже сказали. Оставались таким образом две дочери, обреченные на одно и то же иго сиротства, и малолетний сын Иоанн. Об нем составлен был царем и письменный акт, назначавший Музалона его опекуном и скрепленный страшными клятвами всех подданных, и знатных и незнатных. Клятвы даны были даже не однажды, но первый раз пред кончиной царя, а потом сразу после кончины. Однако ж некоторые вельможи, отличенные не только саном, но и знатностью рода, возмущались душой, видя, что судьба так быстро возвысила Музалона над другими, и досадовали, что честь не по его происхождению, тогда как есть много других людей, которые с большим правом могли бы получить опеку над царским сыном и управление государственными делами, — частью по близости родственных отношений к царю, частью же по превосходству способности к такому назначению сравнительно с Музалоном. Человек этот, толковали они, всем подал много поводов презирать его и ненавидеть. Он не может похвастать своими предками, к тому же, он часто подущал царя наказывать, и этого достаточно, чтобы большинство питало к нему сильнейшую ненависть. А что, если бы он имел виды на царскую власть и хотя сколько-нибудь мечтал о ней, как некоторые клеветали? Какой бы пламень злости поднял на свою голову? Это, впрочем, не было тайною для Музалона. Он и всегда был человеком проницательным, но в это время, когда дела находились в смутном состоянии и производили в душе его величайшую тревогу, он превзошел самого себя. Собрав немедленно в совет всех вельмож, он подает всем правую руку, начинает говорить, как младший между ними, и объявляет, что охотно уступит желающему опеку над государством и над самим сыном царя. Все, как будто по предварительному соглашению, отказались, свидетельствуя, что предпочитают его другим, — тем больше, что и сам царь поставил его полновластным попечителем царства и царского сына. Музалон однако ж не уступал и сильно настаивал на своем, ища спокойствия и уклоняясь от своего назначения всеми силами души, чтобы не быть предметом змеиной зависти и не испытать страшной участи, какую ему готовили тайком. И опять даны были клятвы страшнее прежних. Поклялись все: и знатные лица, и нижние военные чины. Каждый призывал гибель и на себя и на весь род свой, если не останется верен клятвам, и обещал и за себя и за будущих своих детей сохранять навсегда уважение к опеке Музалона и ненарушимую верность к сыну царя. Собрание разошлось, и дела опять поступили под управление Музалона. Но не прошло еще девяти дней со смерти царя, как некоторые из знатных и богатых людей, отдавшись вполне чувству переполнившей их зависти, возмутили войско и вооружили свои руки на убийство Музалона. О злоба людская! за два, за три дня они произносили страшные клятвы и призывали на себя кровавые заклятья, — и об них нет уже и помину, и они уже исчезли в волнах забвения! Наступил девятый день после кончины царя, и все знатные женщины явились в обитель Созандр, где похоронено тело царя, — чтобы совершить по обычаю поминовение и выразить свою печаль. Явились туда и все начальники с подчиненными; в числе их — и те, которые составили заговор. Собрались и все воины, одни для печальной обстановки, другие — для выполнения кровавого замысла. Но к чему распространяться? Еще продолжалось священное песнопение, как воины, обнажив мечи, неожиданно ворвались в храм и бесчеловечно изрубили Музалона у божественной и священной трапезы, к которой он прибегнул, а вместе с ним двух его братьев — великого доместика[115] Андроника и протокинига[116] Феодора, кроме того, их секретаря, так распорядилась судьба, — приняв его по ошибке за одного из них. Поэтому и женщины, и остальной народ, оставив недоконченным поминовение и в страхе давя друг друга, бросились со всех ног кто куда. Священнослужители же и монахи, волею-неволею толпясь внутри святого храма, спотыкались и падали друг на друга; частью оттого, что второпях толкали друг друга, частью оттого, что затруднялись куда ступить при виде ручьев крови. Прошло немного дней. Патриарх Арсений, который сам был опекуном, понимал, что, если не употребит всего своего влияния, то при таком смутном состоянии дел и при таких грозных предзнаменованиях и сыну царя, и общественному спокойствию ничто не помешает государству быстро дойти до крайнего положения. Но, перебирая в душе всевозможные средства, он не знал, на котором остановиться. Относительно добродетели и богоугодной жизни этот человек немногим уступал людям самой высокой святости, но по житейской опытности и по управлению гражданскими делами он отставал даже от тех, которые под вечер оставляют заступ. Дело известное: духовное созерцание и гражданская деятельность по большей части не уживаются вместе. А желательно было бы, чтоб и то и другое больше не являлось враждебным, как тело и дух, чувственное и сверхчувственное. Мне нравится, чтобы в том, кто желает управлять, было смешение из того и другого, что мы видим и на музыкальных инструментах, когда они находятся в руках знатоков своего дела. Последние не в одинаковый тон натягивают все струны, — в таком случае не было бы музыкальности и мелодии, — но одну струну на низкий тон, другую на высокий, эту более, ту менее, и так достигают разнообразия звуков и вместе музыкальности, гармонии. Тому, кто занимает ум свой одним лишь божественным созерцанием, следует жить в горах и пещерах, так как он прекратил связь с обществом, уединился и совершенно отчуждился от житейских дел. Но кто с добродетелью приобрел себе нрав приятный и общительный, не чуждается занятий гражданских и имеет опытность во всевозможных делах, на того можно вполне положиться, что он поведет народ ко всему лучшему и спасительному. И Спаситель наш и Бог, если бы не снисходил к человеческим слабостям, не ел вместе с мытарями, не имел общительного нрава и не был, по возможности, для всех всем, нелегко, думаю, привел бы народы и города к тому, что полезно и спасительно. Но возвращаюсь назад. Патриарх Арсений решительно не знал, что делать при таком смутном положении дел, и совещался меньше всего сам с собой, да и мог ли иначе, когда он не имел, как уже мы сказали, никакой опытности в делах и находчивости в затруднительных обстоятельствах? Он обратился к правительственным лицам за советом, что предпринять, прежде чем железо убийцы-заговорщика коснется головы царского сына, Иоанна. Ему и на мысль не приходило, что его заботливость при отсутствии опытности и изворотливости гораздо скорее принесет гибель тому, за кого он стоит, чем все вражеские мечи. Это объяснит следующий рассказ.
4. Михаил Комнин Палеолог, о котором выше мы уже много говорили, в ряду правительственных лиц стоял выше других, отличаясь приятною наружностью, ловким обращением, веселым характером и ко всему этому — щедростью. Это возбуждало большую к нему любовь в сердцах всех, — и всех он легко привлекал к себе — тысячников, сотников, войско, военачальников, — и простой народ, и тех, которые принадлежали к сенату. Кроме того, привлекало их к нему и располагало явно выражать ему любовь поверье о его царствовании. Как оно возникло, не знаю, — вследствие ли прежних рассказов об нем, или вследствие каких-либо слов и предзнаменований. Ими обыкновенно руководятся в жизни весьма многие и руководятся не очень безрассудно, не совсем невежественно, или так, как сказали бы люди и не знакомые с опытом. В защиту сновидений и предзнаменований найдется много доказательств у людей, внимательных к своей жизни. Были, впрочем, и другие обстоятельства поважнее прочих, предзнаменовавшие ему издавна царскую власть, — благородство крови, сходившейся в нем как будто из большого источника разными путями. Основываясь на этом, и он сам, и его друзья считали себя вправе иметь мысль о царствовании. Мать его матери Ирина была первою из дочерей царя, Алексея, который, не имея наследника мужеского пола, приказал ей носить пурпуровые башмаки, чтобы она вместе с своим будущим супругом была преемницей его царствования. Потому-то, соединив ее браком с Алексеем Палеологом, он сразу почтил его и саном деспота, и если бы смерть не похитила Палеолога преждевременно, он был бы после тестя Алексея царем. Умирая, он оставил одну дочь, которую, спустя немного мать выдала замуж за Андроника Палеолога; его впоследствии царь Феодор почтил саном великого доместика. От них-то родился Михаил Комнин Палеолог, двойной, так сказать, Палеолог — и по отцу, и по матери. Итак, он имел, как сказано, и здесь немаловажное основание для предположения, о котором теперь речь. Коротко сказать, это был человек знаменитый и уважаемый всеми во всех отношениях, и слава о нем мало-помалу распространилась всюду, очаровав и незаметно расположив к нему всех. От других не отставал и патриарх, и если не больше, то уже никак не меньше других. Сам любил его, поверял ему тайны и, — что еще важнее, — доверял ему одному ключи от царской казны[117], когда военные дела и общественные нужды требовали денег. Все это как нельзя более содействовало выполнению тайных намерений Палеолога и быстро приближало к осуществлению то, о чем уже давно ходили толки. Получив свободу распоряжаться деньгами, какой, конечно, мог желать, но на которую никак не мог рассчитывать, он полными горстями переводил казну в руки людей знатных, воинов и тех, которые могли вести за собой народ, владея языком. В числе последних было немало и служителей алтаря. Поэтому все они постоянно составляли совещания, на которых и побуждали патриарха не оставаться в бездействии, а действовать энергически, согласно с настоятельными нуждами государства, так как оно требует немалой заботы и, если не обратить внимания на его нужды, не останется в одинаковом положении, но в скором времени дойдет до крайней опасности, как большой корабль, нагруженный донельзя и лишенный весел среди моря, или как большой дом, потрясенный в основаниях. При таких речах по большей части тотчас срывалось с языка имя Михаила Комнина Палеолога, как человека, который при богатстве ума и опытности в делах был бы в силах принять на себя такое бремя управления государством, пока сын царя не достигнет совершеннолетия. С этим мнением соглашался и патриарх и наконец утвердил его. Михаил Комнин стал в главе государственного управления и получил в свои руки такую власть, что ему не доставало только знаков царского достоинства. Она была вступлением и первою ступенью к восшествию его на престол. С сих пор его дела пошли под попутным ветром и он поплыл к пристани царствования, так сказать, на всех парусах. Прошло немного дней, и его доброжелатели снова составляют совещание, говоря, что неприлично тому, кто управляет государством как государь и кто принимал посольства от многих народов, не иметь сана, самого близкого к сану царя, для чести самого народа римского и вместе для прочности делаемых им постановлений. Таким образом он получает от патриарха и сына царя и сан деспота.
5. В это время правитель Этолии и Эпира, деспот Михаил, услышав, что сват его, царь Феодор, умер, не оставив ни одного совершеннолетнего преемника себе, и что по этому поводу римские государственные люди произвели большие смуты, бросил все другие заботы и начал мечтать о том, что он без большого труда сделается властителем великого царства. Он предполагал, что римляне, имея у себя дома множество дел, поглощающих все их внимание и отвлекающих мысли их от дел внешних, будут не в силах противиться ему и что, если захочет, тотчас же пройдет с мечом Македонию и Фракию. Поэтому собрал большое войско и в своей земле, но еще больше получил от союзников на стороне. Благосклонно приняв его посольство, скоро явились к нему и сами — принцепс[118] Пелопоннеса и Ахайи, его зять по дочери Анне[119] и тогдашний владетель Сицилии, Манфред, зять по дочери Елене; они привели с собою такое множество войска, что, как говорили, нелегко было его сосчитать. Они впрочем явились не столько за тем, чтобы помогать Михаилу, сколько за тем, чтобы расширить пределы своей собственной власти и овладеть чужими городами. Они надеялись без труда занять все римское царство от Ионийского залива до самой Византии и, как будто упрочили уже за собою власть над ним, делили его между собою на участки, прежде чем коснулись дела. Слух об этих блестящих и необыкновенных приготовлениях дошел и до Михаила Комнина Палеолога, только что получившего сан деспота и приобретшего прочную власть и полномочие в делах. Поэтому он, нимало не медля, посылает в поход брата своего, севастократора Иоанна с большими силами. Вместе с ним помощниками и соратниками посылает также немало знатных лиц из сената, которые хотя сколько-нибудь имели опытности в воинских делах; в числе их был кесарь Константин, от одного с ним отца, но не от одной матери, и стратигопул великий доместик Алексей, — кроме того Константин Торникий, тесть Севастократора, великий примикирий[120]. Дело было вскоре после летнего поворота и при самом появлении на небе Ориона и созвездия Пса. С возможною скоростью переправившись чрез Геллеспонт, они шли чрез Фракию и Македонию, стягивая около себя все тамошние римские войска, жившие тогда без дела, рассеянно по городам, селам и деревням. Не успело еще солнце достигнуть осеннего равноденствия, как они явились у Ахриды и Деаволя. Это — македонские крепости, находящимся в них доставляющие большую безопасность. В средине между ними расположившись лагерем, они узнают, что и неприятели разбили шатры на равнине Авлона, так что оба лагеря отделялись только одной горой, которая римлян отодвигала к северу, а неприятелей к югу. Неприятели между тем обложили и держали в осаде Белград, крепость высочайшую и, так сказать, уходящую за облака, рассчитывая, что, взяв ее, они отсюда как из самого выгодного пункта разольются по всей остальной западной части римской державы, подобно какой-нибудь многоводной реке, стремительно низвергающейся с высокой горы. Но глупы они были, надеясь достигнуть того, что не могло совершиться; они не понимали, что вся сила тела, множество коней и запасы оружия без содействия Божия, столько же ничтожны, сколько рой муравьев. Вот отчего они выступали с таким хвастовством и такою надменностью против римлян. Пустые предположения сопровождались такими же и последствиями. Римляне же, помня, что они без божественной помощи — ничто, каждое свое движение производили не иначе, как возложив надежду на Бога и на небесное содействие; зато и смело вступили в бой с силами, далеко превышавшими их число, и одержали, с Божьею помощью, блестящую победу, как сейчас скажем. Разбивши свои палатки вблизи неприятелей, римляне посылают одного очень ловкого человека, чтобы он вооружил и восстановил войска неприятелей одно против другого. А это не было чем-либо невозможным, потому что правитель Ахайи и король Сицилии принадлежали не к одному племени и народу с Михаилом Ангелом. Итак, посланный уходит и является ночью к неприятелям в виде перебежчика и тайно представляется правителю Этолии, Михаилу Ангелу. «Знай, — говорит ему, — что тебе и всем твоим сегодня угрожает большая опасность. Оба твои зятя и союзника, принцепс Пелопоннеса и Ахайи и король Сицилии, тайно посылали к римлянам послов с обычными подарками для заключения с ними мирных условий. Поэтому, если тебе дорога жизнь, позаботься как можно скорее о себе, пока еще условия и соглашения между ними не заключены». Михаил поверил и, известив о том своих, кого было можно и сколько время позволяло, предался бегству еще до восхода солнечного. Услыхав о его бегстве, бросились за ним и другие, и так все воины Михаила рассыпались в разные стороны, спеша обогнать друг друга. Союзники, пробудившись утром и увидав, что Михаила нет, разинули рты от изумления, не зная чему это приписать. После этого взяться за оружие против римлян они уже не посмели, частью потому, что не могли разгадать происшедшего, а частью и потому, что теперь вместо огромного числа они представляли незначительное. Поэтому они бросились бежать, вообразив, что преданы Михаилом. Во время их замешательства римляне неожиданно напали на них, весьма многих изрубили и немалое число взяли заживо в плен, в числе их был и принцепс Пелопоннеса и Ахайи. Сицилийский же король успел увернуться с весьма незначительною частью своих.
1. Когда там шли дела таким образом, здесь у Магнезии люди знатные и родом и личными заслугами, посадив Михаила Палеолога на щит, провозглашают его царем. Патриарх Арсений, проживавший тогда в Никее, был поражен этою вестью в самое сердце; удар ножа, кажется, не произвел бы такой боли; он совсем потерял покой, боясь за дитятю. Сначала он хотел было подвергнуть отлучению как провозглашенного царем, так и провозгласивших, но сдержал себя и рассудил — лучше связать их страшными клятвами, чтобы они не смели ни замышлять на жизнь дитяти, ни посягать на его царские права. Это было в самом начале декабрьских календ. Но не прошло еще месяца, как Арсений делает для безопасности и обеспечения участи дитяти то самое, чего боялся: он собственными руками с священного амвона венчает Михаила Палеолога и украшает царскою диадемою, присоединив к голосам членов сената и священного собора и свой в пользу Михаила. Впрочем, не навсегда предоставляет ему самодержавную власть, но до тех только пор, пока это будет необходимо, — пока не достигнет совершеннолетия законный наследник и преемник царства; после чего Михаил сам добровольно должен уступить ему одному и трон самодержца, и все знаки царского величия. В этом смысле снова были произнесены клятвы, страшнее первых. Вслед за тем, как самое благоприятное предзнаменование царствованию Палеолога, приносится ему весть о победах римлян в западных областях; а спустя немного приходят и сами победители, имея при себе принцепса Пелопоннеса и Ахайи и множество других неприятелей. Победители удостаиваются наград и почестей по своим заслугам. Севастократор производится царем в сан деспота; великий доместик — в сан кесаря, а кесарь вместе с тестем деспота — в сан севастократора. Император, впрочем, отличает его от тестя тем, что предоставляет ему право носить на лазоревых сапогах золотые орлы. Между тем принцепс Пелопоннеса и Ахайи покупает себе свободу и вместе с нею жизнь ценою трех лучших пелопоннесских городов; он отдает царю Монемвасию Мену, лежащую у Левктров, в древности у эллинов называвшуюся мысом Тенарийским, и наконец главный город Лаконии — Спарту. Таким образом, как бы из самых челюстей ада, он неожиданно возвращается к своим. Правителем пелопоннесских упомянутых городов посылается брат царя по матери, Константин, возведенный, как мы только что сказали, из кесарей в севастократоры. Отправившись туда, он одержал над пелопоннесскими латинянами много побед и отнял у них много городов, действуя оружием из тех трех городов, как бы из огромных окопов. В это время Арсений, оставивши патриаршеский престол, удалился на покой в приморский монастырек Пасхазия. Поводом к его удалению было неуважение, оказанное Ласкарю Иоанну, сыну царя. Царь Михаил Палеолог незадолго пред тем отправил его под присмотр в Магнезию, чтобы его присутствие не подало повода охотникам до приключений произвесть какое-нибудь волнение. Поэтому вместо Арсения на патриаршеский престол возводится митрополит ефесский Никифор, который, прожив один год, умер. Между тем царь с большими силами переправился во Фракию, имея в виду попытать воинского счастья и в самых предместьях Константинополя. Пробыв под ним довольно долго, он осадил было сперва лежащий на противоположной стороне[121] так называемый замок Галата, рассчитывая, что если прежде взят будет он, то легко будет овладеть и самим Константинополем. Но такие расчеты оказались грезами наяву; он не мог взять города, несмотря на то, что обставил его камнеметными машинами и употребил много усилий. Итак, укрепив лежавшие пред Византиею крепости и оставив в них воинов, он приказывает им делать частые набеги и вылазки против византийских латинян, так, чтобы не позволить им, если можно, и выглянуть за стены. Это довело латинян до такой крайности, что они по недостатку в дровах употребили на топливо множество прекрасных зданий Византии. Оттуда он снова возвратился в Никею, которая после взятия Византии сделалась римскою столицею, и провел там довольно долгое время. В эти времена скифы, перешедши Евфрат, завоевывают Сирию и Аравию до самой Палестины; потому что страсть любостяжания нелегко удовлетворяется, пока имеет для себя опору во множестве рук и счастии оружия. С огромною добычею и всяким добром они возвращаются оттуда домой, наложив, как на несчастных рабов, на покоренных арабов, сириян и финикиян ежегодные дани. На следующий год вторгаются они в Азию, лежащую при Евфрате, и легко покоряют и опустошают всю ее, положив пределами своих набегов и опустошений к северу Каппадокию и реку Термодонт, а к югу — Киликию и высочайшие в Азии горы Тавра, которые, отступив немного от своего начала, разделяются на многие отрасли. Между прочим они овладевают и столицей турков[122]. Султан Азатин, убежав вместе с братом своим Меликом, является к римскому царю Михаилу Палеологу с большими надеждами и ожиданиями, опиравшимися на недавнее гостеприимство и большую благосклонность, оказанные им Палеологу. Ибо и Палеолог приходил к нему, избегая опасностей, угрожавших ему от царя, и имея сердце, полное больших тревог. Напоминая то, что сделал для него, султан требует одного из двух: или сражения с скифами, или какого-нибудь участка на римской земле в его собственность, чтобы там ему спокойно поселиться вместе с своими, так как он имел при себе жену, детей, большую свиту и сверх того огромные богатства и большие сокровища. Но так как римские войска у царя были раздроблены на части и сам он со всех сторон был окружен неприятелями, то исполнить просьбу Азатина казалось ему делом не совсем безопасным. Отдать в собственность участок земли человеку, имевшему прежде под своею властью многие сатрапии и привыкшему повелевать, значило сделать то, что не могло не возбуждать опасений и страха за будущее. Подчиненным ему сатрапам естественно было искать своего владыки, рассеявшимся в разные стороны и блуждающим как будто во мраке ночи естественно было сходиться на факел своего вождя, а это со временем могло сделаться непоправимым злом для римлян. Поэтому царь, как на весах, колебал душу султана, не подавая ему надежды, но и не отнимая ее.
2. Не прошло еще двух лет с тех пор, как Михаил сделался обладателем царского престола и смирил западное и фессалийское оружие (разумею битву с акарнанянами и этолянами), — и опять от злого корня являются злые и колючие растения, и опять нарушаются клятвы и начинаются неприязненные действия со стороны изменника Михаила. Посему царь на скорую руку посылает против него кесаря Стратигопула, дав ему немного побольше восьмисот вифинских воинов и поручив в случае нужды набрать потребное количество во Фракии и Македонии. Кроме того, приказал ему мимоходом пройти с вифинскими воинами чрез византийские предместья, чтобы несколько потревожить византийских латинян и не давать им покоя и свободы выходить за стены по усмотрению, но держать их в постоянном страхе, как бы заключенными в темнице. Переправившись чрез Пропонтиду, кесарь располагается лагерем у Регия. Здесь он встречается с некоторыми торговыми людьми[123], по великим и неисповедимым судьбам всеустрояющего Промысла. Он часто благоволит не ко множеству коней и воинов, а содействует и дарует величайшие победы малой силе, которая не может льстить себя большими надеждами. Обилие оружия и других вещей, необходимых для войны, нередко обольщает надеждою и не позволяет легко возноситься горе ко Владыке жизни и смерти, но по большей части гнет и тянет к земле, не давая оторваться от ней. Напротив, скудость необходимого делает нас легкими, как будто поднимает на воздух и побуждает пламеннее просить небесной помощи. Потому-то одни, понадеявшись на многое, не получали ничего; а другие, потеряв на себя всякую надежду, одерживали величайшие победы. Вот и теперь: три царя — никак не меньше — много раз со многими тысячами нападали на Константинополь и удалялись без успеха, не могли даже подойти к самым стенам, а кесарь овладел им, не имея при себе ни целой тысячи воинов, ни какого-нибудь стенобитного орудия, ни вереницы машин, но положившись лишь единственно на божественную помощь. Дело было так. Встретившись с теми людьми, — они были по происхождению римляне, а по месту жительства константинопольцы, но проживали за городом для молотьбы и уборки хлеба, — кесарь расспросил их и о силе латинян, сколько ее и какова она, и обо всем, что следовало узнать ему, как полководцу, много раз бывавшему в подобных обстоятельствах. Те же, давно тяготясь латинским ярмом и желая лучше жить с единоплеменниками, чем с иноземцами, встречу с кесарем приняли, как самое лучшее для себя предзнаменование, обстоятельно рассказали ему обо всем, весьма легко согласились предать город и получили обещание больших наград за предложенное содействие. Они сказали, что войско латинян не только слабо, а еще самая большая часть его удалилась для осады Дафнусии. Этот город, находящийся при Евксинском Понте и омываемый его водами, отстоит от Константинополя на 1000 стадий. Потом объявили, что им очень удобно открыть ночью для войска кесаря и самый вход в Константинополь, и дали слово употребить вместе с своими друзьями и руки, и оружие, и все силы, чтобы отмстить своим врагам. Они прибавляли, что имеют свой дом подле ворот, которые ведут прямо к храму Божьей Матери Источника, и что они знают тайный ход, кем-то давно как бы нарочно для настоящего замысла выкопанный, чрез который пятьдесят воинов легко могут ночью войти и, избив стражу и разбив ворота, открыть вход в город и всему войску. Так говорили эти люди, и, ушедши домой, чрез несколько дней выполнили свое обещание. Проведши целый день в приготовлении своих воинов к битве, кесарь вошел в город ночью перед рассветом и с наступлением следующего дня приказал подложить под домы огонь и зажечь город с четырех концов, чтобы латинян предать гибели от неприятелей двоякого рода. В это время столицею латинян сделалась обитель Пантократора. В Константинополе царствовал тогда Балдуин, племянник первого Балдуина по сестре, так как последнему наследовал брат его Эрик, Эрику — первый сын сестры его Иоленты, Роберт[124], Роберту же наконец второй его брат Балдуин, после первого Балдуина четвертый и последний царь Константинополя. Вставши утром и услыхав, что в городе неприятели, увидав притом, что огонь, раздуваемый ветром, охватил весь город и едва не дошел до самого дворца, он сначала обратился было к оружию и войску и собрал, какой был, остаток латинян, но скоро понял, что бесполезны все усилия, и оставил как знаки царского величия, так и самое царство; бросившись в лодку в простой одежде, он искал спасенья в бегстве. Между тем молва об этом событии в тот же день дошла до осаждавших Дафнусию. Снявшись с якорей, они плывут со всею поспешностью и на другой день являются в виду городских стен; причем то подплывают к ним, то удаляются, забирая по возможности целые толпы теснившихся к ним латинян. Этим они занимались с вечера до самого утра. Утром же, распустив паруса, немедленно поплыли в Италию, распростившись с своим незаконно названным отечеством. Вести о случившемся очень скоро дошли и до царя в Никею. Он сперва не хотел верить, представляя себе, что недавно сам он приходил с большим войском и множеством машин и не мог взять даже незначительного городка Галаты, а тут — странное дело! — Константинополь, чудо вселенной, легко взять восемьюстами человек! Потом, пришедши в себя и предоставив себе, что божественный Промысл может дать плод бесплодным, богатства бедным, силы слабым и величие малым, как — и напротив, когда богатый хвалится богатством своим и сильный силою своею, воздел к Господу благодарные руки и устами своими вознес Ему многие хвалы, вполне приличные событию. Так принял царь весть о нем. Он нашел при этом, что ему ничего не остается, как, отложив в сторону все дела, отправиться в царствующий город с своей супругой государыней и с сыном Андроником, царем юным, которому шел тогда другой год от рождения. Прошло много дней, пока царствующий город принял царя, который впрочем вошел в него не прежде, чем была внесена в так называемые золотые ворота святая икона Пречистой Богоматери Одигитрии. Здесь, совершив пред ней благодарственный молебен, он медленно пошел пешком, между тем как впереди его несли святую икону Богоматери. Вошедши в город, он занял дворец, находившийся у самого ипподрома, потому что влахернский дворец был давно заброшен и покрыт копотью и пылью. Самая столица представляла не иное что, как равнину разрушения, наполненную обломками и развалинами, — разметанные здания и незначительные остатки на огромном пожарище. Много раз и прежде ярый огонь помрачал красоту Константинополя и истреблял его лучшие здания, когда еще латиняне добивались поработить его. Потом, когда был порабощен, он не видел от них никакой заботливости и даже днем и ночью подвергался всевозможному истреблению, потому что латиняне не верили, что останутся в нем навсегда, слыша, по моему мнению, тайный голос Божий о своем будущем. Немало произвел разрушения и последний огонь, который сами римляне за три дня подложили под домы, к ужасу латинян. Итак, первым делом, сильно озаботившим царя, было — очистить город, уничтожить его безобразие и возвратить ему, по возможности, прежнюю красоту, возобновить еще не совсем разрушившиеся храмы и наполнить лишенные обитателей домы. Вторым — вызвать патриарха Арсения, потому что и патриаршеский престол в то время оставался праздным. Арсений вступил на патриаршеский константинопольский престол частью неохотно, частью охотно: неохотно, вспоминая прежние огорчения, охотно, желая и сам видеть царствующий город и не будучи совершенно чужд властолюбия; ведь и он был человек, и ничего нет странного, если, тогда как другие отдаются всей душой страсти властолюбия, и он уступил ей несколько, или, лучше сказать, он не столько любил престол, сколько считал несправедливым отказываться от жребия, принадлежащего ему по праву. Третьим — воздать должное заслугам Алексея Кесаря, чрез которого Бог даровал римлянам царствующий город. Для этого самодержец приказывает устроить великолепнейший и блистательнейший триумф и с торжеством провезти по всему городу кесаря, украшенного не только знаками кесарского достоинства, но еще драгоценным венцом, почти не уступающим царскому, что и было сделано. Сверх того царь повелевает еще, чтобы имя кесаря возглашалось наряду с именами царей на эктениях и многолетиях по всему римскому царству, в течение целого года.
5. Такое счастье выпало на долю кесаря. Но у первого завистника есть обычай — в человеческое счастье всевать нечто неприятное и имеющее горечь, как в пшеницу плевелы, чтобы не дать людям ни одним благом жизни наслаждаться вполне и постоянно. Посему-то и Филипп, царь македонский, одержав однажды в день три победы, порадовался им в душе, но не позволил себе в присутствии других ни сказать какое-нибудь хвастливое слово, ни поднять высоко бровь; нет, зная, как часто за большими удачами следуют еще большие неудачи, он сдержал свою радость о случившемся и, больше боясь за будущее, чем радуясь настоящему, встав воскликнул: «Боже! к самому счастью моему примешай какое-нибудь сносное несчастье, чтобы, возвысившись до наслаждения великими благами, не упасть мне неожиданно в пропасть бедствий». Вот и кесарю не дали спокойно и до конца жизни насладиться его благополучием злые люди, завистливым взглядом посматривавшие на него и опытные в искусстве вредить другим. Это покажет дальнейший рассказ. После великих побед и победных триумфов царь снова посылает кесаря в предположенный прежде путь — чтобы воевать против правителя Эпира и Этолии деспота Михаила, перешедшего за свои пределы и опустошавшего римские земли, как мы уже говорили. Собрав войска фракийские и македонские и снабдив их всем необходимым, он идет на неприятеля. После различных переворотов военного счастья и переменных удач римские войска были разбиты и кесарь заживо был взят в плен — тот кесарь, который своими вчерашними победами и триумфами изумил и заставил говорить о себе всех от севера до юга. Так в делах человеческих ничего нет верного, ничего прочного; точно в незнакомом океане носятся и заливаются волнами судьбы людей, на их опытность и знание часто ложится какой-то глубокий мрак, и основательно задуманные предприятия идут нетвердым шагом, колеблясь туда и сюда, и верные расчеты оборачиваются подобно игорным костям. Кир, повелевавший некогда персами, мидянами и халдеями, прошел большую часть Азии и без труда разрушил красу ее — Вавилон, но вступив в сражение с массагетскою женщиною, весьма позорно закончил свою славу. Аннибал Карфагенянин покорил всю Ливию и Африку, одержал победы над иверийцами, кельтами, перешел чрез утесистые Альпы, ознаменовал себя удивительными победами над римлянами; но наконец не мог выдержать нападения почти одного римского полководца, и притом внутри своего отечества, и удалился из отечества, лишенный всего, вынужденный вести жизнь скитальческую или, лучше, жестоко гонимый судьбою. Великий Помпей, римский консул и самодержавный вождь, прошел Азию до Кавказских гор и Каспийского моря, покорил множество народов и доставил Риму несметные сокровища, но наконец, среди своих от самого незначительного войска лишился своей великой славы. Вот и тот, о ком теперь идет речь, — кесарь, добывший вчера величайшие трофеи, сегодня делается жертвою бесславного боя. Такими примерами Бог внушает нам, чтобы мы, видя свое бессилие в битвах неважных, приписывали одному Богу трофеи великие и необычайные. Взяв таким образом кесаря, Михаил по требованию зятя своего Манфреда, короля сицилийского, немедленно посылает к нему кесаря как выкуп и цену его сестры. Ее взял за себя по смерти первой жены Ирины царь Иоанн Дука, получив ее от отца ее, короля сицилийского, Февдериха[125]. По смерти супруга она не могла возвратиться домой и проживала у римлян, украшая свою жизнь целомудрием и отличаясь редкими качествами доброго сердца. Таким образом великий город опять увидал своего любимца кесаря. В это время Михаил, деспот этолийский, ищет невесты овдовевшему сыну своему, Никифору Деспоту, и находит ее в племяннице царя Анне[126]. Брак этот и установил между ними мирные отношения.
4. Между тем царь, сделавшись обладателем самого Константинополя и видя, что его дела идут удачно и что счастье благоприятствует его предприятиям также, как попутный ветер плаванью, решился навсегда закрепить за собою верховную власть и исторгнуть с корнем из своего сердца страх, какой ему внушало его положение. Он боялся, что те, которые еще в недавнее время имели немаловажный предлог возмутиться из-за нарушения прав царского сына и наследника престола, теперь от ропота и затаенного в душе гнева перейдут к открытому восстанию и, пожалуй, доведут его до крайне опасного положения. Поэтому одну из дочерей царя Феодора Ласкаря он отдает в замужество за одного латинянина, человека благородного, но не очень знатного, по имени Великурта, который по какой-то надобности приезжал из Пелопоннеса в столицу, и приказывает ему вместе с женой возвратиться домой. Другую, по имени Ирину, выдает за одного генуэзца, по сану графа, по имени Винтимилию, также прибывшего около того времени в Константинополь, и немедленно отправляет домой и его с женой. Брата же их Иоанна, которому шел уже десятый год, приказывает лишить зрения. Таким образом он со всех сторон обеспечивает себя и вполне упрочивает за собой преемство верховной власти. Услыхав об ослеплении Иоанна, патриарх Арсений вздрогнул, вскочил с места и, бросаясь из комнаты в комнату, жалобно вопил, беспощадно бил себя в грудь, выражал мысли, ножом пронзающие сердце, жаловался небу и земле на совершившуюся неправду, звал стихии отмстить беззаконию, искал хотя чем-нибудь облегчить свое горе и, не находя, испускал из глубины сердца раздирающие душу стоны. Когда же увидел, что нет никаких средств к отмщению, пошел другим путем: он подверг царя церковному отлучению, но возносить его имя на молитвах не запретил, боясь, чтобы, движимый гневом, он не сделал в церкви каких-либо нововведений и чтобы, как говорит пословица, бежа от огня, не попасть в полымя. Царь многие дни беспрекословно сносил отлучение и, приняв на себя вид покорности, ожидал разрешения эпитимии. Но так как его ожидания не сбывались, то он решился отмстить патриарху, однако ж не открытою силою (этого он не хотел). Он сзывает собор архиереев и приказывает им рассмотреть на основании правил церковных каждое из обвинений, взнесенных некоторыми на патриарха. Архиереи с удовольствием — как же иначе можно сказать? — приняли приказание: обязанные по заповеди Спасителя быть для других примером братской любви, они составили во дворце собрание против первого своего брата и вызывали на средину его обвинителей, стараясь усердием перещеголять друг друга. Было произнесено следующее обвинение: что султан Азатин часто присутствовал при совершении священного славословия и беседовал с патриархом внутри храма, хотя и царю и архиереям хорошо было известно, что он был сын христианских родителей и был омыт святым крещением. Воспользовавшись же обстоятельствами (как часто бывает сверх всякого чаяния) и сделавшись султаном и вождем турков, он между ними соблюдал обряды благочестия втайне, а в Константинополе почитал святые иконы и явно исполнял все обычаи христиан. Все это могло бы служить для патриарха крепким оружием, но не соответствовало цели его противников — низложить его, а потому было подвержено ими сомнению и опровержению и лишено всякого значения. Патриарха зовут к ответу. Он не является, но пишет в ответ, что отвергает собор, созванный по приказанию царя, так как на нем ответчик занимает председательское место судьи. После этого, приговорив патриарха к низвержению, как уклоняющегося от суда, они посылают ему приказание оставить патриаршеский престол. Сразу затем являются и те, которые должны были препроводить его на место ссылки. Давно уже желая спокойствия и глубоко огорчаясь текущими обстоятельствами, он охотно отдает себя в руки посланных и на третий день является в Приконис[127]. А на патриаршеский престол возводится адрианопольский епископ Герман, давний доброжелатель царя. Он получил эту честь как бы в награду за свои услуги. Когда царь в былые времена бежал к султану, боясь, как сказано, царя Феодора Ласкаря, Герман, проводя тогда монашескую жизнь на самой границе римского царства, с радостью встретил его, принял со всевозможным почетом и радушием и снабдил всем необходимым на дорогу. Потом, когда Палеолог получил царскую власть, Герман пришел к нему и в числе многих других почестей получил адрианопольский престол. Отсюда же возводится теперь на патриаршеский престол.
3. Около этого времени некто по имени Икарий, отложившись по взятии Константинополя от правителя Евбеи (области, принадлежавшей венецианцам) и увлекши за собой немало других евбейцев, овладел крепким замком. Оттуда он часто выходил и грабил смежные поля и деревни, так что в короткое время навел на всех поселян такой страх, что они не смели ни вне стен жить, ни без караульных выходить для занятий на полях и пашнях. Спустя немного времени, он овладел еще одним укрепленным городком, так что мог уже вступить в открытую борьбу с правителем Евбеи. Боясь однако ж, чтобы тот, вышедши с большою силою, не одолел его, он отправляет к царю послов с предложением своих услуг. После того, оставив в городке сильный гарнизон, сам добровольно прибыл к царю и обещал ему между прочим, что, если получит от римлян достаточно войска, то ему ничто не воспрепятствует покорить под власть царя всю Евбею. Затем поспешно выступает он с многочисленным римским войском, прежде чем евбеяне узнали о его выступлении. Зная же заносчивость латинян и будучи уверен, что правитель Евбеи не упустит случая неожиданно сделать вылазку из города, увидав чужое войско, делает ночью около города сильные засады. Потом утром является сам, разъезжая по окружности города. Латиняне, находившиеся внутри стен вместе с своим вождем, с досады нимало не медля, взялись за оружие и со всею быстротою понеслись на неприятелей. Но внезапно на них нападают и окружают с тылу находившиеся в засадах воины, а спереди несется на них Икарий с своими полками; правителя Евбеи, а вместе с ним и множество других берут они в плен, остальных же предают истреблению. Правитель Евбеи, в узах доставленный царю Икарием, недолго жил. Он умер так: вошедши в царские палаты и став у дверей, как прилично пленнику, он увидал самого царя на троне, около него сенаторов в великолепных и блистательных одеждах и тут же Икария, который вчера и третьего дня был рабом, а теперь в пышной одежде расхаживал с важностью и на ухо разговаривал с царем. Будучи не в силах вынести такой неожиданный переворот счастья, он вдруг упал ниц наземь и лишился жизни. Между тем Икарий, выслав из города латинян, оставил в нем только люд ремесленный и торговый, представлявший собою смесь венецианцев с пизанцами. Он находил небезопасным и неудобным, чтобы внутри города жили и генуэзцы. Посему царь отводит им для жительства место на противоположном берегу, у Галаты, даровав им и обещанную свободу торговли. Эту свободу он обещал им еще прежде покорения столицы, если они помогут ему против владевших городом латинян. Обещание свое он теперь и исполнил, хотя сделался обладателем города и без их помощи. Со временем посылаются к ним и начальники. Такой начальник по-венециански называется баюл, по-пизански — консул, по-генуэзски — потестат, а если эти названия перевести на греческий язык, то первому будет соответствовать Ἑπίτροπος, второму — Ἔφορος, а третьему — Ἑξ σιαστης. Балдуин же, избежав опасности, угрожавшей ему в Константинополе и уплыв в Италию, породнился там с королем итальянским Карлом, взяв в невесты своему сыну его дочь, в надежде при его содействии возвратить себе Константинополь. Но напрасные желания и надежды! Царь устроил большой флот, наполнив более шестидесяти триир воинами, которых часть принадлежала к племени гасмуликскому. Они усвоили себе характер и римлян и латинян, так что от римлян приобрели хладнокровие в битвах, а от латинян отвагу. С ними было еще морское войско из лаконцев, недавно прибывших к царю из Пелопоннеса, которых на простом, испорченном языке называют цаконцами. Таким образом царский флот, великолепно устроенный, по приказанию царя, разъезжал по морю и наводил на латинян большой страх и смущение. Он покорил даже почти все лежащие в Эгейском море острова: Лимнос, Хиос, Родос и другие, бывшие в рабстве у латинян. Когда так шли дела на море, этолиец Михаил опять нарушил мир и начал опустошать смежную римскую область. Весть об этом привела царя в скорбь и негодование; так что в самом скором времени он сам отправился туда, чтобы лично устроить там расстроенные дела. В это время, когда царь находился в Фессалии, явилось на небе знамение, как предвестник и предуказатель бед. То была комета, показавшаяся около знака Тельца и сперва всходившая на востоке ночью пред самым рассветом немного повыше горизонта. Но по той мере, как шло вперед солнце, и она каждый день более и более отодвигалась от горизонта, пока не достигла самого зенита. Высшую степень яркости она получила в летнюю пору, когда солнце проходило знак Рака. Потускнела же и исчезла, когда солнце вступало в черту осеннего равноденствия; так что от летнего поворота до осеннего равноденствия оно прошло три знака, а комета, появившаяся около Тельца, в это время мало-помалу исчезла. Царь принял ее за предвестницу и предуказательницу бед и, немедленно распрощавшись с Фессалиею, во все поводья погнал в Византию. Немало смутил его и слух о том, что уже совсем решили напасть на римскую землю скифы. И не успел он прибыть в Византию, как скифы, живущие по Истру, разлились почти по всей Фракии, точно море, разъярившееся и вышедшее далеко из своих берегов. Народ скифский передвигается быстро и часто в один день совершает трехдневный путь. Причина их набега была следующая.
