Надо обладать огромной любовью к людям, надо жить интересами народа, денно и нощно думать только о них, о них, о советских тружениках, чтобы смело отодвинуть в сторону часть одних работ, бросить силы и средства на массовое строительство жилищ, на развитие химии, которая способна в короткий срок резко улучшить нашу торговлю — и количественно и качественно — отличными тканями, одеждой, обувью, всякими иными предметами, украшающими человеческую жизнь.
Надо быть безгранично убежденным в правоте своего дела и в неизбежной, в конечной его победе, чтобы так ясно и четко выражать свою внешнюю мирную политику, со всей прямотой и неотразимой логикой, перед которыми все чаще и чаще становятся в тупик атомные дипломаты. Дело ведь уже доходит до того, что не в силах найти хоть какой-нибудь ответ, хоть какую-нибудь увертку, они послания наших руководителей возвращают назад, а это свидетельствует не о чем ином, как о полной растерянности заокеанских атомщиков.
Все вместе взятое — и грандиозные достижения внутри страны, и наша прямая политика мира — что ни день, то рождает новых и новых наших друзей за рубежами. Западным жрецам от политики и искусства явно не по душе победное торжество наших дел и идей. Но что они в сравнении с тем, что думают и говорят широкие массы тружеников, которые шлют нам сегодня из-за рубежей могучий голос поддержки во всех наших начинаниях: в борьбе за мир, в борьбе за человеческое счастье на земле.
Ленинская партия бесстрашно вела и ведет нас через все бури и штормы, не обманываясь временными грозными затишьями. Обмануться может каждый из нас в отдельности, даже и тот, который мнит о своей личности сверх всяких возможных мер, но никогда не обманется партия — коллективный мозг, коллективная воля, коллективная сила. Следуя за ней, веря ей, исполняя ее волю, мы сделали столько в области народного хозяйства, в области развития промышленного и сельского производства, сколько далеко не все из самых передовых капиталистических стран смогли сделать за сто, за сто пятьдесят и больше лет. Область культуры, духовного мира человека вообще никакому сравнению тут не поддается. Советские люди так далеко ушли от своего недавнего дореволюционного прошлого, что этот путь никакими километрами, ни процентами не измеришь.
Впереди нас ждут новые работы, новые планы дальнейшего развития страны. В результате выполнения новых планов еще больше — резко и решительно — возрастет благосостояние нашего народа, еще могущественнее станет наша страна. Кровь героев, пролитая в Октябре 1917 года, взрастила богатые всходы, ни одна ее капля не пропала даром и не умерла. Она будет пульсировать в артериях истории до тех пор, пока существуют человек и человечество.
1958
Документы в полной мере этого не передают. Об этом много не прочтешь ни в протоколах, ни в отчетах, не услышишь даже в живых рассказах и воспоминаниях участников событий. О душевном подъеме, какой испытывал Ильич в октябрьские дни 1917 года, о взволнованном стуке его огненного сердца, о взлете чувств его боевых соратников по великой борьбе, об их раздумьях и вместе с тем о готовности их к любым испытаниям нам еще до конца никто не рассказал.
Но это же было, конечно, было на пути к революции — и большие бессонные думы, и взволнованный стук сердца, и, может быть, так свойственные человеку сомнения в чем-то очень беспокойном и трудном.
Думаю, что и спустя тысячи лет люди будущего, листая страницы истории, не перестанут восхищаться той убежденной смелостью, с какой, оставив позади все, что мешало, что задерживало, не пожелав слушать карканье «благоразумных», которые требовали повременить, подождать — а чего подождать? — в сырую осеннюю ночь, озаренную вспышками орудийных залпов, Ильич шагнул из одной эпохи в другую, из старого мира в новый и повел за собою миллионы людей, жаждавших воли, земли, хлеба, человеческих радостей.
Под крышей Зимнего дворца еще заседали министры правительства Керенского; премьер этого правительства, второпях удравший на автомобиле в Гатчину, уже не стесняясь, отбросил свою эсеровскую «революционность» и в полном единении с контрреволюционным генералом Красновым сколачивал войска для похода на рабочий Петроград; в Могилеве звякали телефоны и скрипели перья ставки, которая хотя и вяло, паралитически, но все же еще осуществляла руководство фронтами и армиями; все учреждения в стране — от какой-нибудь заштатной почтово-телеграфной конторенки в селе Едрове под Валдаем до многолюдного, мощного Государственного банка в столице — трудились на правительство Керенского. А в Тобольске, тайно пряча под шинелью суконную гимнастерку с полковничьими погонами бывшей своей армии, еще здравствовал российский экс-самодержец Николай Романов и нетерпеливо ожидал помощи от иностранных монархов и правительств, от заговорщицких белоофицерских банд, чтобы возвратиться, в конце концов, на царствие в столицу.
Что же было в ту ночь у Ленина, у созданной и выращенной им партии, которая в полуторастамиллионном людском океане клокочущей России к VI своему съезду, съезду, взявшему курс на вооруженное восстание, насчитывала двести сорок тысяч человек, рассеянных по всей бескрайней стране?
