— Долго нам еще нормальными прикидываться? Может, все-таки полетим домой? — вопросительно смотрю я на Дилана.
— У меня кое-что получше для тебя заготовлено, сладкая моя, — подмигивает он и тянет меня за собой на парковку возле школы.
— Еще раз меня так назовешь, я с тебя заживо три шкуры спущу. Чтобы я этих пошлостей больше не слышала! — Я на него ругаюсь, пока он не притаскивает меня к огромному красному мотоциклу. — Это еще что?
— Я его одолжил. — Дилан заносит ногу в седло и похлопывает по заднему сиденью. — Давай, садись.
У меня нет никаких, ни врожденных, ни папой-мамой воспитанных предубеждений против «одолженных» предметов частной собственности. Поэтому долго уговаривать меня не приходится. Дилан заводит мотор, и мы срываемся с места.
Не знаю, ездили вы когда-нибудь на мотоцикле или нет (если родители об этом не знают, не стоит им сейчас всю правду выкладывать), но должна честно признаться, если бы у меня не было крыльев и если бы мотоцикл не был по сути крайне опасной ловушкой и смертельной угрозой, ничего лучше мотоцикла я бы и придумать не могла. Это все равно что летишь — только на земле: ветер треплет волосы, чувство свободы, мошкара забивается в рот. Восторг!
Как нетрудно догадаться, домой мы не отправились. Я обняла Дилана за пояс, прижалась к его спине и закрыла глаза. Он передо мной, такой большой и надежный. Я всегда все сама да сама под контролем держу. А тут в кои веки раз можно ничего не делать. Просто сидишь себе и кайф ловишь. Мне даже страшно немного стало.
Наконец я почувствовала, как мотоцикл тормозит, замедляется и через несколько метров застывает как вкопанный. Неохотно открываю глаза:
— Где мы?
Дилан слезает и держит мотоцикл, пока я с него не спрыгнула. Мы на шоссе, которое тянется вдоль побережья. По одну сторону океан, а по другую — отвесные скалы. Серо-синюю воду корежат ветер и волны, а температура упала градусов на пять. Чайки кружат и кричат над волнами, и мне хочется быть там, рядом с ними.
Пододвинулась к перилам, готовая прыгнуть.
— Макс, подожди.
Внезапно улыбка с лица Дилана исчезает. Он помрачнел, и глаза у него потемнели. На мгновение мне показалось, что он почувствовал, разглядел опасность, готовую вот-вот обрушиться на нас со скалы. Потому что у Дилана не глаза, а два Хаббл телескопа.[3] Его способность видеть все за тридевять земель, чуть не в космосе, — один из маленьких подарков, которыми наградил его безумный создатель-генетик, клонировавший его с какого-то погибшего парня.
— Я недавно здесь пролетал и нашел это место. Ближе к облакам, чем здесь, я нигде на земле не был. И еще… — Голос у него дрогнул. — Я здесь к… Ангелу ближе.
От неожиданности я отшатнулась. Ангел, наша младшенькая. Моя маленькая птаха. На меня нахлынули воспоминания: Ангел ласково гладит Тотала. Ее нежное личико в ореоле белокурых волос. Ее не по-детски серьезные, всепонимающие глаза. Ангел, которую я всегда так любила. А потом… Потом она исчезла в облаке поднятой взрывом пыли. При мысли о взрыве в Париже я содрогнулась.
— Не надо об этом, Дилан.
Он грустно улыбнулся и повел рукой на бескрайний океан, на скалы над нашими головами. Мы одни. Вокруг ни души. Только вода, камни и небо. И мое от горя рвущееся на части сердце.
— Макс, нельзя притворяться, что ее никогда с нами не было.
Внутри меня кто-то словно нажал мою главную кнопку защиты — кнопку ярости и гнева. Я уже готова закричать на него, но он мягко, настойчиво продолжает:
— Нельзя продолжать делать вид, что она никогда не умирала.
Я охнула. Он как будто кинжалом ударил мне в самое сердце. «Все будет хорошо, Макс, все будет хорошо. — Это были последние слова, которые сказала мне Ангел. — Я всегда буду с тобой». Но на самом-то деле все плохо. И ее со мной нет и больше никогда не будет.
— Заткнись, — прохрипела я.
Дилан положил мне руку на плечо. Я отталкиваю его, стараясь вырваться. Но он только сильнее меня держит, только крепче обнимает.
— Нам всем ее нехватает, — шепчет он мне, — нам всегда будет ее нехватать.
И тут меня оглушил дикий, безумный вопль. Я даже не сразу поняла, что это мой собственный голос. Не сразу поняла, что обеими руками сжимаю рубашку Дилана, что прижимаюсь лицом к его груди и отчаянно рыдаю. А он гладит мне лицо и волосы и снова и снова повторяет:
— Я понимаю. Я все знаю. Ты поплачь, поплачь. Мы здесь одни. Тебя никто не увидит и не услышит. Поплачь здесь вволю. Может, легче станет.
Я почти никогда не плачу. За долгие годы я давно приучилась держать эмоции под контролем. Но сейчас во мне словно плотину прорвало. И я реву и реву, пока не заболели наконец от слез глаза и горло. И пока не промокла до нитки рубашка Дилана.
Нет больше моей девочки. Мы пережили с ней и любовь, и предательства, пережили гнев и прощение. И, когда к нам снова вернулась любовь, она ушла от меня. Навсегда. Спасая тысячи людей, она принесла себя в жертву. Больше она никогда-никогда не вернется назад.
