И до сих пор я отказывалась в это поверить.
Постепенно мои рыдания стихают и всхлипывания становятся все реже и реже. Мне надо оплакать Ангела. И многое, многое другое. Меня покинули моя мама и сводная сестра. И тот, кто называл себя моим отцом. И парень, с которым, казалось, нас навсегда связывало родство душ.
Потому-то я и дала себе волю, потому-то и вывернули меня наизнанку мои слезы. И теперь внутри меня ничего не осталось. Пустота. И все мое горе, всю мою боль я вылила на Дилана.
Я неуклюже от него отодвинулась. При мысли о моем унижении мне становится дурно. Он теперь эти слезы будет мне всю жизнь вспоминать. Истерикой моей попрекать, мол, помнишь, как ты белугой ревела. Больше всего мне хочется сейчас убежать, забраться с головой под одеяло, чтобы никто меня никогда больше не трогал.
Но Дилан по-прежнему смотрит на мое распухшее от слез лицо:
— Помнишь, как Ангел того парнишку из огня в отеле вытащила?
Еще бы мне об этом не помнить. Я как сейчас вижу ее победоносно сияющее чумазое личико. Вижу, как она изо всех сил прижимает к себе мальчонку, как заботливо прикрывает его своими посеревшими от гари крыльями. Моя Ангел, восставшая тогда из пепла.
Я шмыгнула носом.
— Давай пока больше о ней не будем.
Дилан кивает. С минуту он молчит, глядя на океан. В лучах предзакатного солнца его волосы больше не кажутся золотыми.
— Я не знаю, что мне делать с этим горем, — тяжко вздыхает он.
Я удивленно поднимаю на него глаза. Как это он так может все напрямую высказать?
— Почему же ты тогда говоришь об этом? — Я так вымотана, что у меня даже нет сил на него сердиться.
— Я просто не знаю, что еще можно сделать. Внутри меня как узлом все связали. Вот я и думаю, если об этом вслух сказать, может, тогда полегчает? И еще… Я не хочу Ангела… забывать. Я все время боюсь, что если мы о ней не говорим, значит, ее вроде как и не существовало.
Я его понимаю. У меня тоже внутри ком. И он все растет и растет.
— Макс, я никого не знаю, кто бы сильнее тебя был, — говорит вдруг Дилан.
Я мычу и кусаю ногти. Тоже мне, нашел силачку. Я вообще в похвалы обычно не верю. И чем они искреннее, тем больше меня удивляют.
— Честно. Я учусь быть сильным, даже когда просто смотрю на тебя. — Он положил руки мне на плечи. — Но никто не может быть сильным все время. Это я точно знаю. Вот я тебе и хотел сказать, если ты больше не можешь, если тебе когда-нибудь надо стать слабой, ты знай, я за нас двоих сильным буду. По крайней мере, на время.
И он смущенно улыбнулся. Он смотрит мне в глаза с таким доверием, с такой прямотой и надеждой, что я не выдерживаю и отворачиваюсь к океану. Волны внизу разбиваются об утесы, и в воздухе стоит холодная мелкая водяная пыль. Меня начинает знобить.
Пока Клык был рядом, я точно знала: он в нужную минуту всегда мне плечо подставит. Пока он был рядом… Ему никогда не нужно было об этом говорить. А с Диланом все по-другому. У него вечно душа нараспашку. Ни от кого он ничего не скрывает. Самые свои уязвимые места, и те вечно на всеобщее обозрение выставит. И от его честности да прямоты постепенно рушатся все мои годами выстраиваемые защитные бастионы сарказма.
А без них мне и страшно, и неловко.
— Полетели, что ли?
У него в глазах загораются смешливые огоньки. Он прячет ключ зажигания под седло мотоцикла, берет меня за руку и вспрыгивает на парапет.
Я набираю полные легкие воздуха, и мы взлетаем.
Внезапно солнце закрыли тяжелые темные облака. Кажется, на всей земле, кроме нас с Диланом, нет ни одной живой души. Крылья поднимают нас все выше и выше, до тех пор пока машины на шоссе не превращаются в крошечных серебристых жуков.
Мы парим в воздухе, ныряем вместе с чайками вниз, туда, где у поверхности воды косяками ходит рыба. Воздух снова наполняет мне грудь. Сердце стучит с новой силой. На руки мне оседает холодная соленая морось, и я снова чувствую себя легкой и живой. Будто с плеч у меня свалился тяжелый груз.
Это Дилан. Не могу не признать, он все-таки здорово мне иногда помогает.
— Что? — перекрикивает он ветер.
— Что, что?
— Ты чего улыбаешься?
Я трясу головой:
— Не знаю. Так просто.
— Знаешь, Макс… — Он опять замолчал.
Описав широкую дугу, мы поворачиваем к дому.
Я вопросительно смотрю на него.
— Знаешь, Макс, я тебя люблю.
Я чуть не упала с небес на землю. Честно, я буквально забыла, что нужно махать крыльями, и бухнулась вниз футов на пятнадцать, пока крылья сами не заработали, помимо моей воли.
— Я знаю только то, что ты запрограммирован меня любить. — Набрав высоту, я снова поравнялась с Диланом.
— Запрограммирован или нет, не важно. А важно, что люблю. И я не верю в любовь без взаимности. Ты, может, сейчас меня еще пока не любишь. Но со временем, я уверен, обязательно полюбишь. Я подожду. Я буду терпеливо тебя ждать.
Я молчу. Так без слов мы и летим, все выше и выше, точно сейчас достанем до самого неба.
Больше нет ни дней, ни ночей. Есть только пластиковые трубки, слепящие лампы и приглушенный гул голосов. И боль. Нескончаемая, постоянная боль.
Когда Ангела наконец бросили в конуру, она застонала от облегчения. По крайней мере, здесь нет ни скальпелей, ни склоненных над ней лиц в масках, ни тянущихся к ее телу рук в резиновых перчатках. Она содрогнулась при одной мысли об этих холодных жестоких руках. Только бы ее больше никто никогда не трогал.
