Когда мы садились в девственно-чистом салоне, Малачи так и не выпустил сигарету из рук. Подошел официант, бросил на нее взгляд, не стал качать права. Осталась еще какая-то власть у священников. Мы попросили кофейник. Малачи добавил:
— Молодой человек, еще положите печенье на тарелку, чтобы голой не казалась.
Молодому человеку было по крайней мере тридцать пять.
Я никогда не присматривался к Малачи, никогда не задумывался о его возрасте или внешности. Поразительно осознавать, что из-за презрения игнорировал человека во всех отношениях. Теперь я предположил, что ему под шестьдесят лет, а судя по бледности, выражению глаз — лет тяжелых, без исключения. Пышные волосы, тронутые сединой, давно не мытые. Руки землекопа, как у персонажа из книги Патрика Макгилла[22]. Голуэйские старожилы назвали бы его беконом с капустой, да еще с вагоном картошки, сочащейся маслом. А он бы прибавил к этому тарелку тушеных яблок, галлон густого заварного крема. Такие, как он, прокладывали дороги Англии.
Кофе принесли с тарелкой печенья «Рич Ти».
— Надеюсь, свежие, — рявкнул Малачи.
Официант кивнул, слишком ошалелый, чтобы отвечать. Малачи взял счет, изучил, произнес:
— Хосподи.
Я было полез за кошельком, но он не дал, достал смятую бумажку, вручил. Официант еще постоял, на что-то надеясь, но чаевых не дождался. Я разлил нам кофе — аромат был вкусный и крепкий.
— Молока? — спросил я.
Малачи закидывал печенье в рот, не гася сигарету. Так и хотелось спросить: «Не завтракал, что ли?»
Но у нас хватало трений. Он спросил:
— Слышал об отце Джойсе?
Обезглавленный священник. Я кивнул, он сказал:
— Жуткое дело.
Это еще мягко сказано. Он уставился в пустоту, потом вдруг зашел с другой стороны:
— Каково было в… эм-м… больнице?
Я знал, что у него на языке так и вертится «психушка». Ответил:
— Тихо. Там на удивление тихо.
Он рискнул взглянуть на меня, потом — взять еще печенье, сказал:
— Всегда их боялся, думал, там лютый крик.
Я подумал, ответил:
— Да не, крик был, но тихий. Чудеса медицины. А мне там дали то, чего я хотел больше всего, — полную отключку.
И тут я осознал, что, как теперь выражаются, «делюсь» — причем с тем, кого презираю. Не то что я бы стал делиться с кем-то другим. Прошлые годы уничтожили почти всех, кого я знал, друзей и родных. Чтобы об этом забыть, одной отключки мало. К своему удивлению, я спросил:
— Ну а каково быть священником?
Не знаю, политкорректно ли это, можно ли задавать такие вопросы, но мы теперь оба зашли на незнакомые территории. Он доел печенье, утерся рукавом, сказал:
— Это работа. И выбирал ее не я.
Тут уж остается спрашивать дальше, вытаскивать на свет все.
— А разве не наоборот должно быть? Это тебя должны… как ты сказал, выбрать?
Пошла вторая сигарета. Меня курить не тянуло с самой нашей встречи — Малачи действовал лучше пластыря. Его смех был полон злобы и гнева — не самая простая смесь.
— Моя матушка, упокой Господь ее душу, пылко мечтала, чтобы я стал священником. Думала, это благословение для семьи.
Выражение «почернел от гнева» всегда казалось, ну, просто выражением. А тут, клянусь, его лицо стало что твоя грифельная доска. Я попытался сменить тему, спросил:
— Чем я могу помочь?
Он вырвался из той бездны, которую видел перед глазами, коснулся опустевшей тарелки, как слепой, — в поисках крошек или надежды, уж не знаю. Я узнал этот огромный голод, жажду, что подчеркивает пустоту внутри. Свою я заполнял выпивкой — не помогло. Может, его метод — никотин. Он сказал:
— Архиепархия очень встревожена последствиями дела отца Джойса. Ходили слухи о… домогательствах.
Я вздохнул. Страна еще оправлялась после пяти лет ужаса из-за количества священников, обвиненных, арестованных и осужденных за потрясающе жестокое обращение с детьми. Дело за делом уровень детских страданий оказывался все невообразимей. Самый известный из них — отец Брендан Смит, осужденный и скончавшийся в тюрьме, — во время чтения приговора повернулся к телекамере с лицом без всяких признаков раскаяния. Его похоронили ночью, что само по себе уже вердикт. Другой священник, тоже осужденный, показал камерам, когда его упаковывали в полицейскую машину, два пальца. Не нужен эксперт, чтобы представить уровень народного возмущения.
Я все это вспомнил, спросил:
— И что, по-твоему, я-то могу?
Теперь он занервничал, заерзал на стуле.
— Ты уже добивался успеха, раскрывал дела. Находил… разгадки.
Я только что нашел работу, а то и настоящее жилье, непридуманное наследство. Чего мне еще не хватало? Я спросил:
— А что полиция?
Он покачал головой.
— Это должно оставаться в секрете. Не хватало еще громкого расследования.
— Но оно-то наверняка уже ведется.
Он обратился ко мне с мольбой:
— Джек, отца Джойса в прошлом … обвиняли… в растлении. Мы не хотим выносить этот сор из избы.
Надо же, как сказал. Церковь и раньше покрывала виновных, винила обвиняющих и переводила преступников в другой приход. Поручала потенциальному чудовищу новую и ничего не ведающую паству.
— У тебя есть имена обвинявших? — спросил я.
Он достал из кармана листок, положил на стол:
— Я знал, что ты поможешь, Джек.
— С чего ты взял, что помогу, — огрызнулся я.
Мне показалось, я заметил редкую улыбку, но она пропала раньше, чем я успел отреагировать. Я взял листок — три имени с адресами, — спросил:
— Допустим — только допустим, — я найду убийцу, даже докажу его вину. Что потом?
Малачи уже стоял.
— Мы передадим его властям.
Ничто в его глазах не убедило, что в этом есть хоть доля истины.
Мы вышли, солнце уже забралось высоко. Я обернулся к нему, сказал:
— Не умеешь ты врать.
— Что?
Его выражение уже подтверждало мою догадку:
— Не при чем тут архиепархия, да и с чего бы. Это все ты.
Он вперился взглядом в свои туфли, потом:
— Я боюсь.
— Чего?
Мне показалось, он вот-вот начнет задыхаться.
— Меня обвиняли… Два года назад… В той же гадости.
На лбу выступил пот, накопился, медленно побежал тонкими ручейками по лицу, словно бусины четок, только в два раза значительней. Его трясло.
— Быть священником — как быть распятым без креста, ты сам понимаешь: терзает столько желаний…
У слова «желания» чувствовались такие тяжелые сексуальные коннотации, что я отшагнул, пытаясь вместить в голову, что он… занимался этим с мальчиками.
Он отчаянно затараторил.
— И да, правда, иногда видишь мальчика… невинность, они же как ангелы… Но Богом клянусь, могилой покойной матушки, я ни разу к ним не прикоснулся, даже волосы не ерошил. Видишь отца с сыном, он ерошит ему волосы — и в этом нет ничего особенного, но если мы, хоть раз… протянем руку, пригладим хоть на миг — о Господи Иисусе, нельзя. Дашь слабину раз — и уже не остановишься.
Из него вырвался всхлип, и я спросил себя, вдруг и он хотя бы раз так и сделал. Я обвинил его со сталью в голосе.
— Тварь, ты это делал, да? Трогал мальчика, да?
Его перекосило от скорби. Сигарета выпала из губ, он обернулся ко мне с чистым адом в глазах, протянул руку. Я рявкнул:
— Даже не думай. Оторву по локоть — я-то тебе не служка.
Еще не видел такого чистейшего и тотального страдания, как в его лице, а знает Бог, я повидал его в самых разных обличьях. Он сказал — нет, даже взмолился:
— Джек, клянусь всем святым: может, я об этом и думал, но никогда — и гореть мне в аду вечно, если говорю хоть слово лжи, — я никогда этого не делал.
Теперь уже я закурил, не предложил ему, не убрал сталь из голоса, спросил:
— И?
— Меня оправдали. Мальчик забрал обвинения, но дурная слава остается. Если убийца охотится на священников, которые… понимаешь?
Это нужно было сказать — и я сказал.
— Если он охотится на педофилов.
Он отпрянул, словно получил пощечину, потом:
— Да.
Я двинулся прочь.
— Ты поможешь, Джек? — окликнул он.
Я не знал.
Я даже не знал, верю ли ему.
Och ocon… это по-ирландски и в грубом приближении означает «Горе мне». Песня моей жизни.
Служка спрятал десять шиллингов от священника под матрас. Мать нашла, обвинила в краже. Он объяснял, пытался объяснить, что с ним сделал священник. Она взяла розгу и безжалостно его выпорола с криком:
— Если еще раз такое скажешь, голову тебе оторву, понял?
Теренс Браун, стряпчий.
Он смахивал на хорька с анорексией.
Причем будто это знал и ждал, когда об этом скажешь ты.
Я не сказал.
Его контора находилась на Лонг-Уок, с Атлантическим океаном за окном. Отчетливо доносился вопль чаек — меня от него всегда тянет плакать, пуститься в дорогу или все сразу. Он сидел напротив за большим столом, и я огляделся, остановив взгляд на чу́дной статуе бронзовой армии. Повергающей в трепет своими суровостью и величием.
— Джон Биэн, — пояснил он.
Я кивнул. Сам-то никогда не гнался за материальными благами. Будешь пить всю жизнь — единственной целью и истинным лечением похмелья станет наличка. Он пошуршал бумажками на столе. сказал:
— Мы уже подумали, вы и вовсе не покажетесь.
Я улыбнулся как умел — на собеседовании вот помогло.
— Я был занят.
Он откинулся на спинку, кожаное кресло скрипнуло. По крайней мере, показалось, что кресло, — если это его спина, хана мужику. Он сложил пальцами шалаш и прибавил к жесту «м-м-м-м». Я заинтриговался — так в юридических школах учат? А то это популярно у
Банкиров
Психиатров
Суперинтендантов полиции.
В двух случаях наблюдал то же самое у психопатов. Прочистив горло, он сказал:
— Что ж, хотите ознакомиться с своей ситуацией?
— Было бы здорово.
Не этого ответа он ожидал, но его желания невысоко стояли в моем списке приоритетов. Он начал:
— Миссис Бейли была чрезвычайно практичной женщиной. Как ни странно, живых родственников у нее нет.
Позволил себе улыбочку, показав желтые зубы и скоростную рецессию десен. Не сказать, чтобы прям усилил харизму. Затем:
— Полагаю, она их всех пережила. Если не брать небольшие пожертвования в благотворительность, она не могла передать состояние родным. Возможно, поэтому заверить завещание не составило труда.
Я ждал — если не терпеливо, то хотя бы с терпеливым видом.
— Вдобавок к значительной сумме денег она завещала вам небольшую квартиру на Мерчантс-роуд. Верхний этаж, очень простая — но, надо ли говорить, очень востребованная в плане расположения. Если захотите продать, могу порекомендовать хорошую фирму.
Я вперился на него глазами, сказал:
— Продавать не собираюсь.
Стряпчие — не любители скоропалительных решений: с ними на комиссии не заработаешь. Он терпеливо и величественно улыбнулся, сказал:
— Вы ее еще не видели.
Мне нравилось над ним издеваться:
— Давайте ключи, я это быстренько скорректирую.
Я думал, ему понравится «скорректирую». Не угадал. Он вздохнул, передал ключи с адресом на большой бирке, сказал:
— Если сообщите банковские реквизиты, я договорюсь о переводе средств.
Пауза.
— У вас же, разумеется, есть банковский счет?
Как тут не восхититься этим самодовольным гадом. Я назвал ему реквизиты. Он сказал:
— Жилье зарегистрируют на ваше имя. Если позволяет график, загляните на следующей неделе, я подготовлю документы вам на подпись.
И все.
Я знал, что он смотрел на меня свысока, но, черт, не он один. При расставании мы не пожали руки. Я направился в «Моча Бинс», решил отметить большим капучино. Может, вишневый маффин, да и вообще ни в чем не буду себе не отказывать. Пришел — и да, все занято. Пришлось делить столик с женщиной средних лет, уткнувшейся в «Айриш Таймс». Заголовок вопил об очередном скандале в Церкви. В Дублине на пятерых священников завели дело из-за обвинений в растлении. Что ни день, новые открытия. Подошла официантка, спросила с американским акцентом:
