И если бы еще общество требовало от него лишь трофеев блестящей победы над Парфией! Но разногласия между Августом и Италией не ограничивались одним этим вопросом.
Общество не переставало требовать от него много другого, чего Дальнейшие даже диктатура не могла бы дать республике. От него требовали внутреннего мира, порядка в Риме, спокойствия в Италии, совершенно- между го функционирования новой конституции. Всем казалось естественным, чтобы поставленный во главе республики новый магистрат обуз- венным дал все революционные силы, в предшествующее столетие так ужасно мнением терзавшие конституцию, принудил аристократию и всадническое сословие, вступивших во владение своими древними привилегиями, Августа ревностно исполнять свои обязанности и заставил, наконец, правильно функционировать все конституционные органы: комиции, сенат, магистратуру, суды. Но у Августа не было никакого средства выполнить все это, и, что еще важнее, вообще нельзя было найти такого средства. В Риме и в Италии он мог пользоваться только консульской властью. Установленная в эпоху, когда все было проще, меньше, легче, эта власть была слишком слабой при настоящих обстоятельствах: она не располагала даже полицейской силой для поддержания порядка в низших, столь беспокойных классах столицы. Желая при отправлении консульских обязанностей строго держаться конституции, Август отослал из Рима преторианские когорты, которыми, в силу звания проконсула, он мог бы окружить себя, когда принял начальствование над армиями, и решил никогда не призывать солдат в Рим, что, к несчастью, так часто делали во времена триумвирата. Таким образом, для поддержания порядка в Риме, космополитическом городе, полном подонков общества и разбойников, по привычке беспокойном и бунтующем, он мог рассчитывать только на свой престиж спасителя Рима, победителя Клеопатры и умиротворителя империи. Но если его задача в Риме была такой трудной, то что говорить об общественном мире, спокойствии государства и правильном функционировании конституции, которых все ожидали от него? Что можно сказать о другом очень давнем желании, о реформе нравов, которое конец гражданских войн снова оживил в умах всех классов? Требуемая уже более столетия всеми партиями, иногда действительно предпринимаемая или по принуждению, или по притворству, предлагаемая, откладываемая, снова предлагаемая, реформа нравов представлялась и теперь единственным радикальным средством против господствовавшего морального кризиса и необходимым дополнением к аристократической реставрации. Все понимали, что после восстановления республики было необходимо восстановить также сенатскую знать и всадническое сословие, которые могли бы употреблять свои богатства на пользу общества вместо того, чтобы расточать их в безумной роскоши или постыдных оргиях; которые подавали бы народу пример всех добродетелей, сохраняющих завоеванную оружием империю, т. е. многочадия, семейного духа, гражданского самоотвержения, военной доблести, строгих нравов, деятельности и твердости. Если для возрождения аристократии не явится крупная моральная реформа, то как может аристократия воспитать в своей среде офицеров и генералов, долженствовавших вести победоносные легионы в самое сердце Парфии? Каким образом будут в состоянии функционировать республиканские учреждения? Гораций уже указывал как на причину могущества Рима на святость супружеских нравов, так долго царствовавших в суровых фамилиях прошлого.[14] Он возвещал Италии, что победить парфян можно будет только тогда, когда молодежь будет подчинена новому и более суровому воспитанию.[15] Теперь он восклицал:
…там, где нравственности нить.
Что пользы принесут напрасные законы? [16]
«Законы» (leges) означают здесь восстановленный порядок, реставрированную республику. К чему, хочет сказать поэт, восстанавливать республику, если не очистить развращенные нравы? Без этого даже хорошие учреждения дадут только дурные результаты.[17]Поэтому прежде всего нужно удалить из сердец жажду богатства, являющуюся причиной всех зол.
Не лучше ль скифом жить в степях, У коих шаткий дом в походной весь кибитке?
Не лучше ль гетом на полях
Немереных плоды и хлеб сбирать в избытке? [18]
Но Гораций не думает, что люди способны исправиться сами и послушаться разумных и мудрых советов: приходится прибегать к силе законов.
О, если кто судьбой избран Всеобщий дух унять от буйств и злодеяний
И хочет, чтоб: Отец граждан
К подножию его писали изваяний —
Пусть обуздает он разврат,
И будет славиться в потомках. В том и горе!
Живую доблесть не ценят,
А скрылась лишь из глаз, так жадно ищут вскоре.
Коль преступлению вослед
Не угрожает казнь, к чему все наши стоны…[19]
И то, что Гораций поражал в приведенных стихах, повторяли повсюду в Италии в той или иной форме, обращаясь к Августу с требованием законов против роскоши, против безнравственности, против безбрачия и заставляя его восстановить древнюю полицию частных нравов, которую аристократия в продолжение стольких веков поручала цензорам.[20] Это легко было сказать, но трудно было привести в исполнение. Август, со своей стороны, был вполне склонен удовлетворить новых пуритан. Он был, как мы сказали бы теперь, искренним поклонником традиций по своему характеру и взглядам: он предпочитал простоту и бережливость роскоши и расточительности; был поклонником Цицерона; наконец, происходил из провинциальной буржуазной семьи и жил среди той части римской аристократии, которая была наиболее привязана к традициям. Его жена Ливия, всегда имевшая на него такое большое влияние, принадлежала к одной из этих фамилий. Но, как все образованные люди его эпохи, Август слишком хорошо знал нравственную распущенность высших классов, особенно того, который, говоря словами современного писателя[21], можно назвать политическим классом; для него было невозможно верить в исполнимость радикальной реформы нравов.
Если все поклонники доброго старого времени устами Горация требовали строгих мер и законов против развращенности, то другой поэт, Проперций, радостно восклицал тогда по поводу уничтожения вместе с прочими принятыми во время гражданских войн законами закона, изданного триумвирами, точной даты которого мы не знаем и который стремился принудить граждан к браку.
В радости, Кинфия, ты, что строгий закон отменили.
Тот, что нас плакать с тобой некогда так заставлял.[22]
В то время как все мечтали о великих победах, которые должно было одержать римское оружие над парфянами, этот поэт простодушно признавался своей возлюбленной в своем гражданском эгоизме:
Где же мне взять сыновей для участья в парфянских триумфах?
Раз ни один от меня воин не будет рожден.[23]
Он признавался в этом без всякого стыда, не теряя расположения любившей его аристократии и не возбуждая гнева покровительствовавшего ему Мецената. Если Гораций культивировал гражданскую и религиозную поэзию, то Проперций и другой столь же любимый аристократией поэт, Тибулл, культивировали с не меньшим успехом эротическую поэзию, которая при известных условиях может сделаться разрушительной силой, особенно в обществе, основанном на прочной организации семьи. Наконец, около этого же времени еще один писатель, Тит Ливий, обосновывал схему своей обширной истории Рима на традиционном представлении о государстве и морали, бывшем тогда в моде, хотя и не верил, что оно могло одержать верх в борьбе с непобедимой силой падения, проявлявшейся на каждом шагу. Он заявляет, что погрузился в изучение прошлого с целью забыть о несчастьях настоящего и не видеть современного ему страшного столкновения противоположных желаний, стремлений и интересов, сделавших римлян неспособными ни переносить долее зло, от которого они страдали, ни лекарств, необходимых для его излечения.
„Nec vitia nostra nес remedia pati possumus“. Эта фраза так хорошо определяет странное моральное и социальное положение той эпохи, она проливает такой яркий свет на всю политику Августа в течение первых лет его принципата, что я склонен рассматривать ее не как личное убеждение Тита Ливия, а как вывод из долгих обсуждений современного положения Италии, ведомых Августом и его друзьями, при которых Тит Ливий мог по временам присутствовать.
Итак, Август вовсе не думал о завоевании Парфии; равным образом он не хотел приниматься в настоящий момент и за финансов слишком неопределенную задачу реформы нравов путем возвращения их к древней простоте. В этом пункте Италия и ее герой были внешне согласны, хотя в действительности их намерения были совершенно различны. В первые моменты спокойствия, последовавшего за гражданской войной, самой важной заботой Августа было, конечно, не мщение парфянам или реформа нравов. Он прежде всего хотел позаботиться о самой неотложной вещи — о реорганизации финансов. Он справедливо считал, что это было необходимым прологом ко всем прочим реформам.[24] Было очевидно, что ни одно правительство не может ни вести войны, ни реорганизовывать общественные должности, если оно не восстановит сперва свое казначейство, обеспечив ему достаточный и постоянный доход, и если не найдет средства против постоянного недостатка денег, находившихся в обращении. Несмотря на окончание гражданских войн, финансовое положение империи оставалось очень плохим. Государственное, городские и храмовые казначейства были пусты; конфискованные во время революции огромные суммы и даже сокровища Клеопатры, казалось, исчезли, потому что монеты даже в частном обращении были редки и массы счастливых грабителей еще заботливо прятали захваченное ими добро, отнятия которого у себя они боялись, в свою очередь. Но если финансовая реформа была необходима, то она была и очень трудна. Какими средствами извлечь из тайников золото и серебро в тот момент, когда бесчисленные грабители стоят наготове со всех сторон? Так как проект завоевания Парфии был оставлен, то, чтобы доставить Италии звонкую монету, оставался наиболее обычный способ — а именно, война. В Александрии Рим завладел последним из крупных запасов золота и серебра, собранных в прошлые века средиземноморскими государствами, и бросил их в бездонную пропасть Италии, уже поглотившей столько других ценностей, как тех, которые были отложены в крепостях Митридата, так и тех, которые хранились в друидических храмах Галлии. Нельзя было найти более близких и менее защищенных сокровищ, чем сокровища парфянского двора, не отправившись внутрь Аравии воевать с различными народами, которые — как, по крайней мере, говорили, — продавая иностранцам ароматы и драгоценные камни и ничего не покупая, накапливали золотую и серебряную монету,[25] Но Августу, не желавшему легкомысленного риска, нужно было время для того, чтобы как следует подготовить экспедицию в Аравию.
Деньги все же ему нужны были, и достать их можно было тремя источники способами. Прежде всего, наиболее естественным способом было доходов возобновить эксплуатацию покинутых рудников, но этот способ требовал более труда и издержек, чем их нужно было для того, чтобы отнять деньги у тех, кто уже владел ими. Кроме того, можно было лучше наблюдать за поступлением уже установленных налогов и создать новые. Но, даже если бы не было других средств достать деньги, этим способом Август мог воспользоваться только в очень ограниченном размере. Как проконсул Август, конечно, мог предпринять новую разработку рудников и обременить более тяжелыми налогами жителей трех своих провинций. Как император он мог также чеканить для своих солдат высокопробную монету вместо прежних наполовину фальшивых монет, и начал уже делать это; как консул он мог наконец, исправлять злоупотребления и недостатки администрации и предлагать сенату и народу налоги и реформы. Но управление и контроль над казначейством были вне его власти; эта ответственность была снова передана сенату и со времени последней реформы сделалась специальной заботой префектов aerarii Saturni, избиравшихся самим сенатом.[26] Равным образом Август не мог наблюдать за сбором подати и расходами в провинциях других правителей?[27] Кроме того, в ту эпоху было очень трудно предлагать новые налоги или финансовые реформы. В Италии появилось бы сильнейшее недовольство, если бы, подобно революции, мир также потребовал бы денег. Август поэтому не мог и помышлять, чтобы обложить метрополию новыми налогами, если не хотел подвергнуть опасности свою, с таким трудом приобретенную, популярность. Сенат и народ, впрочем, не утвердили бы их. Восток был истощен, и после Акция Август считал неблагоразумным слишком угнетать его. Таким образом, так как нельзя было ничего потребовать у Италии и нельзя было увеличить более восточные подати, а новых египетских податей не хватало, чтобы наполнить казначейство, не оставалось ничего более, как обратиться к варварским провинциям Европы, к завоеванной Цезарем Галлии и к завоеванным самим Августом Паннонии и Далмации, которые до тех пор почти ничего не платили. Август уже и раньше намеревался обложить податью этих варваров, но не надеялся собрать много денег у таких бедных и грубых наций.[28]
