Без сомнения, стараясь не только удовлетворить свое желание славы и добычи, но также заставить египтян удивляться новому правительству, убедить их, что оно смелее и сильнее погибшего правительства Птолемеев, Галл, вероятно в 28 г., совершил экспедицию в Нубию (современный Судан) и проник, по-видимому, до Донголы, в страну, куда, как, может быть, он хвастался, не ступала нога ни одного римского генерала или египетского царя; ему удалось заставить признать римский протекторат отдаленного предшественника Менелика, эфиопского царя Триаконтасхена, послы которого прибыли к нему в Филе.[46] Август не одобрял ни этих жестоких репрессий, ни этих безрассудных предприятий; он, как всегда, боялся, что они вовлекут Египет в крупные расходы и войны, для которых окажется недостаточно трех легионов, назначенных служить гарнизоном в древнем царстве Птолемеев, но он не мог одним своим личным авторитетом остановить беспокойное честолюбие Галла, который, уже прославившись своими военными подвигами, своими литературными работами, своими услугами, оказанными победившей партии и Августу, смотрел на себя как на лицо, равное принцепсу. Против такого важного лица Август не осмелился прибегнуть только к своему столь неопределенному, двусмысленному и не римскому авторитету египетского царя, тем более что властная и авантюристическая политика Галла, вероятно, нравилась в Италии, где общественное мнение желало унизить и разорить древнее царство Клеопатры, Таким образом, Галл, над которым не тяготел авторитет ни сената, ни Августа, делал в Египте все, что ему было угодно. Он, как кажется, даже сурово и откровенно порицал колебания Августа и простер свою дерзость до того, что распространял в Египте надписи, в которых прославлял свои предприятия как их единственный виновник, без всякого упоминания о том, кто в глазах египтян должен был быть их государем, и заставляя египтян, таким образом, задаваться вопросом, действительно ли Август был господином Египта или же Галл был мятежным генералом. Это странное поведение Галла возбудило такое недоверие, что хитрые жрецы Филе, которым было поручено перевести иероглифами надпись в честь его подвигов, где Август был упомянут только вскользь, по-видимому, изменили ее, поместив в переводе не его прославление, а напыщенные похвалы по адресу Августа. Галл, естественно, не мог прочитать эти таинственные знаки.
Необходимо было остановить Галла на дороге к новому завоеванию; но это было трудно, так как Август не хотел воспользоваться средствами, имевшимися в его распоряжении. Кажется, он, наконец, решился заставить вмешаться сенат и общественное мнение. Многие возвращавшиеся из Египта офицеры рассказывали, без сомнения с преувеличениями, странные подвиги Галла. Среди этих офицеров одним из самых злоречивых был некто Валерий Ларг, имевший, по-видимому, личные счеты с префектом Египта. Вероятно, Август косвенно побудил Ларга публично объявить об экстравагантностях Галла в надежде устранить египетского правителя, указав ему на народное недовольство.
Во всяком случае, Август покинул Рим ранее, чем Ларг начал свои разоблачения. Он уехал, вероятно, тотчас же, как только Валерий Мессала согласился принять на следующий год praefecturam urbi, и утверждал, что отправляется на завоевание Британии, уже начатое Цезарем, объявляя вместе с тем, что приготовляет также месть парфянам. Гораций провожал его своими пожеланиями, предвещая, что после его возвращения его будут почитать как бога. Но в действительности он отправлялся не затем, чтобы вернуться в образе бога, а просто для того, чтобы, завоевав область, богатую рудниками, провести с пользой для себя несколько лет вдали от Рима и дать таким образом себе время посмотреть, какой оборот примут события.
Семейство Августа. — Новая республика и молодые люди. — Нарбонский conventus. — Галлия в 27 г. до Р. X. — Двадцать пять лет после Алезии. — Культура льна в Галлии. — Начало римской администрации в Галлии. — Первый скандал нового режима. — Обвинения, направленные против Корнелия Галла. — Август и скандал. — Мес-сала отказывается от praefectura urbis. — Испанская война. — Эдильство Марка Эгнация Руфа. — Руф — кандидат в преторы. — Второй praefectus Aegypti. — Недостатки новой конституции. — Республиканские учреждения и новые нравы. — Александрийское искусство. — Александрийские художники в Риме. — Любовь, семья и женщина. — Порча нравов. — Моральный упадок знати. — Любовная поэзия: Тибулл и Проперций. — Мир и война в элегиях Тибулла. — Книфия и Проперций. — Основное противоречие римского общества. — Гораций и его оды. — Гораций и традиции. — Композиция од. — Идеальное единство од. — Гражданские оды и оды любовные. — Идеал жизни, по Горацию. — Противоречия и колебания. — Страх смерти.
Август увозил с собой в Испанию своего пасынка,[47] Тиберия Клавдия Нерона, сына Ливии, родившегося 16 ноября 42 г., которому было тогда пятнадцать лет, и своего племянника, Марка Клавдия Марцелла, сына Октавии и знаменитого консула 50 г., рожденного, как думают, в 43 г., за несколько месяцев до рождения Тиберия. Оба они, следовательно, были юношами, и однако Август увозил уже их на войну. Между принципами старой аристократической политики был в особенности один, который Август хотел снова ввести в почет в республике, а именно, доверять молодежи, не оставляя только лишь для стариков, самые высшие должности и самые трудные поручения. Нужно было снова дать место молодым людям, как в цветущее время аристократии?[48]
Возрастающая испорченность знати в предшествующее столетие Семейство объясняется тем, что ее члены были осуждены оставаться праздными Августа в том возрасте, когда душевная и телесная энергия расточается в пороках и распутстве, если не может быть направлена к более высоким целям, С другой стороны, аристократия была так разрежена гражданскими войнами, что если ей хотели доверить все наиболее важные должности, нельзя было пренебрегать молодыми людьми, ибо взрослых лиц было бы недостаточно. Осторожный, как всегда, Август, по-видимому, уже добился общего изменения в господствовавших тогда законах, определявших предельный возраст для занятия государственных должностей: без сомнения, он думал предложить сенату специальные исключения для молодых людей, того достойных. Выводя членов своей фамилии на военное и политическое поприще, он побуждал этим примером всю молодую аристократию не терять времени. Он собрал под своей властью или доверил Октавии и Ливии помимо своей единственной дочери Юлии, которую он имел от Скрибонии с 39 г., всех детей своей фамилии, которых революция лишила их отцов: двух сыновей Ливии — Тиберия, пятнадцати лет, о котором мы уже говорили, и его младшего брата Нерона Клавдия Друза, родившегося в 38 г.; пятерых детей, которых его сестра Октавия имела от Марцелла и Антония, именно: двух Марцелл, Марцелла, сопровождавшего Антония в Испанию, двух Антоний, рожденных прежде, чем триумвир покинул свою латинскую супругу для Клеопатры; младшего сына Антония и Фульвии, который был приблизительно ровесником Тиберия и имя которого изменили в Юлия Антония; наконец, троих детей, оставшихся от Клеопатры и Антония: Клеопатру Селену, Александра Гелиоса и Филадельфа.[49] Их этих двенадцати детей девять первых, имевших в своих жилах чисто римскую кровь, были уже подчинены Августу в силу традиционного воспитания: девушки занимались тканьем, а юноши с ранних лет участвовали в войне. Хотя все они, как мальчики, так и девочки, получили заботливое литературное и философское образование, принцепс, однако, подобно вельможам аристократической эпохи, хотел носить только тоги, вытканные у себя дома женщинами своей фамилии.[50]
Он позаботился также рано ввести мальчиков в действительную жизнь и смягчить действие их учения занятиями, развивающими их энергию. Что касается троих последних, бывших незаконнорожденными детьми великого сбившегося со своего пути римлянина и азиатской царицы, то Август, по-видимому, хотел сохранить их возле себя с целью сделать из них династические орудия своей восточной политики. Он уже, как кажется, старался воспользоваться молодой Клеопатрой для реорганизации присоединенной Цезарем Мавритании. Август думал восстановить там национальную династию, посадив на трон Юбы сына побежденного Цезарем царя, который воспитывался в Риме и получил греко-римское образование; но одновременно с царством Юба должен был получить в жены молодую Клеопатру.[51]
В Галлии Август остановился в Нарбоне, где нашел всю галльскую знать, созванную, без сомнения, заранее.[52] Таким образом, положение он увидал, как к нему собралось все, что осталось от Галлии Цезаря и Верцингеторига. После падения Алезии прошло всего двадцать пять лет, но сам Антоний, который видел, как бешено бросалась Галлия на поля битв и как с неукротимой храбростью она продолжала в течение многих лет ковы и восстания, — сам Антоний не признал бы Галлию, против которой он сражался, в этом состарившемся поколении, собравшемся в Нарбоне вокруг Августа. Галлия Верцингеторига почти примирилась с Римом; успокоенная и обезоруженная, она занялась земледелием и разведением скота, и обогащалась; если она не доходила еще до преклонения и желания подражать всему, что шло из Рима, она все же начинала позволять романизироваться своим молодым людям, тому новому поколению, которое не видало великой национальной войны или которое едва припоминало ее во время своего детства. Ко времени завоевания Галлии Цезарем Рим имел многочисленных друзей среди галльской знати, недовольной внутренним беспорядком, раздраженной непокорностью простого народа и требованиями высшего класса плутократии, обеспокоенной возрастающей военной слабостью страны и угрожающим германским засилием. Эта знать, охваченная одновременно любовью к независимости и страхом перед германцами, то раздражаемая высокомерием римлян, то пугаемая народными угрозами, в течение девяти лет беспрестанно колебалась между Цезарем и Галлией; она не внесла, таким образом, никакой энергии ни за, ни против Цезаря и в критические моменты оставляла все на произвол исступленного меньшинства, так что в конце 52 г. молодые арверны во главе с Верцингеторигом, несмотря на свою неопытность и свой малый авторитет, оказались в силах ниспровергнуть правительство и вовлечь всю Галлию в страшную опасность. Но это великое восстание потерпело неудачу; почти вся непримиримая знать погибла в последовавших войнах или эмигрировала; и когда национальная партия сразу истощилась, большая часть древней знати вернулась к своим прежним позициям тем скорее, что Цезарь умел успокоить ее ловкими уступками. Эдуи, лингоны, ремы сохранили положение союзников, позволявшее им сноситься с Римом на равной ноге как независимым государствам. Многие племена были объявлены свободными, т. е. им позволили жить по своим законам, не принимать римских гарнизонов и принудили платить только часть подати;[53] большинству оставили их территории, их данников, их налоги, все права и все титулы, на которые они претендовали до завоевания; подать, во всяком случае, нисколько не была увеличена,[54] так что Галлия платила (допуская, что она выплачивала ее полностью) очень умеренную сумму, установленную сперва в размере 40 миллионов сестерциев. Так Цезарь старался скрыть аннексию под уступками, сделанными национальной гордости; он не преследовал непостоянную знать, то являвшуюся к нему на помощь, то изменявшую ему; он даже разделил имущество погибших или бежавших вельмож и имущества погибшей в революцию плутократии между знатными фамилиями, расположенными признать римское верховенство,[55] и принял на свою службу во время гражданских войн многочисленных галльских знатных, которым делал дары и даже предоставлял звание римских граждан. Август в Нарбоне был окружен Гаями Юлиями, присоединившими этот латинский praenomen и nomen к варварскому cognomen’y своей кельтской фамилии; это были знатные галлы, которых его отец сделал римскими гражданами и которые образовали среди кельтской знати род небольшого верхнего слоя.[56]
Таким образом, гражданские войны не уничтожили дело Цезаря, а, напротив, ускорили его выполнение и по странному противоречию веское содействовали умиротворению Галлии. Устрашенные воспоминаниями о мятежах и призраком Верцингеторига, принужденные отозвать все легионы из Галлии и сознавая свою слабость, триумвиры предоставили Галлию самой себе и реальной, если не номинальной, независимости. Многие монеты указывают нам, что в эту эпоху римские проконсулы, военная сила которых была очень слаба, управляли Галлией при посредстве знатных фамилий, позволяя свободно функционировать древним галльским национальным учреждениями[57] препятствуя только мятежам и войнам между различными народами и взимая умеренную подать. Вероятно даже, что в эту эпоху Галлия совсем перестала платить ее. Итак, этот режим не был ни суровым, ни жестоким, и Галлия не замедлила залечить все свои раны, так как с удалением легионов окончились чрезвычайные военные контрибуции, поборы, грабежи и насилия. Дань в 40 миллионов сестерциев, даже если она была выплачиваема, не разоряла такую богатую страну; внутренний мир рассеял банды всадников и клиентов, которыми пользовалась знать во время своих войн: одни сделались ремесленниками, другие — земледельцами;[58]иные поступили в римскую кавалерию и отправились грабить Италию и другие области империи в гражданских войнах, чтобы собрать таким образом немного золота, которое они принесли в свою страну. Завоевание Цезаря, наконец, пустило в обращение много бесполезных сокровищ, лежавших в храмах или домах богачей; и если часть этого капитала была увезена в Италию, то другая, очень значительная, осталась в Галлии и перешла в руки многих. Война сперва, мир потом вернули в Галлию капиталы, рабочую силу и известную безопасность; и, таким образом, в этой стране, которая тогда, как и теперь, была очень богата,[59] хорошо орошаема, покрыта лесами и богата минералами[60] производительная сила значительно возросла в двадцать пять лет.
