— Нет, Джордж. Я не хочу смотреть, как кого-то убивают.
— Пожалуйста. Ради меня!
— Нет.
— Для старины Джорджа это может стать звездным часом. Целый разворот. Довольный редактор. Спасенная карьера. — Он вцепился ей в руку. — Фотоаппарат в шкафу. Пленки в нем хватит на несколько кадров.
— Проклятие, Джордж! — выругалась она. — Так больше не может продолжаться!
Он вяло помахал пухлой ладонью — то ли чтобы подтвердить ее правоту, то ли чтобы отмахнуться от возражений, она так и не поняла, — и откинулся на постель, бледный, как смерть.
Амори приподнял бровь:
— Последнее желание умирающего. Неужели ты откажешь?
— Да легко, за пару центов. — Купер протопала к платяному шкафу. — Перезаряжать фотоаппарат не буду. Если пленка закончилась, значит, так тому и быть. — Она внимательно изучила побитую заднюю крышку «Роллейфлекса» (по иронии судьбы Фритчли-Баунд упрямо продолжал пользоваться довоенным немецким аппаратом). Счетчик кадров показывал цифру шесть. — Проклятие!
— Если хочешь, можешь остаться дома, — предложил Амори.
Фритчли-Баунд, который уже начал храпеть, мгновенно проснулся:
— Нет, не надо! Храбрая девочка… Спасение Ужасного Прохвоста… Навеки благодарен…
— И в который раз я тебя спасаю? — спросила Купер, закидывая фотоаппарат на плечо. — Все вы меня используете. Меня уже тошнит от этого. Ладно, идем.
Она не могла сосчитать, сколько раз заступала на место Фритчли-Баунда, когда тот был слишком пьян, чтобы работать. Она снимала за него и даже писала статьи. Он лишь вносил несколько правок трясущимися руками и отсылал работу под своим именем. За это она не имела от Фритчли-Баунда ничего, кроме благодарности и сознания, что буквально спасает его карьеру от краха. А катастрофа была неминуема: рано или поздно в газете прознают о его подвигах, и всему придет конец.
Подпрыгивая на жестком сиденье джипа, она смотрела, как мимо проносится Париж. Воздух густо пропитался запахом лошадей и навоза: из-за нехватки бензина город вернулся в девятнадцатый век, с его двуколками и каретами, громыхающими по бульварам. Из машин остались лишь немногочисленные такси да джипы, вроде их собственного, набитые солдатами, журналистами и прочими «военными туристами».
На зданиях тут и там виднелись отметины от снарядов. Они проехали мимо нескольких сгоревших грузовиков и взорванного немецкого танка в саду Тюильри, но в целом Париж выглядел великолепно. В отличие от Лондона, где они побывали чуть раньше в этом году, Париж, с его тронутой позолотой зеленью, с Эйфелевой башней, горделиво возносящейся над деревьями и крышами домов к лазурному небу, выглядел веселым и нарядным. Повсюду развевались трехцветные флаги, по мостовым катили девушки-велосипедистки.
— И не подумаешь, что здесь была война, — сказала Купер.
— Ее здесь и не было, — с иронией заметил Амори. — Сдаться намного проще, чем сражаться с врагом.
Жиру злобно покосился на него.
— А вы, месье, — спросил он многозначительно, — вы сами почему не сражаетесь?
Амори засмеялся, как обычно, не поддаваясь на провокацию, — мало что могло вывести его из равновесия. Но Купер бросилась ему на выручку:
— Мой муж освобожден от призыва на военную службу. У него слабое сердце.
— Слабое сердце? — Жиру окинул взглядом высокую крепкую фигуру Амори.
— Он в детстве перенес ревматическую лихорадку.
Жиру ухмыльнулся. Подобную недоверчивую улыбку Купер видела уже много раз.
Если говорить откровенно, Амори не призвали в действующую армию благодаря папе-банкиру, а не перенесенному в детстве острому ревматизму. Будучи сынком богатого семейства из Новой Англии, а также выпускником Корнеллского университета, собственное превосходство он принимал как должное. Купер же, чье происхождение было скромнее, а образование ограничивалось колледжем секретарей-машинисток, более остро реагировала на пренебрежение.
Она позволила ему соблазнить себя однажды летом на Лонг-Айленде: он стал ее первым любовником, и, к ее большому удивлению, женился на ней шесть месяцев спустя.
Обе семьи не были довольны выбором. Хиткоты расстроились, что Амори не взял в жены одну из подходящих ему по всем статьям юных светских бабочек, которые дебютируют каждый год. Отец Купер, овдовевший ирландский фабричный рабочий, нутром чуял, что Амори — ни на что не годный отпрыск тех самых богатых бездельников, которые держат за горло рабочий люд. А один из ее братьев заявил с грубой прямотой, что и с женщинами Амори, вероятно, ведет себя как мерзавец.
Тем не менее Амори открыто восхищался борьбой ее семьи против пороков капитализма. Как и многим интеллектуалам из высшего общества, ему нравилось воображать, что он склоняется к левым взглядам. Хотя, возможно, дело было в том, что противоположности часто сходятся. Не стоило сбрасывать со счетов и тот факт, что Купер была открыта сексу, в отличие от девушек из джентри[5].
Ее притягивала его внешность кинозвезды: блондин с густыми волосами и глазами пронзительно-синего, почти фиалкового цвета — ни у кого больше она не видела таких глаз. К тому же он обладал врожденной утонченностью и легкостью в контактах с внешним миром, которой Купер не имела, но втайне стремилась к ней.
Его направили в Европу военным корреспондентом… Она отказалась остаться, поэтому он взял ее с собой, воспользовавшись связями своей семьи и выбив аккредитацию для них обоих. Это должно было стать их великим приключением. Он говорил, что каждый имеет право извлечь из войны свою выгоду. В его случае — Пулитцеровскую премию. Он писал роман, который должен был стать величайшим со времен Хемингуэя (которого он отыскал первым делом, как только они прибыли в Париж). По искреннему заблуждению Купер, Амори обладал блестящим талантом, несмотря на все его недостатки.
