Его талант был главной причиной, по которой она все еще пыталась сохранить их брак спустя полтора года после свадьбы, когда большая часть иллюзий по поводу Амори уже развеялась, в том числе и ее ожидания, что он будет верным мужем. С женщинами он вел себя как скотина — в этом братья оказались правы.
Однажды ночью, будучи в подпитии, он разоткровенничался и признался, что его отец постоянно, с первого дня женитьбы, изменял матери и что мать «привыкла с этим мириться». Подразумевалось, что ей следует поступить так же.
Купер откинула голову назад и позволила ветру трепать волосы. Длинная, роскошная медно-рыжая грива дала ей это прозвище, и к двадцати шести годам на Купер[6] она отзывалась охотнее, чем на Уну. Цвет волос гармонировал с бледной кожей и серо-зелеными глазами: усомниться в ее кельтском происхождении было невозможно. Она наслаждалась тем, как ветер играет ее волосами.
Купер обратила внимание, что женщины на улицах одеты намного лучше американок. Они гордо вышагивали на высоких каблуках, плечи их жакетов были по-мужски прямыми, шляпки — экстравагантными. Многие уверенно восседали на своих велосипедах, и их короткие юбки демонстрировали открытые икры. Как им это удается? Карточная система дома и в Британии привела к тому, что в последние четыре года все одевались просто и уныло. И как только этим француженкам, в условиях более жестких ограничений, удается выглядеть шикарно? Наверное, у галлов есть какой-то секрет, и ей внезапно захотелось его раскрыть. К черту правило «никогда не просить новых платьев»!
Купер наклонилась вперед и прокричала против ветра:
— Я хочу парижское платье!
Амори повернул голову, демонстрируя безупречный греческий профиль:
— Что?
— Парижское платье. Я хочу парижское платье.
Он нахмурился:
— Я и не думал, что ты модница.
— Мало ли чего ты не думал, а мне нужна новая одежда, — настаивала Купер. — Меня уже тошнит от хаки. — Ей и вправду надоели оливково-зеленые комбинезоны и уродливая форма, которые составляли весь ее гардероб. Она чувствовала, что своим внешним видом оскорбляет этот прекрасный город и служит объектом насмешек для надменных парижанок.
— Что скажешь, Жиру? — Амори посмотрел на француза.
Тот оглянулся на Купер и скорчил кислую мину:
— Женщины. Всегда одно и то же. У меня есть для вас кое-кто. Но сначала дела, мадам. Удовольствия после.
— Они из Сопротивления? — спросила Купер у Амори.
— Похоже на то.
Купер поймала их в видоискатель и навела резкость. Мужчины охотно позировали для фото: расправляли тощие плечи, раздували грудь, махали кепками и свистели.
С другого конца улицы донесся окрик, послуживший сигналом. С гиканьем люди бросились за угол, стуча эспадрильями по мостовой. Жиру резко мотнул головой, приглашая Купер и Амори следовать за ним.
— Теперь вы увидите, что ожидает коллаборационистов.
Вместе с бандой они выбежали на другую улицу, которая представляла собой обычный ряд домов. Мужчины тесно обступили намеченную жертву: молодую мать, только что вышедшую из дома и толкающую перед собой детскую коляску. Женщина в ужасе кинулась обратно к дверям, но мужчины преградили ей путь и потащили ее и коляску вдоль улицы.
— Это женщина! — воскликнула Купер.
Мужчины обступили свою жертву. Купер ужасно испугалась за ребенка, плач которого перекрывал вопли и выкрики. Амори удержал ее за руку, когда она чуть не бросилась вперед.
— Не вмешивайся.
Женщина была в пальто и берете. Их сорвали с нее и бросили в сточную канаву. Ее кудрявые светлые волосы рассыпались, обрамляя побелевшее от ужаса лицо. Купер заметила, что на вид ей не больше девятнадцати или двадцати лет. Кто-то выдернул младенца из коляски. Мать умоляла мужчин, протягивая руки к ребенку, но кто-то наотмашь ударил ее по губам, и она кулем осела на землю. Ее тут же вздернули на ноги и начали срывать с нее одежду.
Сердце Купер колотилось где-то в горле.
— Что она натворила?!
— Она была любовницей гестаповца, — ответил Жиру. Он не принимал участия в расправе, но внимательно наблюдал за ней, зажав сигарету в зубах и щурясь от дыма. — Это его ребенок.
— Что они с ней сделают?
— Вы взгляните, какая она откормленная. Свиноматка, — злобно бросил Жиру. — Ела сливочное масло, пока мы голодали.
Теперь женщина была почти полностью обнажена, она прикрывала руками груди и старалась спрятать лицо. Тело у нее было бледное и нежное, и на нем уже проступили красные следы от хватавших ее рук.
Улица, в начале происшествия почти пустынная, сейчас оказалась запружена толпой. Люди выходили из домов и присоединялись к толпе, некоторые кричали из окон. Ненависть носилась над домами раскаленным ветром. Мужчина держал орущего младенца так, будто собирался швырнуть его на камни мостовой. Мать отчаянно рвалась к ребенку, но ее толкали из рук в руки, и каждый из обидчиков бил ее или дергал за волосы. У нее шла кровь из носа и разбитого рта.
Внезапно крики толпы перешли в рев. Кто-то притащил старую табуретку и веревку.
— О нет! — вскричала Купер, выдернула руку из захвата Амори и рванулась вперед.
— Купер, назад! — орал Амори.
Купер, распихивая толпу локтями не хуже полузащитника, чудом преодолела несколько метров, отделявших ее от женщины. Она обхватила ее и попыталась прикрыть своим телом. Но тут же десятки рук оторвали ее от жертвы и грубо швырнули на землю.
— Ты с ума сошла?! — воскликнул Амори, хватая жену за руку и рывком поднимая на ноги. — Тебя могут убить!
— Они собираются линчевать ее! Сделай что-нибудь!
— Ничего нельзя сделать.
Побитая, задыхающаяся, Купер повернулась к Жиру:
— Остановите их!
Жиру затянулся выкуренной почти до конца сигаретой и произнес:
— Вы, мадам, храбры, но глупы.
Толпа прижала рыдающую женщину к фонарному столбу. Она последним отчаянным жестом простерла руки к ребенку. Купер хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть этого, но она не могла.
Они толкнули женщину на табуретку, где она скорчилась с петлей на шее, слезы текли по ее лицу. Толпа вынесла к ней маленького сухонького старичка. На нем был белый фартук, в руках он держал кухонные ножницы. Сморщенное лицо было бесстрастно.
