— Я твоя мама, Тереша. А ты мой сыночек,— сказала она без всякого притворства и протянула к нему руки. И он потянулся к ней.
Бездетная молодая женщина — не наживет она детей с Семеном — не притворялась ласковой. Соскучившись по своему дому, хозяйству, по своей семье, она была рада, что обрела все это: есть муж, есть сын, а значит, есть и те тяжкие, но и сладостные заботы, которыми наполнялась жизнь всех деревенских женщин.
Не забывал про сына и отец. Не баловал его, не нежил — не до того в крестьянской семье, но держал в заботе: и одежка на всякое время года была, и всегда накормленный был, пусть и не так, чтобы куску не радоваться, чтобы выбирать повкуснее что. Ел все, что на стол ставилось, что матери коровушка дала и огород уродил, что отец на ниве добыл и что мать могла состряпать сегодня, про завтрашний день помня.
Ну, а Тереша любил отца, мать, коровушку, которая молоко дает, кобылку Лысуху, которая отцу помогает. К отцу, матери ласкался, когда те не в хлопотах были. Коровушку и Лысуху, когда они во двор возвращались, встречал пучком надерганной в огороде травы—припасал заранее. Глядя на мальца, отец улыбался: он напоминал ему покойную Вассу. Весь в нее: брови, волосы такие же черные и глаза васильковые. И потому, когда подрастет маленько Терентий и спросит про мать, какой она была, отец подведет его к зеркалу и скажет:
— Вот посмотри на себя, увидишь мамку свою.
Отец давно уже не остерегался, когда сын вертелся около животины: большой стал, не зашибут. Анна, правда, иногда еще шумела на него, однако Семен успокаивал: мол, какой же он тогда крестьянин, если скотины сторониться будет? Нет, пусть к хозяйству с малолетства душой тянется. Будет ласка к коню, к корове, будет и старание.
Приехав однажды с поля, Семен, как всегда выпряг лошадь, привязал за повод к телеге, пошел убирать под навес сбрую, сыну сказал:
— Ну-ка, Тереша, сенца Лысухе принеси.
Сгреб малец охапку душистого сена — не видно, куда и идти. Лошадь в это время травинки в телеге выбирала и, должно быть, испугалась, когда Терентий в ноги ей с охапкой этой сзади сунулся. Увидел отец:
— Отойди, ударит!
Поздно крикнул. Лошадь лягнула, угодила в грудь копытом. Отлетел Терентий в сторону, упал на спину;
Отец кинулся к нему, схватил на руки, крикнул не своим голосом:
— Тереша!
Сын, показалось Семену, не дышал. На груди сквозь рубашонку проступила кровь. Пятно быстро влажнело и ширилось
Все, что делал Семен дальше, он делал как во сие, не сознавая ничего, повинуясь Анне. Это она велела скорее нести сына в избу и положить на лавку. Быстро подбежала с ковшом колодезной воды и чистой тряпицей сняла сгустки крови, промыла осторожно рану. Семен и прикоснуться боялся. Стоял возле и повторял, все больше отчаиваясь: «Дыха-то нет, дыха...» Но тут шевельнулся Тереша, вздохнул прерывисто, как после долгого плача.
— Продохнул! — сказал отец. И сам вздохнул с облегчением: все обойдется. Теперь и рану на груди рассмотрел: ничего, невелика — затянется.
Ранку рассмотрел, а что грудь в том месте продавлена — не сразу и приметил. Да и Анна тоже. Увидели позже. Ничего, подумали, затягивается же след копыта на земле, затянется и на груди.
Однако пролежал Терентий долго: рана не заживала, мокла, сочилась, потом подсохла, но боль в груди осталась — продавленное место не выправлялось и болело при каждом глубоком вздохе.
А на дворе было лето, на улице друзья-мальчишки бегали. Чтобы не скучно ему было, мать на день стелила во дворе или на огороде какую-нибудь дерюжку, и Терентий перебирался на нее, ложился на спину и смотрел в небо, в голубое бездонное небо, по которому катилось солнце и плыли облака. Откуда они? Куда плывут? И птицы парят, раскинув недвижные крылья. Только видно, как хвост иногда шелохнется или крыло изменит наклон,— и тогда птица по кругу начинает парить, вверх взмывает или ниже и ниже к земле спускается.
Он увидел небо! Просторное, опахнувшее все деревенские дворы, нивки на косогоре за рекой, леса по окоему. Увидел, как тучка застилает солнце и от этого на земле появляется тень — тут тень, а дальше по косогору ярко и солнечно. Увидел, как из тучек, когда их собирается много, дождик льется. Ему казалось, он струйки видит, которые потом на капли рассыпаются. Так молоко в подойник струится, когда мать садится доить коровушку. Увидел нивки — наделы и межи за рекой, за лугом, до самого леса.
Должно быть, он воспринимал окружающий мир совсем не так, как здоровые дети. Он был внимательнее к нему, мир этот рождал в нем не только удивление, но и то сильное чувство, которое взрослый назвал бы жаждой жизни.
Терентий уже знал — отец рассказывал,— что деревню когда-то давным-давно, лет двести назад, а то и того больше, основали беглые крестьяне. Сказывали деды, до тех пор края эти были безлюдными и глухими. Кругом лес шумел, а за лесами начиналось неспокойное «дикое поле», которое татары конями топтали, добычу искали. Ни деревень, ни городов на этой земле не стояло. И Шадринска не было. Как и деревня Мальцево, он с заимки заселяться начал, которую в то же самое время основал крестьянин Шадрин. Не было и города Кургана — крестьянин Тимофей Невежин с сыном заложили его.
Слушал эти рассказы Терентий и гордился тем, что это его предок по фамилии Мальцев перешел Урал-батюшку, пробрался вот сюда, в пустынь, за леса уральские, и здесь основал заимку: срубил избу, расчистил от леса клочок земли да и стал жить. Следом за ним пришли на Мальцево поселение и другие. Стала заимка деревней. И зажили здесь крестьянской общиной.
