Мы сидели у камина, наблюдая за сгорающей чешуёй. Я всё расспрашивал Лили о случившемся, а она отвечала кивком или мотанием головы. Я узнал, что представители её вида могут жить и на суше, если температура их тела повышается до тридцати градусов. Однако если они долго не «пользуются» своими ногами и всё время проводят в море, то научиться ходить становится практически непосильной задачей.
— Что ещё ты от меня скрыла? Может, ты и говорить умеешь? — спросил я, хоть и понимал мотивы её поступка. Но каково было моё удивление, когда услышал её мелодичное «угу». — Я хочу, чтобы ты рассказала мне всё как есть, без утайки! Кто ты и зачем здесь! — вспылил я.
Она вздрогнула, то ли испугавшись моего гневного голоса, то ли неистового удара волн о берег.
— Тебе нельзя слышать мой голос, — тихо произнесла она, а моё сердце вдруг ёкнуло.
Это было лишь одно короткое предложение, но прозвучало оно как целая песня. Я никогда не слышал таких звуков, полных едва ли не осязаемой музыки.
— Скажи ещё что-нибудь, — прошептал ей, но она отрицательно мотнула головой. — Почему нельзя? Легенды о песнях морских сирен — правда?
Теперь она неопределённо покачала головой, скривив губы.
— Если ты будешь слышать мой голос, то вскоре впадёшь в забвение.
Мне же показалось, что уже после этих слов я начал проваливаться куда-то в темноту собственного рассудка.
— И… и что тогда?
— Тогда я смогу управлять тобой. Ты будешь выполнять любые мои приказания.
Я невольно улыбнулся, не поверив ей.
— Если ты не причинишь вреда, то я хочу, чтобы ты показала мне! — с готовностью встал я на ноги перед ней.
Лили взглянула как-то демонически, и я сглотнул подступивший к горлу ком. Последнее, что я запомнил, был её рассказ о шторме. Когда же я опомнился, обнаружил, что стою у входной двери с лампой в руке и шапкой на голове, очевидно, намереваясь пойти в маяк. Я приложил усилие, но так и не смог вспомнить, зачем решил так сделать. Тогда вернулся в комнату к Лили и спросил её, она ли послала меня в маяк.
— И захватить лампу, — добавила она.
— Но если ты способна управлять волей людей, почему ты их напугалась и уплыла от дома так далеко? — погасил я лампу и сел у камина.
— Не уплыла. Они привезли меня на корабле, — ответила она.
А я поймал себя на мысли, что опять начинаю проваливаться в какой-то мрак, потому как последнее произнесённое ею слово я даже не расслышал, скорее интуитивно догадался. Она чуть помолчала, верно, ожидая, когда моё сознание вновь вернётся к ней и продолжила:
— Они заставили молчать, — показала на грязный лоскут тряпки у кочерги.
Мы проговорили так до полуночи. Я много спрашивал, Лили предельно лаконично отвечала. Я даже пошутил на этот счёт, сказав, что вот бы и все женщины стали такими, прекратив пустословить. Она обиделась. И это было так по-людски. Но самым страшным откровением для меня стало то, что своим пением она может усыпить навсегда.
— Ты ведь не собираешься этого делать? — спросил я, наблюдая, как она расчёсывает волосы своими перепончатыми пальцами.
— Нет, — произнесла она, улыбнулась и накинула на плечи соскользнувшее покрывало.
Не знаю, что одурманило меня больше: мелодия её голоса или губы, которые она так искусительно сейчас облизнула. Наперекор взбунтовавшемуся разуму я придвинулся к ней ближе и поцеловал. Был готов тотчас оказаться вышвырнутым в море, причём самолично, но этого не произошло. Лили сидела неподвижно, только глаза её бегали по моему лицу. Она разжала ладонь, удерживающую два конца покрывала, и положила её мне на плечо, сдавив довольно сильно. Моё же сердце снова подпрыгнуло. Я смотрел на её оголившуюся грудь и понимал, что остановиться смогу лишь в том случае, если она сама прикажет мне. Но она этого не сделала. Ответила куда более чувственным поцелуем. Мои навязчивые сны и порочные фантазии, в которых мы занимались любовью, не шли ни в какое сравнение с той реальностью, опустившейся на разум сумеречной пеленой. Каждый исходящий из неё сладостный стон и мелодичный звук утаскивали меня в какое-то призрачное место, наполненное поролоновым мраком. Но в те секунды, когда её голос смолкал, и я не слышал ничего, кроме прерывистого дыхания, моё сознание возвращалось в комнату к искрящемуся огню и жару наших тел. Даже бушующий за окном шторм вмиг лишился своей сокрушительной силы.
Мы так и заснули — на половике перед камином. Больше всего я хотел, чтобы утро наступило как можно позже и мы могли бы дольше насладиться одним на двоих сном. Но надрывные крики чаек, остывшая комната и серый рассвет нас разбудили. Я выглянул в окно — море по-прежнему штормило.
— Останься здесь… со мной, — обратился я к Лили. — Море неспокойно. А всюду острые скалы, не хочу… Не хочу, чтобы с тобой что-либо случилось.
Она согласилась. И я снова развёл камин. Принёс ей свой спальный костюм. Но вся наша одежда так и осталась валяться на полу. Мы выбирались из постели только вечером, так как оба изрядно проголодались.
В следующие дни погода вконец испортилась. Валил снег, будто весна и вовсе не наступала. Все мои зимние запасы провизии были на исходе. Приходилось выбираться в море на рыбалку. Как-то после одного такого похода я продрог настолько, что ни горячий чай с коньяком, ни свитера с фуфайкой, ни полыхающее в камине пламя не могли согреть. Лили сидела рядом и сушила тело, счищая с себя чешую. Я смотрел на её уже голые руки и плечи, и мои зубы начинали стучать вдвое быстрее.
— Неужели тебе никогда не бывает холодно? — спросил я её.
Она мотнула головой и поинтересовалась, есть ли у меня иголка с нитками.
Так у меня появилась собственная «кольчуга» из чешуи, которую я всегда надевал, отправляясь в море. Порой в ней бывало настолько жарко, что иной раз я даже снимал фуфайку.
Однажды, вытягивая треску, я так увлёкся процессом, что не заметил плывущую с запада шхуну. Хотя она находилась довольно-таки далеко, я сумел разглядел её матросов с тёмными лицами и смоляными волосами. Мы поприветствовали друг друга, помахав руками, и они скрылись за островом, поплыв дальше на восток, а я продолжил рыбачить.
