— Ты, Феденька, вели ту книжку-то у него забрать. Пусть хоша кто-то знающий посмотрит её. Хотя бы твой учитель Симеон Полоцкий[17]. Пошли кого-нито вослед.
А уже через день в переднюю был вызван полуголова стрелецкий Лужин Петьша, и Стрешнев, выйдя туда от царя, прочёл:
— Государь указал тебе, Пётр Лужин, ехать вслед за Матвеевым, пусть встанет в Лаишеве под Казанью впредь до особого указу. И забери у него книгу аптекарскую, в которой многие статьи писаны цифирью, а ещё забери у него Ивана-еврея и карлу Захарку. И вези книгу и людей сюда, на Москву.
У Красного крыльца, подозвав к себе полуголову Лужина, Иван Михайлович Милославский вручил ему грамоту запечатанную:
— Заедешь в Казань к воеводе Ивану Богдановичу Милославскому и передашь эту грамоту.
— Хорошо, боярин. Исполню, как велишь.
А грамота была невеликой, в ней было написано: «Иван! Матвеев, недоброжелатель наш, ныне в опале, не чинись с ним, и я помогу тебе на Москве быть».
Поехал Лужин вдогон за Матвеевым в коляске, вооружённый саблей и пищалью. Воротился через две недели, похудевший, почерневший за дорогу, и привёз только Ивана да Захарку.
— А книга? — спросил Милославский.
— Он сказал, никакой книги у него нет, все рецепты оставлены в аптеке. Вот людей отпустил.
Через час по прибытии Иван-еврей и карла Захарка были в пытошной под башней.
Всего свету было, что три свечи в шандале, стоявшем на столе, за которым сидел подьячий с пером за ухом, а перед ним чистые листы и чернильница. В углу в горне тлели угли, по краям лежали пытошные щипцы и шилья. С потолка свисали верёвки от блока дыбы.
Милославский присел к столу, спросил стоящих и испуганных Ивана с Захаркой:
— Ну что, голуби, скажете добром или под кнутом?
— О чём, боярин? — пролепетал Захарка, который, имея детский рост, едва возвышался над столом. Иван вообще говорить не мог, стучал от страха зубами.
— О книге.
— О какой книге?
— Так кто кого пытает, — нахмурился Милославский. — Ты меня или я тебя? Я спрашиваю о книге, которая была у вашего хозяина.
— Книга, книга, — забормотал Захарка, подводя глаза под лоб. — А она какого цвета?
— Сысой, — позвал Милославский.
От стены, словно выйдя из неё, отделился и подошёл здоровенный детина в посконной чёрной рубахе до колен.
— Дай ему, Сысой, пару горячих, а то он цвет забыл.
— Ой, не надо, — пискнул Захарка, но Сысой одной рукой зажал ему рот, другой, ухватив за ворот, приподнял и как щенка понёс в дальний угол. Там привязал несчастного к столбу. Взял кнут, откинул небрежно назад длинный змеистый хвост его.
— Да не переруби, гляди, — успел сказать Милославский, как раздался тонкий свит и щелчок там в углу, где был привязан Захарка.
— А-а-а, — вскричал несчастный.
И опять тонкий свист и щелчок. Захарка захлёбывался от рыданий.
— Ну, вспомнил цвет книги? — спросил Милославский.
— Вспо... вспо... мнил, — прорыдал Захарка. — Он-на чё-чёрная.
— Всё расскажешь?
— Всё... всё.
— Сысой, подведи его к столу.
В это время словно подкошенный рухнул возле стола Иванка-еврей.
— Это ещё что? — удивился Милославский и кивнул подьячему. — Посмотри его. Ни били, ни жарили, а он уж готов.
Подьячий встал из-за стола, склонился над упавшим.
— Живой он. С перепугу, кажись, в порты наложил фу-у-у.
— Вот еще Не хватало тут вони Сысой, выкинь этого за дверь.
Сысой подвел Захарку к столу, а сомлевшего Ивана схватил за пояс и вынес за дверь, выбросил на ступени лестницы.
Лицо Захарки изморщилось от боли, словно печеное яблоко, по щекам лились слёзы, он со страхом смотрел на боярина, пытаясь угадать, что надо говорить, чтобы угодить этому человеку, чтобы опять не попасть под кнут. Он понял, что боярина интересует какая-то книга, и он начал вспоминать.
— Я раз спал в горнице за печкой, а проснувшись, увидел, что за столом в горнице сидят, склонясь над черной книгой, Артамон Сергеевич, Стефан и Спафарий. И читают ее.
— Какой Стефан?
— Доктор Стефан.
— Ну, сказывай далее, что видел, слышал. Да не спеши, а то подьячий не успевает писать за тобой.
Захарка дождался, когда подьячий поставит точку и поднимет от листа голову, и продолжал:
— Я не понимал, что они читали. Книга была не на нашем языке, но она такая чёрная.
— Чёрная, ты уже говорил. Сказывай, что дальше было.
Бедный Захарка весь напрягся, пытаясь хоть что-то добавить к сказанному. Ах, как бы понять ему, что нужно боярину? И вдруг его осенило:
— Да. Вспомнил. Потом к ним явились какие-то духи, такие страшные. И они им сказали, что в горнице есть ещё один человек, спрятанный...
Захарка видел, что рассказ его весьма заинтересовал боярина, и, поняв, что попал в точку, продолжал без запинки:
— ...А когда духи так сказали, Артамон Сергеевич кинулся за печку, нашёл меня. Выволок, стал ругать и колотить.
— А за что ругал-то?
— Как «за что»? Я ведь помешал им заниматься ведством.
Захарка врал, но лишь в этом он видел спасение от страшного кнута. Главное понимал, его вранью верят, что даже записывают. И понимал карлик, что этим навлекает беды на своего хозяина, но остановиться не мог, не имел сил на это. Ему важно было сегодня, сейчас уйти от кнута. А хозяин? Что хозяин? Он — боярин, птица высокая, ему кнута не дадут.
А вечером в верхней горнице отсутствие книги, о которой так много говорил Захарка, вызвало однозначный вердикт:
— Он её сжёг.
— Да, чтобы не попасться, он её сжёг, а ты, Федя, его в воеводы, когда надо было в железы.
— Ну, ничего, — оправдывала племянника Татьяна Михайловна. — Он ещё молодой, поживёт с наше, всё поймёт.
Через день званы были в переднюю думный дьяк Семёнов и думный дворянин Соковнин. И Стрешнев, выйдя от царя, прочёл им указ:
— Великий государь указал вам, тебе, Семёнов, и тебе, Соковнин, без промедления ехать в Лаишев, осмотреть у Матвеева все письма, рухлядь, и, если случится найти книгу, привезти её в Москву государю. Если этого не случится, то допросить всех людей Матвеева с пристрастием и с самого его взять подробную скаску, как готовилось лекарство больному государю, кто вкушал его до государя и после.
Артамон Сергеевич среди ночи подхватился от громкого стука в окно избы.
— Кто там?
— Отворяй ворота, государевы люди.
Ёкнуло сердце от недоброго предчувствия, в полумраке натянул портки, прикрыл устроившегося у стены сынишку Андрея. Вышел во двор, заставленный повозками, в которых спали его многочисленные спутники. Кое-где уж торчали над телегами взлохмаченные головы, поглядывали встревоженно на ворота. Священник отец Сергий, крестясь, спросил негромко:
— Что, Артамон Сергеевич, опять?
— Опять, — кивнул Матвеев. — Пособи, батюшка, засов вынуть.
Вдвоём они вынули заложенную в проушины жердь, отворили ворота.
Вошли Семёнов с Соковниным. Последний закричал:
— А ну, все подымайся! А ты, — обернулся к Матвееву, — давай все бумаги, письма, книги. Всех людей давай.
— Люди — вот они, — показал Матвеев на возы. — А бумаги, какие есть, все в избе.
— Идём в избу, — сказал Соковнин и пошёл первым.
За ним последовал Матвеев, а рядом — Семёнов.
— Василий Григорьевич, что за пожар? — спросил окольничий дьяка.
— Книгу какую-то твою чёрную государю надо. Ты бы уж отдал её, Артамон Сергеевич.
— Да нет у меня никакой книги.
В избе вздули свет, хозяев, спавших на печи, выгнали на улицу. Соковнин велел открыть все баулы, развязать узлы, мешки: рылся в них, как пёс в лисьей норе. Разбудил Андрея, забравшись под подушку, на которой отрок спал.
Затем обыск продолжился во дворе на телегах. Даже в дуло пушки заглянул Соковнин, что рассмешило стоявшего около повара.
— Я те посмеюсь, я те посмеюсь, — пригрозил думный дворянин. — Всех на съезжую!
Повели на съезжую всех, даже и попа с монахом; из слуг оставили только конюха кормить и обихаживать коней. Уже светало.
Матвеев вошёл в избу, где всё было перевёрнуто вверх дном. Андрей сидел на кровати, прижавшись спиной к стене.
— Во. Как Мамай воевал, — усмехнулся горько Артамон Сергеевич. — Обалачайся, сынок. Пришла беда — отворяй ворота. Скоро, видно, и меня на съезжую потянут.
— А зачем на съезжую-то? — спросил Андрей.
— Допрос чинить, для чего ж ещё. Скаску писать.
И верно. Скоро пришёл посыльный.
— Тебя на съезжую требуют, боярин. И немедля.
На съезжей в дальней горенке сидели Соковнин с Семёновым. Дьяк писал, перед ним лежали листы уже исписанные. Матвеев догадался: брали скаски с его людей.
— Ну, сказывай, Артамон, как составлялись лекарства государю? — спросил Соковнин, напуская на себя важность.
«Мог бы и по отчеству, чай, в два раза меня моложе, — подумал Матвеев. — От спеси-то эко вспучился, что тесто в деже». Но вслух сказал:
— Лекарства государю составляли доктора Костериус и Стефан.
— А ты? Ты разве не участвовал?
— Я в этом плохо смыслю, а они — люди учёные.
— А рецепты где, которые составлялись?
— Рецепты все в аптеке.
— А как давали лекарство государю?
— Всякое лекарство отведывал прежде доктор, потом я и после меня дядьки государевы: князь Фёдор Фёдорович Куракин и Иван Богданович Хитрово, а тогда уж давали государю.
— А если лекарство оставалось, куда его девали?
— Остатки всегда я допивал на глазах у государя.
— А в ночь смерти государя кто пробовал?
— В ту ночь только лекарь и я. Куракина близко не случилось и Хитрово не было.
— А что это за чёрная книга, которую ты дома ночью читал со Стефаном?
— Это учебная книга, по ней я сына учил латыни.
— А вот карла твой, Захарка, сказывал, что по той книге вы духов вызывали.
— Каких духов? — возмутился Матвеев. — Ему это приснилось, наверно.
— Злых духов, злых, Артамон. Не хочешь признаваться, тем хуже для тебя.
— А вы б спросили у Захарки, какие они из себя, духи-то.
— Да уж спросили кому надо.
«Ясно. Захарку в застенке пытали, — догадался Матвеев. — И карлика не пощадили, изверги».
Выпытав всё, что возможно, Соковнин сказал:
— Скаска твоя к государю пойдёт. Хорошего не жди, Артамон.
— Да уж куда хуже.
Но впереди ждало его и худшее. Опять ночью прибыли солдаты и, взяв его за караул, повезли в Казань. Там был ему прочитан указ государя, по которому всех его людей отпускали на деревню, а у него отбирали все имения, лишали боярства и вместе с сыном отправляли в Пустозерск к студёному морю в ссылку. Когда дьяк Горохов читал ему указ, в котором перечислялись его вины, и Матвеев хотел возразить на одну несуразицу, Горохов рявкнул на него, как на простого мужика:
— Замолчи! И не говори! Слушай!
И у Артамона Сергеевича не выдержало сердце, слёзы полились сами собой от горькой обиды: «И это почти за полувековую службу мою государю; за мои дела ратные, за мои раны боевые».
Пожары в деревянной Москве не редкость. Как ни берегутся жители, то в одном конце «красный петух» хвост покажет, то в другом закукарекает. Правда, тушить бегут всем миром, зная, что «птица» эта зловредная и до тебя доберётся, если соседу не поможешь с ней управиться.
