В комнате без окон стоят убогий стол и пять стульев, на тумбочке пристроился пустой кофейник. На стене огромное зеркало, видимо, за ним прячется еще одно помещение.
— Шутите? — киваю я на зеркало. — Я телевизор вообще-то смотрю.
— Погоди.
Агент Хант выходит, и через мгновение в той, другой комнате за стеклом зажигается свет. Там никого, кроме него, нет. Хант возвращается.
— Видишь? Только мы трое.
Интересно, он не забыл упомянуть тех, кто нас прослушивает через какой-нибудь микрофон? Ладно, спрашивать не буду — лучше не испытывать судьбу. Нужно узнать, что происходит.
— Хорошо. Вы помогли мне уроки прогулять. Премного благодарен. Чем могу отплатить за услугу?
— А ты тот еще фрукт, — качает головой агент Джонс.
Пытаюсь казаться скучающим, а сам внимательно его изучаю. Низенький и приземистый, как бочонок, редкие русые волосы пшеничного оттенка, над тонкой верхней губой — шрам. Пахнет от него лосьоном после бритья и несвежим кофе.
Ко мне наклоняется Хант:
— Знаешь, невиновные люди обычно очень расстраиваются, когда попадают к федералам. Требуют адвоката, кричат о нарушении прав. А вот преступники спокойны, прямо как ты.
Он выше коллеги, более худощавый и старше — в коротко стриженных волосах пробивается седина. В его голосе странные модуляции — будто обращается с кафедры к пастве. Наверняка кто-то из родственников — священник.
— Это потому, что подсознательно преступники хотят, чтобы их поймали, так психологи говорят, — вторит Джонс. — Как думаешь, Кассель? Хочешь, чтобы тебя поймали?
Пожимаю плечами:
— Кто-то слишком увлекается Достоевским.
Хант усмехается.
— Так вот чему вас учат в этой распрекрасной частной школе?
— Да, именно этому нас там и учат.
В его голосе такое откровенное презрение, что я делаю себе мысленную пометку: «Он думает, мне в жизни все дается легко, а это значит, ему самому ничего легко не давалось».
— Слушай, пацан, — прокашливается Джонс, — двойная жизнь — не шутка. Мы все знаем про твою семью. Мы знаем, что ты мастер.
Замираю, словно примерзаю к стулу. Как будто кровь застыла в жилах.
— Я не мастер.
Убедительно получилось или нет? Сердце учащенно бьется, в висках пульсирует кровь.
Хант берет со стола папку и достает какие-то бумаги. Что-то знакомое. Точно! Такие же бумажки я стащил из клиники сна. Только на этих значится мое имя. Это же результаты теста!
— После того как ты сбежал из клиники, доктор Черчилль послал это нашему сотруднику, — рассказывает Джонс. — Результат положительный. Парень, у тебя гиперинтенсивное гамма-излучение. Только не говори, что не знал.
— Но ему же не хватило времени, — мямлю я оторопело.
Вспоминаю, как понял, что собирается сделать доктор, и сорвал с себя электроды, как выбежал из кабинета.
Агент Хант все прекрасно видит:
— Получается, вполне хватило.
Тут они решают смилостивиться и предлагают мне перекусить. Агенты уходят, а я остаюсь один в запертой комнате. Бессмысленно пялюсь на листок с записью собственных гамма-волн. Одно понятно — я влип, основательно и наверняка.
Достаю мобильник. Стоп — они же ведь именно этого и ждут? Чтобы я кому-нибудь позвонил. И о чем-нибудь проболтался. Даже если за стеклом никого нет — здесь наверняка повсюду звукозаписывающая аппаратура; комната-то предназначена для допросов.
И скрытые камеры, конечно же.
Роюсь в меню телефона, нахожу функцию фотосъемки, включаю вспышку и принимаюсь снимать стены и потолок. Еще раз, и еще. Вот оно. Отражение. Просто так камеру заметить невозможно — она вмонтирована в раму от зеркала, но на фотографии ясно видно крошечный засвеченный вспышкой объектив.
С улыбкой запихиваю в рот пластинку жевательной резинки.
Через минуту жвачка становится мягкой — теперь можно заклеить камеру.
В комнате тут же появляется агент Хант с двумя чашками в руках. Так бежал, что даже расплескал кофе и заляпал себе манжеты. Наверняка обжегся.
Интересно, почему он испугался, когда камера вышла из строя? Думал, я что — сбегу? Из запертой комнаты мне выйти не под силу — просто выпендривался, хотел им показать, что не покупаюсь на дешевые фокусы.
— Мистер Шарп, вы думаете — это смешно?
Почему он переполошился?
— Выпустите меня. Сейчас начнется занятие по лепке, а вы говорили — я не арестован.
— Тогда придется вызвать родителя или опекуна.
Хант ставит кофе на стол. Успокоился — значит, этой просьбы от меня ждали. Все снова идет по заранее известному им сценарию.
— Мы можем позвонить вашей матери и пригласить ее сюда, вы этого хотите?
— Нет. — Они меня переиграли. — Не хочу.
Хант с довольным видом промакивает рукав салфеткой:
— Вот и я так подумал.
Беру чашку и медленно делаю глоток.
— Видите, вам даже не пришлось мне угрожать вслух. Право слово, не арестант, а просто подарок.
— Послушай-ка, умник…
— Чего вам надо? К чему это все? Ладно, я мастер, что с того? У вас нет доказательств, что я над кем-нибудь работал. Не работал и в будущем не собираюсь. А значит, я не преступник.
Уф, вру напропалую и почему-то испытываю облегчение. Пусть-ка попробуют возразить.
Хант моему вопросу не обрадовался, но и не насторожился вроде.
— Кассель, нам нужна твоя помощь.
Я так смеюсь, что кофе попадает не в то горло.
Хант открывает было рот, но тут распахивается дверь и на пороге появляется Джонс. Где он, интересно знать, шатался все это время? Обещанного обеда не принес.
— Слышал, ты тут откалываешь разные номера.
Он бросает взгляд на залепленный жвачкой объектив — значит, либо просмотрел запись, либо кто-то ему рассказал.
Пытаюсь прокашляться, но не очень-то получается.
— Кассель, послушай, — вмешивается Хант, — на свете много таких детишек, юных мастеров, которые связались с неподходящей компанией. Но ты можешь все изменить, твои способности необязательно использовать во зло. Существует правительственная программа, молодых мастеров учат контролировать свой дар, использовать его на благо правосудия. Мы тебя с радостью порекомендуем для такой программы.
— Но вы даже не знаете, какая у меня магия.
Очень-очень надеюсь, что не знают.
— Мы принимаем разных мастеров, Кассель, — поддакивает Джонс.
— Даже мастеров смерти?
Он внимательно смотрит мне в лицо.
— Так ты мастер смерти? Если так — все очень серьезно. Это опасный дар.
— Но я не говорил, что я мастер смерти.
Стараюсь, чтобы слова прозвучали неубедительно. Пусть думают, я мастер смерти, как дедушка; или мастер удачи, как Захаров; мастер снов, как Лила; мастер физической силы, как Филип; мастер памяти, как Баррон; мастер эмоций, как мама. Да кто угодно. Только бы не догадались, что я мастер трансформации. Последний раз такой появлялся в Штатах аж в шестидесятых годах. Уверен: сцапай меня правительство — вряд ли выпустят просто так и отправят в школу доучиваться.
— За эту программу отвечает одна женщина, агент Юликова, — продолжает Джонс. — Мы бы хотели вас познакомить.
— Какое это все имеет отношение к происходящему? Какая помощь вам от меня нужна?
Очень уж похоже на мошенничество: странно они себя ведут, мрачными взглядами обмениваются, когда я отворачиваюсь. Все эти разговоры про секретную правительственную программу, щедрые предложения — меня словно прощупывают. Только вот почему? Почему именно меня?
— Можешь не отрицать — нам известно о твоих связях с преступным кланом Захаровых.
Когда я пытаюсь возразить, Джонс поднимает руку.
— Можешь ничего не говорить. Но знай: за последние три года по приказу Захарова совершались многочисленные заказные убийства — убирали как членов его собственной шайки, так и посторонних людей. Мы обычно не вмешиваемся, когда бандиты убивают друг друга — пускай, но совсем недавно погиб один из наших информаторов.
Он кладет передо мной на стол черно-белую фотографию. По спине пробегают ледяные мурашки.
На снимке — лежащий на боку человек. Ему несколько раз выстрелили в грудь, на рубашке расплылось огромное черное пятно. Весь ковер под ним — в крови. Лицо толком не разглядеть из-за рассыпавшихся темных волос. Но это лицо я все равно узнаю где угодно.
— Его застрелили прошлой ночью, — рассказывает Джонс. — Пуля прошла между седьмым и восьмым ребром и угодила прямо в правое предсердие. Умер мгновенно.
Меня будто кто-то ударил кулаком в живот.
Отталкиваю от себя фотографию.
— Зачем вы мне это показываете? — Мой голос дрожит. — Это не Филип. Это не мой брат.
Я уже на ногах. Даже не помню, как вскочил со стула.
— Успокойся, — требует Хант.
В ушах гудит, словно накатило приливной волной. Я кричу на них:
— Это какой-то обман! Признайтесь! Это обман!
— Кассель, ты должен нас выслушать, — настаивает Джонс. — Убийца все еще на свободе. Ты можешь помочь нам найти убийцу собственного брата.
— Вы сидели тут и болтали со мной, а мой брат мертв? Вы знали, что он мертв, но вы… вы… — бормочу я. — Нет. Нет. Зачем вы это делаете?
— Мы знали, что после таких новостей с тобой нелегко будет поговорить, — признается Джонс.
— Нелегко? — повторяю я.
Бессмыслица какая-то. И тут меня озаряет. Но это тоже бессмыслица, не может быть.
— Вашим информатором был Филип? Да ни за что. Он бы не стал. Он ненавидит стукачей.
Ненавидел. Он ненавидел стукачей.
В моей семье свято верят: к копам идут на поклон только законченные трусы и подлецы. Полиция и так может в любой момент сделать с мастерами, что ей вздумается, — мы же как-никак преступники. Так что сотрудничать с копами — то же самое, что лизать ботинки заклятого врага. Если на кого-то настучал — предал не только своих. Предал самого себя. Помню, Филип однажды рассказывал про одного типа из Карни. Тот заложил кого-то по мелочи: стариковские разборки, я этих людей не знал. Так брат каждый раз сплевывал на пол, когда упоминал имя того стукача.
— Филип пришел к нам около пяти месяцев назад, — поясняет Хант. — В апреле. Сказал, хочет изменить свою жизнь.
Трясу головой. Не может быть. Наверное, брат сдался федералам, потому что ему некуда было больше податься. Из-за меня. Я разрушил его план и помешал убить Захарова. Если бы все получилось — лучший друг Филипа, Антон, встал бы во главе преступного клана, а сам Филип разбогател бы. Но вместо этого он погиб, из-за меня. Наверняка виноват Захаров. Кому еще нужно его убивать? Захаров обещал не трогать мою семью, но чего стоят его обещания? Особенно если он узнал о сделке Филипа с федералами. Какой же я идиот, нельзя было ему верить.
