— Люба!? Точно! Здравствуй, Люба.
— Привет.
— А ты что тут делаешь?
— То же, что и вы — отдыхаю.
— Одна?
— Пока одна.
— Ну, а чего одна-то? Пойдём с нами.
— Спасибо. Сегодня некогда.
— А вечером? А, Люба?
Люба ответить не успела. Неожиданно подошли два грузинских парня. Она встала им навстречу. Один из подошедших преподнёс ей букетик цветов.
— Всё в порядке, пошли, — сказал он.
— Послушай, Люба, — заговорил было снова Колька.
— Извини, дорогой, — остановил его парень, беря под руку девушку. — Любе некогда, понимаешь?
— Пока, — сказала Люба и помахала Кольке рукой, удаляясь по аллее с парнями.
— Архандер хиндер дергауз, — только и смог сказать удивлённый Колька, смотря им вслед, а потом побежал догонять своих.
Путешествие друзей по Тбилиси продолжалось. На обратном пути с горы Мтацминда посетили за оградой храма на её склоне пантеон писателей Грузии, где похоронен и Грибоедов. Прошлись по узким улочкам Старого Тбилиси. Побывали там же в древней городской цитадели и у Метехского замка на берегу Куры. Да мало ли что ещё показывал своим друзьям в родном городе Гурам Александрович Николадзе. К его дому подъехали только под вечер. Там их уже ждала хозяйка — Тамара Луарсабовна.
Празднично был накрыт стол в доме Гурама Александровича. Тамара Луарсабовна хлопотала у стола и потчевала гостей, а хозяин возглашал тост за здоровье друзей, за верность в дружбе и любовь.
— Дорогие мои друзья! — говорил он. — У меня сегодня счастливый день. Судьба подарила мне нечаянную радость. Ну разве мог я ещё вчера или сегодня утром подумать, что встречу здесь моего друга Серго, Серёжку Селезнёва. Так выпьем за то, чтобы такие, счастливые дни были у каждого из вас! За счастье ваше и ваших родных, друзья!
— Спасибо, Гурам, — сказал Сергей Иваныч. — У меня тоже сегодня счастливый день. Я в доме моего друга и брата… Жалко, что ехал сюда так долго… Прости, меня, Гурам… Но всё же я здесь! И поэтому счастлив. Здоровья вам Гурам и Тамара и детям вашим!… Это ведь они здесь? — заметил Селезнёв на стене фотографию.
— Да, Серёжа. Это наши Верико и Зураб.
— Они не с вами?
— Что ты! Дочка с мужем в Ленинграде живут, а Зураб здесь недалеко в Рустави, инженер-металлург. У нас с Тамрико уже пять внуков. Сын приезжает иногда в выходные. А Верико только в отпуск. Так что мы с женой здесь одни. А у тебя как?
— Так же. Три дочки и ни одной дома нет. Все разлетелись по сторонам. Только в отпуск и приезжают. Правда, летом у нас весело: внуки отдыхают. А так тоже одни живём.
— Да, Серёжа. Се ля ви, как говорил наш друг Жан. Помнишь его?
— Ну как же! Разве можно забыть этого марсельца.
— Подожди, — Гурам Александрович поднялся из-за стола.
Он пошёл ненадолго в другую комнату, а, вернувшись оттуда, протянул Селезнёву ещё одну фотографию.
— Узнаёшь?
— А как же? — воскликнул Сергей Иванович. — У меня тоже такая есть.
И они стали рассматривать фотографию. Рожков и Колька подсели поближе. На снимке была группа молодых людей в полувоенной одежде, в каких-то странных фуражках с косыми ленточками на околышах.
— Вот мы с тобой сидим, Гурам.
— Да, Серёжа. А какие молодые!
— Это, по-моему, Паша Родионов.
— Он… А вот Вася Нестеренко. А это ведь Ваня Сухарев! Вот кого я сто лет не видел! Надо бы к нему в Рязань съездить.
— Поздно, Серёжа… Нет Вани. Ещё в прошлом году скончался.
— Да? А я и не знал.
— Я тоже от ребят узнал. Что поделаешь… Уходят ребята. Всё меньше и меньше нас остается. Потому и встречаться надо чаще, пока живём. Тогда живы и те, кто ушёл.
— Ты прав, Гурам, — после недолгого молчания произнёс Сергей Иваныч и вновь обратился к фотографии. — Вот этого парня не могу вспомнить.
— Так это же чех, Яном звали, штабник. А вот этот, в берете, Жан и есть.
— Отчаянный и весёлый был француз. Из Марселя. Всё время пел. Особенно свою любимую песню земляков.
— Он даже многих научил её петь по-французски. И нас тоже. Ты помнишь её, Гурам.
— Помню и хоть сейчас могу спеть.
— Так вот почему ты, Иваныч, по-французски-то знаешь. Понятно, — сказал Колька.
— Ты говоришь по-французски? — спросил Гурам Александрович.
— Так же, как и по-китайски. Просто однажды я ребятам прочитал «Марсельезу» на память.
— А ты им про это рассказывал?
— А чего рассказывать-то? Воевали и всё, обычное дело.
— А это где? — кивнул Колька на фотографию.
— В Чехословакии. В конце войны нас с Гурамом забросили к чехословацким партизанам. Для помощи им в деле связи с нашими войсками.
— Там было целое соединение партизанских отрядов, — подсказал Гурам Александрович.
— Да. А сфотографировались мы на память уже после окончания войны, где-то в середине мая. Город Оломоуц. Так кажется его название.
— Да, да.
— А ты ещё говорил, что по-японски знаешь, — напомнил Селезнёву Рожков.
— Всё очень просто. В июне сорок пятого нашу часть через всю страну на Дальний Восток перевезли. И мы с Гурамом ещё и там повоевали. Вот так, брат.
— Здорово.
— Но, боже мой! — воскликнул Николадзе. — Неужели сорок лет прошло!
— Да быстро времечко бежит.
— Эх, Серёжа, — обнял друга Гурам Александрович. — Это мы бежим, а не время. Ну, да ладно. Давайте-ка лучше споём. Это ты, Николай, хотел, кажется, послушать наши грузинские песни.
— С удовольствием, Гурам Александрович.
— Тамрико, принеси гитару… Только вот что вам спеть, друзья мои. Песен так много. Например «Оровела» — песня, которую поют в поле, «Урмули» — песня дороги, ну и так далее.
— Любую, Гурам Александрович.
— Хорошо. Тамара мне поможет. А начнём мы с песни о любви. Я думаю, что она будет понятна и без перевода. Помогай, Тамрико.
Гурам Александрович взял гитару, немного её подстроил и полилась в комнате красивая мелодия, не похожая ни на какую другую…
Ранним утром следующего дня Николадзе вывел из гаража свою «Волгу» и друзья, положив в багажник вещи, забрались в машину.
— А Тамара? — спросил Селезнёв.
— Она же врач. Сегодня дежурит и ехать с нами не может. Да мы там довольно часто бываем.
— Далеко?
— За час доберёмся, с небольшим.
Машина понеслась по утренним улицам Тбилиси. И всю дорогу, особенно когда выехали из города, друзья не отрывали глаз от мелькавших за окном машины горных пейзажей. А через час или два Гурам Александрович показывал друзьям родную деревню и её окрестности, знакомил со своей многочисленной роднёй: младшими братьями и сёстрами, с племянниками и племянницами, с главой всего рода белобородым, старым, но ещё крепким Сандро Николадзе…
Под вечер собралась в доме вся многочисленная родня Гурама Александровича. Из гостей, приехавших с ним, не было только Кольки. Ещё утром, узнав о том, что в местной колхозной бригаде не хватает механизаторов на закладке силоса, Николай решил помочь коллегам. И вот день кончался, а Кольки всё не было.
Сергей Иванович вышел со двора на сельскую улицу.
— Не волнуйся, Серёжа, — заметил беспокойство друга Гурам Александрович. — Ничего не случится с нашим добровольцем. Они там с Георгием.
— Вечер наступает.
— А я послал уже за ними… Да вон, легки на помине. Привет труженикам колхозных полей! Как работалось?
— А всё путём. Как учили, — ответил Колька.
— Николай, Гурам Александрович, классный механизатор и хороший, добрый человек. Он и на тракторе, и на косилке, и на самосвале — на всех машинах работать может. И так весь день сегодня, — сказал Георгий.
— А чего тут такого-то. Машины-то одни. Дело привычное.
— He скромничай, Никола. Ты сегодня сделал доброе дело.
— Так пусть же, дорогой друг, все твои добрые дела возвращаются тебе и твоим близким, умноженные во сто крат и больше!
— Спасибо, Гурам Александрович. Только я правду говорю — дело обычное.
— Сегодня ребята в честь Николы даже песню спели.
— О! Такое бывает не часто. Да ты сам, Коля, хотел послушать грузинские песни.
— Повезло, Гурам Александрович.
— Ещё услышишь. А теперь идём за стол, други мои. Там уже заждались…
Праздничный стол в честь приезда Гурама и его друзей был накрыт во дворе под деревьями. За столом шумно и весело.
Рожков, так и не выпивавший, что-то рассказывал своему соседу справа. Тот качал головой. Никанорыч достал из кармана брелок и стал опять объяснять, жестикулируя. Сосед снова покачал головой, видимо не соглашаясь и передал разговор уже своему соседу. Тот другому и так слова Никанорыча дошли до тамады, полного, с пышными усами человека. Начальник стола и сам заметил, что гость не выпивает и давно хотел узнать причину такого его поведения.
— Дорогой Гурам, — обратился тамада к Николадзе, — твой друг болен, что ли?
— Нет, что ты, Котэ. Он просто завязал.
— Надо развязать.
— Попробуй, попробуй, Котэ.
Сидевший рядом с тамадой Николадзе-старший, услышав разговор, догадался о чём идет речь и вдруг заговорил сам.
— Я хочу рассказать твоему молодому другу, Гурам, нашу древнюю грузинскую легенду.
— Пожалуйста, отец. Конечно, расскажи.
— Мне ещё дед мой рассказывал, как посадили однажды виноградную лозу у дома, а осенью выжали сок. Сладкий был сок и всем понравился. Народ приходил и дивился: «Ну и сок у такой сухой лозы». Но вот прилетел соловей: «Да здравствует вино! — воскликнул он. — Кто станет его пить, запоёт по-соловьиному». Потом пришёл молодой петух: «Кто выпьет, тот будет любить ссоры и станет, как и я, забиякой». Прибежала лиса: «Кто станет пить, то в него заберется вино воровски, по-лисьи». Наконец пришёл один жирный боров и сказал: «Да здравствует вино! Кто много выпьет, подобно мне станет валяться в грязи на дороге». Вот так по-разному и действует вино на человека, сынок. Так будь же ты всегда соловьем!
И старый Николадзе похлопал Никанорыча по плечу.
— Спасибо, отец, но…
Тамада кивнул одному из мужчин. Тот пошёл в дом.
— Ну все, Никанорыч, — сказал Колька другу. — Пропал ты.
— Чего? — не понял Рожков.
— Конец, говорю, фильма.
— Какого ещё фильма?
— Твоего, под названием «жизнь».
— Чего болтаешь-то.
— Ты погляди, как на тебя тамада смотрит. А вон помощника своего послал в дом за кинжалом. Так что приготовься к самому худшему.
— Перестань.
— А чего перестать-то. Ты же оскорбляешь хозяев и всех сидящих с тобой. И нас с Иванычем позоришь. Здесь, брат, такого не прощают, понял?
Мужчина вернулся из дома и подал тамаде большой, отделанный серебром рог. Тамада наполнил его вином и встал.
— Дорогой наш друг Сандро. Все, кто когда-нибудь пил из этого рога, желали дому Николадзе мира, счастья и благополучия. А пьющий из этого рога сам будет счастлив и здоров. Приглашаю тебя осушить рог и сказать свои слова.
Рог передали Никанорычу. За столом стало тихо.
— Не подкачай, — сказал ему Колька.
— Спасибо, — поблагодарил Рожков и тоже встал. Немного помедлил, принимая решение. — Я скажу с удовольствием… Дорогие друзья! В эти дни, и сейчас я ощущаю себя счастливым человеком. Да, я счастлив! И счастлив потому, что осуществилась моя ещё детская мечта. А я с детства мечтал увидеть Грузию. Увидеть страну великого Шота Руставели, страну мужественных и благородных людей. Я счастлив, что моя мечта осуществилась. Так пусть же мечты каждого из вас сбудутся! Мир и счастье этому дому! Многолетия всем вам, друзья!
С последними словами Рожков припал губами к рогу. Мужчины запели песню, и под её многоголосье Никанорыч осушил рог.
— Спасибо тебе, сынок, — сказал старый Сандро Николадзе. — Из тебя хороший тамада будет.
Мужчины запели новую песню.
— О чём поют, Гурам Александрович? — спросил Колька.
— Они поют, дорогой, о том, что не надо искать себе жену на гуляньи: там она одета в чужое платье. Если хочешь видеть женскую красоту, ищи её во время жатвы ячменя. Вот так примерно. Нравится?
— Очень. Я просто балдею от этого многоголосья.
— Ну тогда слушай. Таких песен больше нигде в мире не поют.
А праздничный ужин продолжался. Селезнёв и Гурам Александрович вели свой разговор. Слушая песню, о чём-то задумался Колька.
Рожкова посадили рядом с тамадой.
— Мужики, хорошие вы мои, братцы дорогие! — говорил он и счастливо улыбался.
Рядом на столе стоял винный бочонок, в отверстии которого одиноко торчал деревянный с насечками брелок Никанорыча.
И лилась многоголосая песня.
Утром родные Гурама Александровича провожали гостей в Тбилиси.
…К зданию вокзала с высоким и узким шпилем подкатили, когда большие часы показывали половину второго часа дня.
Выйдя из машины, захватив чемоданы и сумки, все пошли туда, где стоял туристический поезд. Колька шёл первым, за ним шагал с чьей-то сумкой Георгий. Остальные, чуть поотстав, шли и увлеченно разговаривали.
Колька вдруг остановился, поставил чемодан на землю и огляделся.
— Мужики, — сказал он, когда подошли все. — А поезда-то…. это…. нет.
— Как нет?
— Не может быть.
— Шутишь?
— Да нет, говорю. Вот здесь он стоял, по-моему у этой самой стрелки.
– Могли ведь и перегнать на другой путь.
Все некоторое время глядели по сторонам.
— Георгий, — вмешался в разговор Николадзе, — где ты его видел, когда ездил за вещами?
— Тоже здесь.
— Ты не ошибаешься?
— Нет, Гурам Александрович. Я это место знаю. Точно здесь поезд был.
— Давайте искать, — предложил Селезнёв.
— Стойте все здесь и никуда не уходите, я сейчас, — неожиданно сказал Николадзе и бросился к зданию вокзала.
— Этого нам только не хватало, — произнёс Сергей Иваныч.
— Кто-то из нас, видно, здорово нагрешил в эти дни. Признавайтесь — кто? — спросил Рожков.
— Ты и Георгий, — сказал Колька.
— Почему я? — удивился Георгий.
— Марина, наверное, на тебя обиделась. Вот и уехала раньше времени.
— Э-э, не говори так, дорогой. Георгий никогда женщин не обижал.
— Да я ничего, Георгий. Я просто так. А, может, и вправду пойти поискать поезд-то. А, Иваныч…
— Погоди, не суетись.
— Куда ты спешишь, слушай? — опять удивлённо сказал Георгий. — Вон уже и Гурам Александрович бежит.
К ним и вправду от вокзала спешил Николадзе.
— В машину, быстро! — ещё издали крикнул он.
Все бросились к машине.
— Скажи, что случилось, Гурам, — на ходу спросил Селезнёв.
— Всё нормально. Расскажу в машине.
Черная «Волга» с места взяла высокую скорость и помчалась по улицам Тбилиси.
— Ну так чего там, Гурам? — вновь спросил Селезнёв, когда отдышались.
— Ваш поезд действительно ушёл.
— А говоришь, что всё нормально.
— А куда мы сейчас летим? — спросил Колька.
— На аэродром.
— Зачем?
— На машине догнать поезд трудно. Поэтому полетите на почтовом самолёте. Я договорился. Вы поезд свой даже обгоните.
Машина мчалась по улицам Тбилиси.
Когда все пятеро бежали по летному полю аэродрома, мотор почтовой «Аннушки» уже работал. У раскрытой двери самолёта, в которой стоял один из пилотов, торопливо стали прощаться.
Обнялись старые друзья.
— Спасибо, тебе, Гурам. Спасибо, браток.
— И тебе спасибо, Серёжа. Приезжай ещё. Я ждать буду.
— Сначала ты приедешь, Гурам. Обещай.
— Приеду, Серёжа, обязательно приеду.
В дверях самолёта Иваныч оглянулся и что-то прокричал.
Гурам Александрович кивнул головой и помахал другу рукой.
Самолёт медленно вырулил на старт и, разогнавшись, оторвался от земли. Гурам Александрович и Георгий махали ему вслед руками.
В салоне самолёта кое-как разместились среди ящиков, мешков и посылок. Все устроились у маленьких окон.
— А ведь летим… — сказал Селезнёв.
— Да. И куда только нас не занесёт, — подтвердил Колька. — Расскажи кому — не поверят. Это надо же — в небе летим.
— Почти по Пушкину, — продолжал Сергей Иваныч, — «Кавказ подо мною. Один в вышине стою над снегами у края стремнины. Орёл, с отдалённой поднявшись вершины, парит неподвижно со мной наравне».
— По Лермонтову тоже… — подал голос Рожков и продекламировал:
И над вершинами Кавказа
Изгнанник рая пролетал:
Ему Казбек как грань алмаза
Снегами вечными сиял…
— Ещё несколько минут назад мы находились на земле, — продолжал, но уже тоном экскурсовода Никанорыч, будто читая туристский проспект, — а сейчас под крылом нашего лайнера седые вершины Кавказа. Там внизу вечная зелень лесов, горные стремительные реки, плодородные равнины. И над всем этим — солнце. А всё это — солнечная Грузия.
