Объявляю в микрофон почти шепотом: «Я всё еще»… Трагическая пауза. «Я всё еще люблю тебя»[18].
Та, что сегодня на десерт, в брючном костюмчике в обтяжку, смотрит во все глазищи. Всё, всё для вас, глаза-незабудки. Что песня? Я тебе себя подарю — вот он подарочек, только радуйся.
Поскольку в перерыве я дошел до третьего стакана, «бэйби, синс а бин лавин ю-йе» идет со слезой, вербуя в наш теплый стан новых ценительниц прекрасного.
Цепы исполняются под закат, после того, как СС уже второй раз показывает на свои «Командирские» и скрещивает руки над головой. Мы, конечно, не переработаем, да и после таких колоратур голосок пардону просит.
Последнюю вещь забиваем костылем в стену: мощно, с размаху, самих себя теша.
Пусть торчит, может кто чепчик и повесит.
Сандалетки по камушкам раскудрыкиваются моментально: раз — пряжечка отскочила, два — ремешок надвое; глядишь — легким движением руки сандалетки превращаются в шлепанцы, а кастрированные технические неувязки забрасываются куда подальше.
Проблема обуви неожиданно вышла на передовой край. Миня чуть было не остался совсем босоногим. Пока он с очередной пассией разнежено купался при луне в чем мама родила, его румынские, фирмы «Томис», симпатичные парусиновые плетенки приказали долго себя помнить.
С таким хроническим внезапно-нежданным отсутствием собственной обуви Миня сталкивается уже не впервой.
Весной, на базаре, он, как с неба сыр, купил красивые блестящие парадно-блядоходные, сделанные не нашими трудовыми, которые золотыми только в песнях зовут. Будучи поклонником приличной обуви, Минька, в своих любимых шузах не проходил и сезона.
Как-то после вечера танцев в мединституте, он остался ночевать в молодежном общежитии. Медички дружно жили в блочной секции в тесных комнатках и обувь доверчиво оставляли за порогом, в общем коридорчике.
Утром, вместо своих, на великолепной чехословацкой платформе, он обнаружил разбитые раздергаи без шнурков. Какое-то время, еще окончательно не проснувшись, Миня наивно пытался бестолково искать и вспоминать, не желая верить в непоправимое. Когда же реальность приобрела окончательно знакомые черты, он, с третьей космической запустил чувяки со стоптанными запятками один за другим вдоль сонного коридора и отправился до дому в одних носках.
Маныч, в связи с Минькиным невезением вспомнил свою историю, не менее милую.
— Перед революционными праздниками надо было актовый зал в железнодорожном клубе побелить, где я завклубствовал тогда. Оплата аккордная. Побелил — получил. Взялись по русской традиции втроем: я, Ампару-керосинщик с Подкопаева и Коля Чих-Пых, знаете вы его, пиздодуя. К позднему вечеру закончили, накатили по стакану-другому и по домам. Мне в Пистерюгу, рядом, я клуб закрыл и до хаты. А эти деятели стали такси ловить, им до Варшавы, как в ту степь. Отмашку дают, водила было подруливает и тут же по газам. Одна машина, другая. Не стопятся. С волчьим глазом дальше бегут. Хоть и район для них глухой. Что делать? Загадка для первого класса. Естественно, нашли еще. Самогон еще никто не отменял. Пошли на кладбище, благо рядом, посидели аккуратно, да там и уснули. Просыпается Коля поздней ночью-ранним утром — холодно Коле, Коля продрог. Ноги замерзли. Ампару рядом, в обнимку с крестом пузыри пускает. Глядь, а ботиночек-то и нет. В кармане бир сум-бир манат, все халтурные аккорды романсы поют, по тому же адресу что и ботиночки, не иначе; автобусы-троллейбусы уже-еще не ходят, с похмелюги задарма не возят; и похромал Колян домой. Добытчик, едреныть. Труженик. Пока до Варшавы копытьями шуршал, все носки исшаркал, одни резиночки с бахромой на лодыжках болтаются. Поднялся к себе. Ключом тык-мык — не тыкмыкается. Позвонил длительно. Жена открывает. Посмотрела на него красивым взглядом. Коля тоже посмотрел. Приличный вроде мужчина, только майка не под рубашкой, а поверх пиджака — когда побелку в душе смывали, уже принявши были. Ясно дело, такой клиент такси не товарищ. «Где ботинки, урод?» — спрашивает жена. Урод ей с достоинством: «А разве они не дома?»
Солнце-трудяга гудёт без выходных, по-стахановски, вгоняя в головную боль: как дожить до заката. Нашему брату-бледнолицему сие не то, что малопрятно, но весьма опасно. Маныч в первый же день на бляжу свое белое рыхлое рассыпчатое спалил на плечах в лохмотья.
Чем только Рая его не пользовала: и кефиром, и сметаной, и календулой, что на спирту — не спасла.
Спирт не спас!!
Спать под простыней Манычу больно, не то что рубашку носить, вот и с нами к родничку он хоть и ходит, но сидит под навесом, как падишах. Навес хоть и импровизированный, из простыней и сломанных веток, но Маныч, усевшись по-татарски, с накрученным из полотенца тюрбаном, предохраняющим багровую лысину от самовозгорания, смело катит за гуру.
Мы хоть и пообожглись, но почему-то уцелели, хотя безжалостное солнышко тоже крепко достало, и навеяло мечту о затяжном грибном дождичке.
Через два дня на третий вновь объявились тети-моти с перламутровым педикюром на мозолистых ногах.
Маныч, отбившийся от стаи, провел с ними беседу на предмет ай кю и вычислил, что это мама и дочка, причем лишенные строгих нравственных императивов, что волею судеб живут они от областного Козлодоевска в сотне миль, в дремучем краю, где болот на три Франции, и, что море, солнце и возможность выдать форсу раз в год вдалеке от соседского сглазу — катарсис для таких тонких и чувственных натур. У себя в козлодоевских перелесках она губы лишний раз не накрасит, чтоб молва не перекрестила, а здесь мини-бикини, и столичная рэч, и каждый день новый гардероб. Если б она в такое в родном поселке вырядилась, кривая удоев рухнула б вниз, свиноматки не опоросились, а старухи на завалинке вывихнули глаз.
Тот самый Жванецкий, что у Лёлика на 500-метровой бобине, обозначил сию реляцию так: недалекие любят все блестящее, поэтому женщины так одеваются, чтобы привлечь мужчин.
И вот катит эта прима-балерина шести пудов весу по променаду, и, действительно, на нее не захочешь, да посмотришь: и гиде ж такое на своё ватерлинию находят? В ГУМах отродясь не бывало, в райпо видеть не видывали, для сельпо и вообще, что на инопланетянина.
