— Твоя пацанка? — спросили у папы.
— Соседова! — очень сердито ответил папа.
И вошёл на завод.
…Цеха. Здесь пахнет не только хлебами. Здесь пахнет машиной — машинным маслом.
На тележке лежит свежевыпеченный белый квадратный хлеб. От него идёт пар.
— Хочешь хлебца? — спрашивают у Кати.
— Хочу, — говорит Катя.
— Ты что же, голодная? — обиженно говорит папа.
— Не голодная, — вздохнув, говорит Катя.
Папа надевает халат, становится у широкой большой печи.
До чего же маленькой становится Катя среди больших машин и больших хлебов!
Машин так много! Они не только внизу, они наверху, под самыми потолками. К тем машинам, что наверху, ведёт крутая, узкая лестница с узенькими перильцами. А в соседнем цеху огромная деревянная загородка. В загородке гуляет тесто. И булькает пузырями. Пузыри потихоньку лопаются.
— Пых-пух, — говорит Катя.
— Где ты, Катя?! — говорит папа.
— Я тут, — отвечает Катя.
— Пустил бы ребенка во двор погулять, — предлагает папе старуха работница. — Ребёнок весь извертелся, надо бы пожалеть!
— Как же!.. Сейчас отпущу во двор!.. А грузовики?.. Прямо не знаем, куда девать… Бабки позавчера уехала — укатила в Новосибирск… Тут один приятель мне обещал её прихватить к своей крёстной. Отпрошусь пораньше и нынче же вечером подкину её в совхоз… Её бы, конечно, надо собрать, но рыжая освободится только в восьмом часу. Что же делать-то? Отпрошусь пораньше с завода и как-нибудь соберу сам…
— А чего её особенно собирать то? — говорит женщина. — Доченька, подойди сюда, я поправлю тебе чулочек… Хлебца хочешь?
— Хочу, — говорит Катя и глядит исподлобья на папу.
Какие у заводского хлеба хрустящие корочки!.. До чего он тёплый!..
— Сильна поесть, — говорит папа. — Что да, то да.
…Тихо ступая. Катя уходит в комнату, где узкие розовые шкафы, а в шкафах халаты рабочих.
Вот зеркало. Большое. С огромным пятном понизу, похожим на брызги дождя.
Катя трёт его ладонью изо всей силы, но пятно навсегда, навечно прилипло к зеркалу. И вдруг она видит… Да что же это такое? Перед нею мальчик. На макушке у мальчика дыбом встали белёсые волосы, на шею ему спускаются неаккуратные, жёлто-рыжие кольчики. Вместо брюк он одет в сарафан на шлейках. Лицо у него неулыбчивое, сердитое. Мальчик сурово смотрит на мир из-под широких, больших бровей.
Некрасивый, нескладный.
Этот мальчик… Ах да, ведь это же Катя! Она никогда бы не догадалась, если бы не жевала корочки.
Ай-ай-ай, что же делать теперь?
«Ничего не поделаешь», — отвечает зеркало.
Катя зажмуривается от страха:
«Зеркало, а может, это не я?»
«Это ты».
«Ну, а может быть, ничего? Ведь я почти ни когда не вижу себя снаружи. А изнутри есть с кем слово сказать, не скучно».
«Ладно! Пусть ты видишь себя изнутри. Но всё вокруг видит этого малого в сарафане на шлейках. С нахмуренными бровями. И линялые шлейки от синего сарафана».
«Зеркало, сделай так, чтобы я стала похожа на Соньку с нашего двора. Ведь тебе ничего не стоит!»
«Не могу. Ничего не поделаешь, ничего не попишешь, чего не могу, того не могу, — отвечает зеркало. — Ты — Катя и будешь Катей. Ты к себе навсегда приклеена… Что ж делать! Не огорчайся. Может, и так сойдёт!»
Сперва отец не мог разыскать её шляпу-панаму. Всё шарил, шарил, а шляпа не находилась.
Наконец он её увидал на шкафу, рядом с маминым чемоданом: шляпа осторожненько притулилась ухом к стене.
— А я сразу знала, где шляпа, — вздыхая, сказала Катя.
— То есть как это «знала»? — ответил папа. — Отчего же ты не говорила? Чтоб поиздеваться, да?
— Нет. Чтоб молчать, — ответила Катя. — Я — маленькая. А маленькие не должны говорить.
— С тобой не соскучишься, — удивился папа. И напялил Кате шляпу на голову.
Шляпа сейчас же упала на пол. Папа махнул рукой и принялся укладывать чемодан.
— Панамку надень. Забудем, — сказал он Кате.
Катя подняла шляпу. Шляпа свалилась с Катиной головы.
— Больше я не могу! — объяснил папа.
И Катя снова надела шляпу.
Папа, пожав плечами, продолжал укладывать чемодан. Шляпа снова упала на пол.
Папа взвыл. Он как шмель завертелся по комнате.
— Не пойму, в чём дело!.. Выросла, что ли, у тебя голова? Ну? Чего ты молчишь?
— Резинка, — тихо сказала Катя.
— Ага а-а! Всё ясно.
И папа, не глядя на Катю, застегнул чемодан.
Наконец они вышли на улицу.
Подошёл автобус. Они сели в автобус. Автобус дрогнул, тронулся и покатил.
— Шапчонку девочка обронила! Подберите-ка, гражданин.
Папа поднял Катину шляпу, дунул в нее, оттянул резинку и быстро-быстро надел на Катю.
Автобус шёл. Он шёл и звенел. Он разговаривал всеми своими стёклами.
Умаявшись, папа тихо дремал. Встав на коленки, Катя тихо шептала, она шепталась с окном автобуса. Стекло на нём было пыльное, всё в дорожках от летних дождей. По ту сторону автобусного стекла мигало огромное, долгое веко: бегущие навстречу Кате деревья. В небо быстро и ловко били фонтаны.
Но вот закрылся долгий, большущий зелёный глаз: принялись поблёскивать и отсвечивать автобусные окошки. Навстречу им побежала степь.
«Тебе каково?» — спросила Катя у жёлто-зелёной степи, разрезанной надвое широкой дорогой для грузовиков и автобусов.
«Мне ничего себе, — ответила степь своими зелёными, ещё не совсем поднявшимися колосьями. — Мне ничего себе. Мне — роскошно! Особенно по ночам, когда нет никого кругом. Я — пою. Я пою кузнечиками».
«А где же они живут?»
«А уж этого я не знаю. Чего не знаю, того не знаю».
Прошли коровы. Не степью. Они прошагали мимо степи. Остановились и ну жевать.
«Вам интересно?» — спросила Катя.
«Нам ничего себе. Нам довольно-таки роскошно», — ответили ей коровы.
А степь всё мигала, мигала… И вдруг показались дальние горы. Раскрылось жёлтое веко гор по ту сторону автобусного стекла. Блеснули глаза — желтоватые, долгие… И замигали… И снова закрылось веко.
Раз-два! — вот город. В асфальте. Он начинался со зданий маленьких, деревянных. Но автобус всё шёл и шёл… И город как будто раскаялся, стал красивее — заполыхал, как пожарище, языками серого пламени: показались большие дома, куски повытоптанных асфальтовых площадей, бульвары, бульварчики… Всё большое.
Посверкал и утих: стал узким, сделался переулками и домишками с крышами леденцовыми — из черепиц.
Раз-два! — и слился со степью. Автобус всё шёл и шёл. Папа спал. Он похрапывал. А Катя всё бормотала и бормотала: она дознавалась, кому интересно, а кому не особенно хорошо. Всем на свете было роскошно. Когда им стало ещё роскошнее, автобус остановился.
— А?.. Чего?.. Приехали, что ли? — спросил Катин папа сквозь сон.
— Выходит, что так, ответил ему водитель автобуса. — Вылезай-ка, приятель, и выгребай своего пацана.
— Я не пацан. Я — пацанка, — сказала Катя.
— Ай-ай-ай… Вон оно, однако, какое неблагоприятное для тебя создалось положение. Вон оно как неважно обернулись твои дела! — пожалел её водитель автобуса.
И папа с Катей спустился вниз. Как только они оказались внизу, на пыльной дороге, с головы у Кати упала шляпа.
— Сил моих больше нету! — объявил папа, поднял её и напялил Кате на голову. — Сколько раз ты сегодня теряла шляпу?.. Можешь сказать?
Нет. Такого она не могла сказать. Ей было шесть лет. Она умела считать, загибая пальцы, только до десяти.
Папин приятель, Миша, играл в волейбол. Он хохотал и высоко вскидывал ноги. Увидев папу и Катю, он не ушёл с волейбольной площадки, не перестал задирать ног и не сказал: «Здрасте!» Он завопил:
— Здорово-о!
Когда он гаркнул «Здорово!», поднялись его широкие чёрные брови, сверкнули глаза и стали изо всех сил блестеть большие, частые зубы.
— Промазал, чёрт! — сказали ему.
— А будь оно трижды неладно! — загоготал Миша и повернулся спиною к Кате и папе. Он гоготал и дрыгал ногами. На ногах у него были серо-белые тапочки и розовые носки.
Катя и папа ждали.
Когда им немножечко надоело ждать, они притулились на лавочке около волейбольной площадки.
Миша играл в волейбол.
Солнце перекатилось на краешек неба; солнце стало просвечивать красным через деревья совхоза, залило дорожки между домов… Папа и Катя тихо сидели на лавочке.
Солнце шагнуло ещё пониже. Всё дрогнуло и ещё шибче порозовело, стало сладко пахнуть землёй. По Катиной ноге пополз жук. Ей жалко было тюкать его, он, должно быть, недавно проснулся — так лениво он полз по Катиному ботинку. Жук всё полз и полз.
А Катя и папа сидели на лавочке.
Над волейбольной площадкой ещё чуток покраснело небо. Всё вокруг лежало такое тихое…
Открылась библиотека. В библиотеку вбежала седая библиотекарша.
— Эй, вы! — сказала в окошко сердитым басом библиотекарша. — Или книги берите, или я закрою библиотеку.
Книги никто не взял. Но женщина не закрыла библиотеки, а пригорюнилась у окна.
Солнце шагнуло ещё пониже. Проехала бричка. В бричку была впряжена лошадь. Раз-два! — и бричка остановилась. Открылась и быстро закрылась какая-то дверь… Какой-то старик повесил на двери замок.
— Контору заперли, — сказал папа.
А земля старалась, нажаривала: она пахла всё волшебнее и волшебнее. Стало слышно тоненькое цвивирканье.
— Пусть всё горит огнём! — сказал папа и прочесал себе пятернёй волосы.
На волейбольной площадке орали и пререкались.
— Да что же это такое?! — вдруг изумился папин товарищ Миша. — Дорогой!.. Золотой!.. Чего ж ты сидишь как маленький?! Я проиграл. Поду-умай!.. Действительно, пусть всё горит огнём!..
И не успел он это сказать, как всё вокруг и на самом деле как будто бы загорелось огнём: быстро-быстро стало садиться солнце.
Катя, папа и Миша пошли по большой дороге и вошли в большущий красивый дом. Там стоял телевизор и вёдра, наполненные водой. В воде отражались окна и занавески.
Дома был Мишин брат, которого звали Костей. Он читал книгу — должно быть, боялся сердитой библиотекарши.
— Есть чего-нибудь пожевать? — справился Миша у своего брата. — Ко мне приятель с ребёнком… Завтра её с собой прихвачу к крёстной.
— Обследуем холодильник, — коротко предложил Костя.
И они быстро выставили на стол всё, что было внутри холодильника.
— Хлебца! — сказала Катя.
— Она верно подметила… Хлеба нет.
Все принялись молча закусывать. Папа вежливо ел сметану; он ел её так осторожно, как будто бы у него разболелись зубы. Только Катя не успевала есть. Она смотрела на Мишу и Костю.
Как быстренько они отодрали ножки от жареной курицы!
— А ну-ка на соревнование… — предложил Костя.
— Принимаю! — ответил Миша своему брату.
И они вступили в соревнование: отодрали у курицы два розовых крылышка.
— Чья взяла? — спросил Миша.
— Рэпэтэ! — сказал Костя.
— Чего?
— Рэпэтэ!! «Повторить» по-французски, — ответил Костя.
— Это-о-о же на-адо! Так быстро сожрать всю курицу, — изумился папа.
— Игра природы, — ответил Миша.
Но тут в дом вошла какая-то женщина и принесла коромысло. На коромысле поблёскивали два ведра.
Она поглядела на стол и спросила строго:
— Где курица?
— Всё так и было, мамаша, — ответил Костя. — Не видели мы вашей курицы.
— Это что ж выходит?.. Что вы, ослепли? — скапала мать.
— Мамаша! Не было здесь никакой курицы! У вас склероз, — огорчился Миша.
Старуха забеспокоилась, подошла к холодильнику… Потом внимательно оглядела комнату, как будто курица была мухой… Подошла к столу, молча уставилась на пустую тарелку.
— Так всё и было, — подтвердил Миша. — Вот… Пустая тарелка.
Мать совсем растерялась.
— Не было курицы, — мягко подхватил Костя. — К врачу бы вам обратиться, мать!.. От склероза у вас пылает вся голова!..
— Пошли, — позёвывая, скапал Миша и обернулся к папе: — Там меня, понимаешь ли, Ленка ждёт… На миндальном участке. С отцом приехала. С Рихтером. Знаешь Рихтера из ботанического?.. Ну, не может быть, чтоб не знал! Рихтер… Ну, Рихтер — батька сладкого миндаля! Ленка едет завтра с нами на грузовике, так надо с этой прелестной чертовкой Ленкой условиться… Проспит. Она здорова спать.
— Вы мне голову задурили, но я вам не какая-нибудь скаженная! — вдруг заорала мать. — Тут была курица! Я её жарила нынче утром на сковородке. Вот!.. Немытая сковородка.
— Мамаша, это ж пустое! — ответил Миша.
— Мне очень стыдно, мама, вас попрекать, — подхватил Костя, — но нет у вас никакого масштаба!..
— Молекула, а не курица, — горестно сказал Миша.
— Вы меня не заговаривайте! Я вам техникумов не кончала… Где хоть кости от этой курицы?.. Пожалейте! Скажите за Христа ради!..
— Как это — где?.. А Балкан? Вы забыли, мама, что собака — самый первый друг человека… И выходит, будто кура вам дороже родных сыновей!
— И дороже друга, хранителя очага, — подхватил Костя.
— Скоро мне отбывать в армию, — жалостливо сказал Миша, — и тут-то вы, мамаша, опомнитесь, заголосите: «Сы-ыночек! Ро-одимый!.. А ведь я ему пожалела курицу!..»
Участок культурного миндаля был издалека похож на приподнятый над землёй квадрат. Когда они подошли поближе, сделалось видно, что это деревья, но их верхушки как бы сливались в сплошную пухлую крышу.
«Что это такое?» — подумала Катя. И с головы у неё сейчас же слетела панама.
— Приступим! — весело сказал папа, поднял с пыльной дороги Катину шляпу, встряхнул её, немножко подул и напялил Кате на голову. — Какая, однако, того… красота! — восхищался папа. — В жизни такого не воображал!
Он удивлялся, глядел на деревья цветущего миндаля, а с Катиной головы тем временем снова слетела шляпа.
— Ничего! Сейчас мы её пристроим, — бодро объявил папа и быстро-быстро нахлобучил изо всех сил Кате шляпу-панаму на самый лоб, пониже бровей.
Наступила ночь. Катя неподвижно сидела под шапкой ночи на руках у своего папы.
— Что-о-о?! — услыхала она над собой сердитый и грозный голос. — Гражданин! Сейчас же наденьте ребенку шляпу как следует.
Кто-то выхватил Катю из папиных рук.
— Кротчайший ребёнок! — сказал над нею сердитый голос.
— Меня зовут Катя, — быстро сказала Катя.
— А меня, понимаешь, Рихтер.
— Такого имени нету.
— А вот и есть! Кого хочешь спроси, я — Рихтер. Рихтер. Ты поняла?
Катя ответила, что поняла.
— Что с твоей шляпой, дитя моё разнесчастное и потерянное?..
— Ничего такого, — ответила Катя.
— Ты ангел, — вздыхая, сказал он ей. Он был сильно высокий, очень сердитый и очень белый. В белом костюме, белых туфлях, с белой-белой растрёпанной головой… Рядом с ним стояли другие люди, но доходили ему до плеча. Только Катя одна возвышалась над его пушистой седой головой. Она была совсем близко от белых шатров из соцветий цветущего миндаля.
