Но мужик только ухмылялся:
— Ешь и пей!
Паук ел и пил, а хозяин подкладывал ему еще гарнира. Вскоре Паук застонал:
— Я больше не могу! Спасибо, очень вкусно.
— Отлично, — заключил мужик, — Ты сыт. Но хочешь еще.
Паука мучила отрыжка.
— Да, — выдавил он.
— Посмотри, что ты съел.
На тарелке лежали шнурки, фантики из-под конфет, размокшие сигаретные фильтры и бог знает что еще. Паука замутило.
— Неужели тебе это казалось вкусным? А что же ты тогда пил?
— Вроде сок… — прохрипел Паук.
— Машинное масло!
Паука стошнило в раковину. Рвало его долго и мучительно, со всеми подробностями, о которых говорить не стоит.
— Ты отравил меня! — завопил он фальцетом, утираясь.
Мужик меланхолично грыз семечки.
— Ты сам себя отравил.
Паук вне себя от злости, он готов порвать старого козла на куски, его переполняет ярость.
— Ну, положим, ударишь ты меня. А дальше что? Зарежешь? Труп — в подвал. Пойдешь по дороге, прошагаешь два дня без отдыха и воды, и через 50 миль тебя, ослабевшего, подберет патруль, отвезут в каталажку, просидишь там пару-тройку месяцев с мексиканцами и камбоджийцами как злостный бродяга, испытаешь на себе все прелести тюремной жизни, и депортируют тебя грузовым самолетом обратно на историческую родину.
— Зачем ты это сделал?
— Что сделал?
— Накормил меня этой дрянью, вот что!! — заорал побагровевший Паук, — Урод!!
— Помнится, ты не отказывался от добавки.
— Ты меня загипнотизировал, чертов старик!
— Нет. Я всего лишь дал тебе то, что ты просил.
— Я не просил еду….Я, — Паук осекся, — Я вообще не просил еду.
Мужик приканчивает последнюю семечку и одним движением руки смахивает шелуху на пол. Едва кожурки дотрагиваются до дощатой поверхности, они превращаются в тараканов, которые стремительно убегают через щель во входной двери.
У Паука отвисает челюсть.
— Ты кто?
Мужик идет в соседнюю комнату, где обнаруживается холодильник марки "Зил", и спрашивает:
— Пивка хочешь?
— Издевается еще, — тоскливо вздыхает Паук.
— Не бойся, оно-то настоящее, — смеется мужик и сует ему запотевшую банку, без названия, просто алюминий, отворяет дверь и садится на крыльцо, прямо на ступеньки.
— Ладно, победил, — и Паук неохотно приземляется рядом.
— То-то.
Некоторое время пьют молча. Вечер сменяет день, по небу плывут облачка, тучные коровы валяются на лужайке.
— Я это….погорячился.
— Бывает.
Мужик выуживает откуда-то обшарпанный кассетный магнитофон, нажимает кнопку, во чреве проигрывателя что-то трещит, потом по окрестностям разносится музыка. Паук слушает и ему определенно нравится то, что он слышит.
— Я закоренелый битник, — говорит мужик.
— Мои соболезнования, — говорит Паук, — А который сейчас час?
— Вторая половина двадцатого века. Да ты не торопись, успеешь. Не обижайся на меня, парень. На правду не обижаются, особенно если тебя тошнит ложью. Здесь нет никаких шоу, администраций и городов. И деньги мне твои не нужны, сожги свои деньги, переплавь их. Зачем тебе посольство? Зачем тебе звонить домой, ведь твои родители думают, что их сын на вечеринке.
Потом добавил:
— Вот дорога. Куда она ведет, я не знаю, но иногда по ней проезжают машины, и люди останавливаются, чтобы напиться, и я даю им воду, и они, наполненные новыми силами, благодарят меня, едут дальше, да, они благодарят меня за мою воду, которую я беру в своем колодце, что на пустыре у заднего двора. Правда, все они едут почему-то влево, — и мужик кивнул в сторону заката, — а обратно никого. Много людей. Много разных людей, мужчины и женщины, одиночки и целые семейства. Один раз автобус школьный проехал, желтый, с ребятишками. Другой раз — полк солдат.
— Это я, значит, один такой из поля пришел? — спрашивает Паук.
— Ты-то? Не-ет, — засмеялся мужик, — Каждый день вас тут, как капусту с грядки собираю.
Паук не знал, что тут сказать и уставился в свою банку, растерянно поболтав содержимым.
— Этикетки нет. Подозрительно.
— Зачем тебе этикетка?
— Ну, чтобы знать…
— Что знать. Ты не на форму смотри, а на содержимое. Забей, говорю, на город, на машины и на телефон. Это не главное.
— А что же главное? — ехидно спрашивает Паук.
— Посмотри вокруг и поймешь.
— На что тут смотреть? Коровы вон одни да деревья.
Мужик крякнул с досады, поставил пустую банку на пол, привалился к косяку.
— Я тоже так рассуждал когда-то. Но, видя весь этот людской поток со стороны, начинаешь мыслить иначе. Я много думаю о дороге. О ее назначении.
— Вы фермер?
— Пожалуй, да. Вот для чего существуют дороги. Чтобы попасть из одного пункта, — отправления, — в другой пункт — назначения. Из А в В. из В в С. Дорога как время. Стоит с нее свернуть и ты оказываешься вне истории, история шествует мимо тебя.
— А как вы сюда попали? Вы здесь родились.
— Долгая история. Нет, я не местный, я родился на противоположном конце земного шара в зажиточной европейской семье. Я стартовал как представитель среднего класса, родители прочили мне университет и место в банке, я был бы классический яппи — "белый воротничок", с квартирой, машиной, в дорогом французском костюме, с женщиной из высшего общества.
Я вырос, проучился пару курсов, жил растительной жизнью, пока в эту самую жизнь не вошел рок. Я стал хиппарем, спелся с шайкой таких же придурков, прогуливал занятия, нюхал кокс, меня пару раз сажали за решетку, но потом отпускали под залог. Я был глуп и безрассуден. Мать и отец предъявили мне ультиматум: либо возвращаешься к прежней жизни, либо иди попрошайничать, но помощи от нас не жди. И я их послал, я написал прощальное письмо, снял деньги со счета, отложенные на оплату старших курсов, и умотал вместе со своей подружкой Мелиссой за океан. Два года мы снимали каморку в трущобах города Нью-Йорк, я подрабатывал грузчиком и посудомойкой, Мелисса продавала уцененные шмотки в комиссионном магазине. Иногда я набирал номер родичей, говорил, что все хорошо, на самом деле удостоверяясь, не помер ли кто из них раньше срока.
Потом она связалась со здешней мафией и серьезно подсела на наркоту. Она стала агрессивной и грубой. Однажды она ввалилась домой под кайфом и потребовала у меня деньги, много денег. Мы еле концы с концами сводили, и когда она получила отказ, разразилась страшными ругательствами. Я понял, что потерял ее, навсегда. В ту же ночь собрал чемоданы и уехал на попутке в Лос-Анджелес…
Пауку стало тепло, расхотелось бежать в город.
— Я купил отличную гитару из темного дерева, — продолжал мужик-мистификатор, — где-то в Ист-Сайде. Каждый уважающий себя хиппарь должен уметь играть на гитаре, ну, ты понимаешь. Я отправился на западное побережье, давая импровизированные концерты в каждом городке. Пел я в основном из репертуара Дилана и Пресли, кое-что из Роллингов; прямо на тротуаре сидел и пел, за что был неоднократно бит полисменами и криминальными группировками. Правда лупили меня мало, ведь миром тогда правили 60-е, народ с упоением слушал меня. Не у каждого есть деньги на концерт и, думаю, Дилан на меня не обидится: я делал правое дело. А слушали такие же как я, из мещанских семей, стояли в обнимочку, пританцовывали, подкидывали доллар-другой, а потом шли дальше по своим делам.
Постепенно я вошел во вкус, уже сам начал сочинять и играть. Не хочу хвалиться, но людям нравилось. Это тоже Боб? — спрашивали они меня. Да, говорю, из нового альбома. Надо купить, говорили они.
Я ночевал в отелях. В каждом городе проводил в среднем неделю. В некоторые заезжал не раз, меня начинали узнавать. Нет, о карьере артиста я не думал, я вообще ни о чем не думал, старался получить от жизни максимум удовольствия. Не припомню, в каком это было штате, но тогда я проел свои последние сбережения, и предыдущая неделя выдалась на редкость неудачной. Пытаясь заглушить голод, я горланил новую песню собственного сочинения, которую набросал накануне вечером. Какой-то похожий на итальянского дона малый поинтересовался, чья это песня, я ответил, что Роллингов, совсем новая. Он прикатил на роскошной тачке, на черном мустанге с хромированными ободами. Сразу видно, при деньгах. Я не мог упустить такой возможности, неистово пел ему свои старые хиты, я был словно человек-оркестр, дул в гармошку, бил в бубен. А он стоял и слушал, руки в карманы.
