— Небось мужчинами себя считаете?! Так шли бы на фронт! И не стыдно вам?
Но молодых людей эти слова не смутили.
— Кажется, нас хотят досрочно отправить на фронт? — небрежно бросил какой-то юноша.
Вмешался еще один прохожий:
— Какое им дело до этого? Ждут, наверное, что вместо них в армию пойдут женщины и малые дети.
Молодые люди предпочли не вступать в пререкания и отправились в бар «Женева». Сгрудившись у стола, уставленного пивными бутылками, они говорили наперебой, почти не слушая друг друга. Марзук наливал пиво в стаканы и раздавал приятелям.
— Проблема отношения полов сводится всего лишь…
— На фронте проблемы куда сложней, — перебил чей-то голос.
— Я имею в виду внутренние проблемы.
— Не мешай, пусть человек говорит.
— Старики рассказывают, что в их время проституция была разрешена законом.
— Ну, сейчас куда лучше! Женщины стали доступны, как воздух и вода.
— Как воздух и вода! Скажешь тоже! Да ведь девчонки ничего не делают просто так! Только и знают, что требовать!
— А ты чего хочешь? Такая уж теперь жизнь.
— Добродетель капитулирует перед автомобилем.
— Надо только поймать свой шанс.
— Или ездить на автобусе!
— Все это ерунда! А вот есть ли бог?
— Что это ты вдруг?
— Нашей главной заботой было арабское единство, африканское единство…
— Но какое это имеет отношение к вопросу, есть ли бог?
— Теперь наша главная забота — как и когда можно преодолеть последствия агрессии.
— Прошу внимания! Все-таки — есть бог?
— А ведь и мы знавали дни славы!
— Химеры все это!
— Иллюзии…
— Вот дьявол, постоять перед баром нельзя!
— Сволочи!
— Если Израилю суждено отступить, то он отступит.
— Кто, кроме нас, будет драться каждый день?
— А кто дрался в пятьдесят шестом году? В Йемене? Кто дрался в шестьдесят седьмом?
— Старик рассчитывает сохранить невинность полуобнаженной девицы. Для него нет ничего важнее.
— Нам надо начинать с нуля…
— Пора избавиться от кошмаров…
— Почему никто мне не хочет ответить — есть бог или нет?
— Послушай, братец, если повсюду мы видим полную анархию, откуда взяться богу?
— Если предположить, что он царствует, но не правит…
— А египтяне считают себя его рабами?
— Ты и вправду решил жениться?
— Да! Возьми стакан…
— Чего ради?
— Я ее люблю!
— А при чем тут это?
— Но должны же мы…
— Чем объясняются ранние браки?
— Бедностью!
— Страхом перед смертью!
— Системой правления!
— Завтра мы задохнемся от перенаселенности.
— А может, лучше не жениться, а эмигрировать?
— Брак — это внутренняя эмиграция.
— Неплохо бы нам позаимствовать у стариков изворотливости и беспринципности!
— При такой скученности без этого и шагу не сделаешь!
— Тогда почему мир так страшится войны?
— Война еще не самое страшное из того, что грозит миру.
— Что может быть страшнее?
— А то, что никто не чувствует себя в безопасности даже дома! Сосед боится соседа, нашей родине угрожают другие страны, планету подстерегают неведомые опасности, на нее обрушивается солнечная радиация, а само Солнце может взорваться в любую секунду…
— Ты с ума сошел!
— Мы должны веселиться! Долой все, что мешает нашей счастливой жизни!
— Да будет так!
— Да будет так!
— Да будет так!
Ашмави сидел, мрачно насупившись. Он выглядел таким дряхлым, что казалось, вот-вот душа его расстанется с телом. Когда устаз Хусни поздоровался с ним, он даже не ответил. И, садясь за столик, Хусни спросил Абду с некоторой тревогой:
— Что случилось?
Услышав вопрос, Ашмави подошел к ним.
— Я проклинаю все на свете, и первым — себя самого! Меня терзает старость, немощь, близость неминуемой смерти! Кем я стал? Я — Ашмави Хишн, с железными кулаками, с горячей кровью в жилах? При упоминании моего имени дрожали от страха мужчины и трепетали женщины. Меня боялась полиция. Я не знал жалости, был на короткой ноге с самим дьяволом!
Старик захлебнулся словами. Хусни не скрывал удивления. Он никак не ожидал услышать подобные признания от столь давнего своего знакомого.
— Все это в прошлом! Вот послушай, устаз! Я был славой и защитником жителей переулка Хилла. Горе было тому, кто смел обидеть моих соседей! Благодаря мне они жили в мире и безопасности. А если сами били кого-нибудь или грабили, то благодаря мне избегали наказания. Мое имя было законом, карающим мечом, символом процветания и богатства, но также и нищеты. Что я делал, когда жителя моего переулка обижали? Я как злой рок обрушивался на всю округу, не разбирая, где правый, где виноватый, — разбивал кулаками головы прохожих, громил лавки, поджигал тележки, дубинкой крушил окна и ломал двери. Расспроси меня о счастливых днях, но не спрашивай о жертвах моего гнева, о том, сколько их было. Как-то я убил англичанина и напился его крови! Вот каков был Ашмави Хишн!
Хусни Хигази попытался прервать поток старческой похвальбы.
— Все это нам давно известно. Лучше объясни, что тебя так рассердило.
Но старик ничего не ответил и, вернувшись на свое место у двери, погрузился в угрюмое молчание. Хусни Хигази вопросительно посмотрел на Абду Бадрана. Тот дрожащим от волнения голосом сообщил:
— Привезли двух раненых соседей.
— А я-то думал!
— Они на фронте ранены, — объяснил Абду.
Хусни молчал, подыскивая подходящие слова, но тут опять загремел голос Ашмави:
— Бабка одного из них прибежала ко мне, прося защиты, как в былые времена…
— Они герои, Ашмави, — сказал Хусни.
— Ты ведь их не видел! — сдавленным голосом ответил старик.
— А ты побывал в госпитале?
— Да, я видел их, говорил с ними. Я понял, что бессилен, и проклял все на свете!
Обращаясь к Абду Бадрану, Хусни патетически воскликнул:
— Оба они — герои! Война есть война, она всегда и всюду одинакова.
— Будь проклята моя немощь! — крикнул Ашмави.
— Бог даст, они поправятся.
Пытаясь хоть как-то рассеять свой страх и тяжкие предчувствия, Абду повернулся к Ашмави:
— А ты-то все твердил о войне и победе!
Гнев старого чистильщика сменился печалью.
— Война… победа… Что пользы от меня, старика?!
— Но ведь в молодости ты не раз задавал жару англичанам? — сказал Абду и снова обратился к устазу Хусни. — В дни первой революции я был слишком мал, а теперь слишком стар для войны. Так мне и не удалось достойно послужить родине!
— Но ведь у тебя сын на фронте! Зачем ты себя упрекаешь?
— Не так уж часто и упрекаю! За всякими заботами да хлопотами подумать об этом хорошенько — и то времени нет.
Хусни решил, что и сам он в таком же положении: будничные мелочи заслоняют главное и важное…
От этих мыслей его отвлек Абду:
— Как ты думаешь, устаз, чем все это кончится?
— Святой вопрос! — засмеялся Хусни, — Подождем — увидим!
— Но смерть-то не ждет!
— Тут уж кто кого опередит! Не одни мы умираем.
— Разве дети богатых тоже гибнут? — вмешался Ашмави.
— Смерть не выбирает! Ей все равно — что бедный, что богатый.
— А я вот сердцем чую, что богатых на фронт не посылают!
— Не верь сердцу, Ашмави!
Хусни глубоко вдохнул в себя дым. Он был расстроен: вместо желанного отдыха эта ночь принесла только разговоры о горьком поражении и его последствиях. И вот теперь его гнетет печаль. И избавиться от нее невозможно. Гора спокойствия рассыпалась, рассеялся мираж убаюкивающих иллюзий. Одно только утешение: не ему, а стоящим у власти принимать решения и ломать голову над тем, как добиться их выполнения. А ему бы только отыскать место, где бы не говорили о войне!
В небольшой комнате с окном, выходящим на Нил, сидели три подружки — Алият Абду, Сания Анвар и Мона Захран. В воздухе веяло осенней свежестью, в небе плыли белые облака. Мона пригласила Алият с Санией к себе, в квартал Маньял, и они с удовольствием пришли, надеясь узнать приятные новости. Все трое крепко подружились еще в школе. Мона была очень красива — почти белая кожа, лучистые черные глаза, стройная высокая фигура. Семья ее ни в чем не нуждалась. Отец был директором нотариальной конторы. Мать, в прошлом учительница, выйдя на пенсию, устроилась работать в управление по туризму. У Моны было два брата. Один, инженер, стажировался в Советском Союзе, другой, врач, работал в провинции Мануфия. Он надеялся поехать за границу для усовершенствования знаний. Мона всегда о чем-то мечтала, из-за чего-то бурно волновалась.
Комната Моны напомнила Алият и Сании квартиру Хусни Хигази, хотя, конечно, обставлена она была совсем по-другому. Но они искренне любили подругу и не завидовали ей. Им не терпелось услышать ее новости. Но Мона ошеломила их.
— Помолвка не состоялась! — объявила она.
— Не может быть!
Месяц назад все трое случайно встретились в «Чайном домике» и Мона познакомила их с молодым человеком. Салем Али был юристом и служил в государственном совете. Она представила его как своего друга, а возможно, и жениха. Вот почему теперь девушки ждали услышать от Моны совсем другое — ее настойчивое приглашение, казалось им, могло быть продиктовано только желанием поскорее поделиться с ними радостью.
— Уж наверное, порвала с ним ты! — заметила Сания.
— Ты, как всегда, права, — хмуро ответила Мона.
— Но ведь он очень приятный человек. И с положением!
— Нам казалось, что он тебя любит, да и ты к нему неравнодушна! — добавила Алият.
Эти слова вывели Мону из грустной задумчивости. Подруг она позвала, чтобы они ее пожалели, посочувствовали ей. С тяжелым вздохом она сказала:
— Я узнала, что он относится ко мне несерьезно.
Наступило неловкое молчание, которое прервала Сания:
— Только и всего?
— Разве этого мало?
Алият сказала решительно:
— Держу пари, он ухаживал за тобой с самыми честными намерениями!
— Ах, при чем тут это! Просто я убедилась, что мы, девушки, для него существа низшего класса.
Мона помолчала, а потом снова заговорила, горячо и нервно:
— Я, не задумываясь, бросила это ему в лицо. Он смешался, забормотал что-то невнятное, попытался оправдываться, но я с негодованием отвергла его лицемерные объяснения. Я потребовала, чтобы он хотя бы к себе отнесся с уважением. Он извинялся. Не помню, да и не хочу вспоминать этих притворных извинений! Я не приняла их и никогда не приму. Я спросила его: «Может быть, ты решил узнать обо мне больше того, что знаешь? Вот для того-то ты и добиваешься меня? Вот какова подоплека твоей так называемой любви?» Он пытался защищаться, утверждал, что любит меня, верит, что я чиста, как белая роза. Я зло рассмеялась и сказала, что ненавижу ухаживания с оглядкой, что мое прошлое принадлежит только мне и никому больше. Ведь я же не интересуюсь его прошлым — это его личное дело. Я прямо сказала ему, что решительно отвергаю любые формы зависимости и рабства!
Лицо Моны пылало от гнева, губы нервно подергивались, глаза сверкали. Ей было больно, что подруги явно ее не одобряют, что она напрасно ждала от них сочувствия.
— А ты не преувеличиваешь, Мона? — спросила Алият.
— Ведь таковы обычаи и традиции нашей страны! — добавила Сания.
— Для меня они неприемлемы! — отрезала Мона.
— Мужчины — народ не простой. Их приходится долго муштровать, воспитывать, — заметила Сания.
— Я лучше останусь старой девой, чем выйду замуж ценой лицемерия и лжи!
— Ты ведь знаешь наше трудное положение, — возразила Алият.
— Но не могу же я отказаться от своих принципов, от своих представлений, от самой порядочности, наконец! — воскликнула Мона.
Да, Алият знала ее взгляды. Она знала, что Мона осуждает легкомысленное поведение. В отличие от них с Санией у Моны всегда было достаточно собственных денег, чтобы хорошо одеваться, покупать книги. Но Мона, порицая подруг, любила их искренне. Она с большим интересом выслушивала все новости об их помолвках. Однако лицемерие и заведомый обман ей претили. И все это прикрывается высоким именем любви!
