Старый монах опустил голову и, не перекрестившись, произнес загадочное заклинание:
— Агарот, Афомидис, Азугир. Паатия Ураб Кондиан. Лакакрон. Фондон. Алумарес. Бургасис, вемат Леребани.
Затем он открыл невысокую дверцу, опустился на колени и прополз внутрь.
Помещение, где он оказался, представляло собой нечто вроде большого каменного мешка без единого окна. Непонятно откуда струился неяркий голубоватый свет. В центре большое белое полотнище, на котором выделялся крупный ярко-красный крест, укрывало что-то вроде огромного круглого ящика, занимавшего почти все пространство.
Падре Белизарио приподнял покрывало и, убедившись, что все в порядке, облегченно вздохнул. Тот, кого он искал, был на месте. Значит, не сбежал.
Это была большая круглая клетка, почти не отличавшаяся от вольера, но кое-что придавало ей совершенно необычный вид.
Пол в клетке представлял собой круглый лабиринт, очень похожий на тот, что высечен на одной из колонн собора в Лукке. Отдельные проходы — коридоры лабиринта — были перекрыты множеством железных перегородок, поднимавшихся до самого верха клетки. И нигде не было видно выхода.
Дьявол никак не выдал, что заметил присутствие монаха. Совсем крохотный — не больше вороны, — он медленно двигался по замкнутому лабиринту. На нем был серый плащ с поднятым капюшоном, скрывавшим лицо.
После того как один мрачный и загадочный случай лишил его памяти, некое колдовство сделало дьявола Азугира именно таким.
Так говорил монах Феличино, демонолог. При жизни он был сторожем маленького серого существа, томящегося в лабиринте уже много веков. А потом эта страшная обязанность перешла к молодому монаху, проводившему старого Феличино в подземный скит.
Падре Белизарио вытер холодный пот, ручьями стекавший по лицу, и снова накрыл клетку покрывалом с вышитым на нем крестом.
— Тысяча четыреста восемьдесят девятый — тысяча девятьсот восемьдесят девятый. Пятьсот лет, — проговорил Яирам, глядя на даты, написанные от руки на обороте рисунка.
Джакомо помедлил, прежде чем снова водрузить его на место, среди прочих творений пера, карандаша и кисти, что заполняли стены зала. Утренний свет становился все ярче и ярче, так что теперь в комнате все было хорошо видно.
— Я нашел его несколько месяцев тому назад, — объяснил Джакомо, передавая Яираму большую лупу.
Речь шла о рисунке не просто необычном. Он походил на некую прихоть — или, возможно, на изысканно-насмешливую шутку архитектора. Весьма искусная и уверенная рука изобразила два здания, точнее, два фронтона — но не рядом, а в наложении друг на друга, как если бы при печати фотографий на один и тот же лист фотобумаги спроецировали два различных негатива.
Так или иначе, хотя линии зданий и пересекались, все же каждое из них просматривалось вполне отчетливо. К тому же архитектурные стили были совершенно различны.
Одно здание (Джакомо хорошо знал его, потому что видел в натуре) представляло собой ансамбль Санта-Мария-дель-Приорато на Авентинском холме в Риме. Пока Яирам, не в силах оторвать взгляд, рассматривал рисунок, Джакомо рассказал ему, что здание это построено по эскизу, выполненному в 1765 году Джованни Баттиста Пиранези. Этот художник родился в Мольяно-Венето в 1720 году, а скончался в 1778 в своем любимом городе — Риме. Было широко известно, что постройка этого здания, довольно вычурного, особенно в части декора, была задумана, заказана и оплачена рыцарями ордена Святого Иоанна, или Мальтийского ордена. Как и многие другие духовно-рыцарские ордена, он возник во времена первых Крестовых походов с целью изгнать мусульман из Святой земли, а затем обратить их в христианство, пусть даже силой. После множества суровых испытаний мальтийские рыцари, целиком посвятив себя помощи больным и нуждающимся, решили разместить свой центр в Риме — и как раз на Авентинском холме.
Яирам прямо-таки сгорал от любопытства.
— А другое?
Другое здание представляло собой храм: судя по очертаниям, по ступенчатой ограде и колоннаде вокруг входа, он воспроизводил легендарный храм Соломона в Иерусалиме.
Но странности рисунка на том не кончались. На обороте действительно стояли две даты: 1489–1989. И даже неискушенному глазу было очевидно, что рука неизвестного художника обозначила не одну, а обе даты, разделенные не больше и не меньше как полутысячелетием.
— Если подпись настоящая, она должна иметь какое-то значение, — убежденно сказал Яирам. — Но какое?
— Могу рассказать тебе уйму интересного про этот рисунок.
И Джакомо поведал, что однажды, устав строить догадки, он взял рисунок и отнес другу своего отца, антиквару Музиани — не только торговцу стариной, но и отличному знатоку графики.
Музиани, худенький старичок, лысину которого прикрывала пыльная круглая шапочка, стал разворачивать обертку привычным для специалиста способом — так, чтобы затем снова использовать ее.
— Давно уже не видел вашего отца. А вы, молодой человек, чем занимаетесь? Помогаете ему? Я думал, вы учитесь.
— Я и в самом деле учусь, на филологическом факультете.
— Хотите мне что-то продать? А синьор Риччи знает об этом?
Джакомо покачал головой:
— Мне хотелось бы только получить у вас консультацию.
— А, так это рисунок.
Размер его был чуть больше обычного листа рисовальной бумаги. Антиквар развернул его перед собой, держа за короткие стороны. Прищурился и, не веря своим глазам, приблизил к глазам:
— Можно вынуть?
— Конечно.
Антиквар аккуратно извлек рисунок из полиэтиленового пакета. Затем долго щупал грубую и желтую бумагу, тер ее между пальцами, долго изучал карандашные линии.
— И что же? — спросил Яирам, сгорая от нетерпения.
Джакомо сказал, что Музиани не дал никакого четкого объяснения, а ограничился лишь изложением некоторых фактов.
Очень возможно, что рисунок был фламандского происхождения, но авторство установить не удалось.
Бумага была изготовлена, вне всякого сомнения, во второй половине пятнадцатого века, а следовательно, настоящей была первая из двух дат — и, вероятно, вторая тоже, потому что обе начертала одна рука. Такая бумага в то время была широко распространена в Европе. Вот только один убедительный пример: Леонардо да Винчи использовал ее для многих своих рисунков, сделанных углем и серебряным карандашом, то есть теми же средствами, какие применил неизвестный рисовальщик.
Две даты? Причуда художника, шутка, как, впрочем, и весь рисунок. Или, быть может, речь идет о части некоего загадочного плана, доступного пониманию лишь немногих посвященных?..
Маловероятно к тому же, что Пиранези был знаком с этим анонимным рисунком, когда примерно три столетия спустя работал над чертежами собора Санта-Мария-дель-Приорато. Напротив, куда логичнее звучал вопрос: как мог фламандец представить себе и еврейский храм, разрушенный много веков тому назад — причем не осталось ни зарисовок, ни вообще каких-нибудь документов, — и авентинский собор, который будет возведен через триста лет?
Может быть, все это игра случая?
Яирам не признавал ни вмешательства случая, ни даже его существования, — это противоречило его убеждениям. Ему на ум приходили другие, более интересные объяснения. Он почти не сомневался, что Пиранези был реинкарнацией какого-то художника пятнадцатого века или же каким-то образом, посредством медиумической связи, получил от него некое мудрое, символическое, тайное послание. А в послании как раз и содержался намек — если не прямое указание — на то, как нужно развивать архитектурную идею.
