Весь дом был на ногах. Траурные свечи в высоких подсвечниках освещали обширный зал, а сотни маленьких свечек, зажженных по случаю присутствия покойника в доме, мерцали во всех комнатах.
Кресло герцога стояло у самой кровати. Многим из присутствующих казалось, что герцог окончательно лишился рассудка, так как не издал ни вздоха, ни стона. Маркиз де Вийфранш, проводивший своего друга до самого траурного ложа, собрался уже уходить, когда герцог остановил его.
– Маркиз, – спокойно проговорил он, – вы еще не сказали мне, кто убийца моего сына.
– Он убит в честном поединке, – ответил юный маркиз, потрясенный неожиданной трагедией.
– Кто убил моего сына? – повторил старик, словно бесчувственный автомат. – Я имею право знать.
– Поль Деруледе, господин герцог. Но, повторяю, это был честный поединок.
Старый герцог облегченно вздохнул и с неподражаемым жестом grand siècle[3] добавил:
– Любая благодарность с моей стороны, маркиз, будет выглядеть фарсом. Ваша преданность моему сыну – вне человеческой благодарности. Не смею вас больше задерживать. Прощайте.
Маркиз ушел.
– Джульетта, удали слуг. Мне нужно с тобой поговорить.
Отец и дочь остались наедине.
Герцог окончательно вышел из своего летаргического состояния и быстрым горячечным жестом схватил дочь за руку.
– Имя! Ты слышала его имя?
– Да, отец.
– Ты не забудешь его?
– Никогда, отец.
– Он убил твоего брата! Понимаешь ли ты это? Убил моего единственного сына, надежду моего дома, последнего отпрыска самого славного рода Франции!
– Но в честном поединке, отец! – неожиданно запротестовала девочка.
– Не может быть чести у мужчины, убившего мальчика. Деруледе уже тридцать, мой же сын едва вышел из отроческого возраста. Пусть же гнев Господень покарает убийцу!
Джульетта в ужасе смотрела на искаженное ненавистью лицо отца. В ее возрасте еще невозможно понять, что такое сумасшедший на самом деле.
Он грубо схватил ее и подтащил к лежащему на кровати мертвому телу. После чего заставил положить на грудь брата руку.
– Джульетта, тебе четырнадцать лет, и ты уже вполне способна понять то, что я сейчас скажу тебе. О, если бы я не был столь безнадежно стар, я не стал бы просить тебя выполнить то, чего требует Бог… Помни, Джульетта, что ты из рода Марни, что ты католичка и что Бог слышит тебя теперь. Ибо ты поклянешься сейчас перед ним такой клятвой, от которой тебя сможет избавить лишь смерть. Ты сделаешь это, дитя мое?
– Если вы хотите.
– Ты была на исповеди?
– Да, отец, вчера, и исповедовалась, и причастилась.
– Значит, ты получила отпущение грехов, дитя мое?
– Это было вчера утром, – наивно ответила девочка, – с тех пор я уже немножечко нагрешила снова.
– Так исповедуйся же Господу в сердце своем. Ты должна быть чиста, давая клятву.
Девочка закрыла глаза, прочитала молитву и осенила себя крестным знамением.
– Я готова, отец. Я думаю, что Господь простил мне мои последние прегрешения.
– Тогда клянись, дитя мое.
– В чем, отец?
– В том, что обязательно отомстишь за смерть своего брата.
– Но, отец…
– Клянись, дитя мое.
– Но как я смогу выполнить такую клятву, отец, я не понимаю.
– Бог поведет тебя, дитя мое. Когда ты станешь постарше, ты поймешь.
Джульетта заколебалась на мгновение, слепое обожание отца закрывало ей глаза на его безумие.
Кроме того, она была совсем недавно конфирмована и со всей своей страстью предалась религии.
Теперь желание отца и смерть брата каким-то причудливым образом переплелись в ее мозгу с верой в Бога и с тем, что читала она о святых, об их жертвах и об их клятвах.
И все-таки, прежде всего, она была еще совсем девочкой, почти ребенком…
– Как можешь ты колебаться, Джульетта, когда дух твоего брата взывает к отмщению? Ты – оставшаяся последней из рода Марни, потому что я уже мертв.
– Нет, отец, – испуганно прошептала девочка. – Я сделаю так, как вы велите, я поклянусь.
– Повторяй за мной, дитя мое. Перед лицом всемогущего Господа, который слышит и видит меня…
– Перед лицом всемогущего Господа, который слышит и видит меня… – твердо повторила Джульетта. – Я клянусь, что найду Поля Деруледе и любым способом, какой мне укажет Господь, добьюсь его бесчестия и смерти в отмщение за смерть моего брата. И пусть душа моего брата горит в геенне огненной до Судного дня, если я не выполню мою клятву, но да почиет она в вечном мире с того дня, когда будет отомщена.
Девочка упала на колени; клятва была произнесена, старик доволен.
Один мимолетный миг сделал ребенка женщиной. О, это опасное превращение: ум пылает, нервы напряжены, а сердце готово разорваться на части.
Трудно, почти невозможно объяснить, откуда происходила популярность гражданина Деруледе, и уж совершенно непонятно, каким образом он остался невредим в тревожные дни Великой французской революции, когда преследовались и умеренные жирондисты,[4] и пылкие мантаньяры,[5] а вся Франция представляла собой одну сплошную темницу, ежедневно поставлявшую новые и новые жертвы для ненасытной гильотины. Даже «Закон о подозрительных», изданный Мерленом,[6] не коснулся Деруледе. И когда убийство Марата[7] повлекло за собой целый ряд казней, начиная с Адама Люкса, пожелавшего поставить Шарлотте Корде памятник с надписью «Славнее Брута», до Шалье, требовавшего ее сожжения на костре, один Деруледе не высказывался и ни о чем не кричал, и его оставили в покое. Когда-то Марат сказал о нем: «Он не опасен», – и этого было достаточно.
Деруледе был очень богат, но вовремя успел раздать свои богатства, которых впоследствии все равно лишился бы. Как бы то ни было, народ смотрел на него как на равного себе и как на человека, который щедро давал, когда было что давать. Деруледе жил тихо и скромно со старушкой матерью и сиротой кузиной Анной Ми, с самого раннего детства находившейся на попечении его матери. Кто не знал его дома на улице Ecole de Medecine, единственного каменного здания среди целого ряда мрачных, ветхих лачуг, обрамлявших узкую, грязную улицу? Опрятное платье, чистая косынка на голове считались в этой части города, наполненной самыми неприглядными обывателями, почти небывалым явлением. Анна Ми выходила из дома очень редко, ее тетка Деруледе – почти никогда.
На перекрестке всегда можно было видеть кучку растрепанных грязных старых амазонок, глумившихся над всеми, кто был почище и поприличнее их самих. Особенно оживленной улица казалась после двенадцати часов, когда целые вереницы фур тянулись от тюрьмы к площади Революции. Прежде эти фуры возили принцев и принцесс, герцогов и аристократов со всей Франции. Теперь – в 1793 году – представителей знати уже почти не осталось: несчастная королева Мария Антуанетта все еще томилась с детьми в Тампле, а уцелевшие аристократы занимались каким-нибудь ремеслом в Англии или Германии, и многие из них были обязаны спасением какому-то таинственному англичанину, по прозвищу Сапожок Принцессы. За неимением аристократов, теперь начались преследования членов Национального конвента, литераторов, представителей науки и искусства, то есть тех людей, которые год назад сами посылали других на гильотину.
Вечером 19 августа 1793 года, а по преобразованному календарю – 2 фрюктидора I года новой эры, молоденькая девушка вышла из-за угла на улицу Ecole de Médecine и, осторожно оглядевшись, быстрыми шагами направилась по ней, не обращая внимания на неприличные замечания старых мегер, только что вернувшихся с обычного зрелища на площади Революции. Все таверны были заняты мужчинами, и женщинам только и оставалось, что издеваться над прохожими.
На девушке было пестрое серое платье. Большая шляпа с развевающимися лентами украшала необыкновенно привлекательную головку. Ее лицо было бы еще прекраснее, если бы не выражение твердой решимости, придававшее ему некоторую жесткость, отчего молодая девушка даже казалась старше своих лет. Трехцветный шарф опоясывал ее гибкий стан. Цвета республики были ее единственной защитой: никто не смел дотронуться до нее. Если женщины загораживали ей путь, она спокойно обходила их. Это было умно и осторожно, но, поравнявшись с каменным домом Деруледе, она вдруг с вызывающим видом подняла свою головку.
– Разрешите пройти, – вежливо попросила она, когда одна из мегер нагло преградила ей путь.
Так как справа от девушки была целая улица, то было чистым безумием обращать на себя внимание страшных фурий, еще не пришедших в себя от кровавого зрелища у гильотины.
– Ха, разрешите пройти?! Да известно ли вам, гражданка, что эта улица предназначена для аристократов?
– Я спешу, разрешите пройти, – повторила девушка.
– А ты что, аристократка? – захохотали старухи, наступая на девушку.
Последняя инстинктивно отступила к ближайшему дому с левой стороны улицы – дому Деруледе. С черепичной крыши портика спускался железный фонарь. К массивной входной двери вели каменные ступени. Здесь и нашла себе девушка временное убежище. Гордо, надменно смотрела она на ревущую и наступающую на нее чернь. Девушка отлично сознавала, что дикая развязка неминуема, но, не изменяя своего гордого вида, шаг за шагом медленно поднималась по ступенькам.
