— Смотри, — показал Толик на большую берёзу.
Там, на голых ветках, расположилась стая чёрных птиц. Время от времени птицы подскакивали и прыгали друг через друга.
— Это скворцы, — сказал Толик.
— Видишь, они в чехарду играют.
— Нет. Это галки, — возразил я, вспомнив, как мама говорила, что первыми в наши края прилетают галки.
— Скворцы! — настаивал Толик.
— Галки, — не унимался я.
— Скворцы.
— Галки.
— Скворцы.
Тут с другой стороны забора высунулась голова старушки в белом платочке. Её очки сверкнули на солнце маленькими молниями.
— Ай-я-яй! — покачала головой старушка. — В школу ходите, а не знаете. Это — грачи.
Голова старушки исчезла.
— Ничья, — подвёл итог спору Толик.
— Угу, — согласился я, и мы продолжили путь.
Толик предложил считать котов. Каких больше: рыжих или чёрных?
— Чур, я рыжих считаю! — выкрикнул Толик.
— Нет, давай я буду рыжих считать, — не согласился я, поскольку мне было известно, что рыжих котов в этом районе больше.
— Я первый предложил, — настаивал Толик.
В этот момент мимо нас промчался дворовый пёс Кузя и все коты мигом исчезли.
— Опять ничья! — засмеялся я.
И тут мы увидели дядю Колю, плотника из нашего домоуправления. Он чинил калитку. Мы с Толиком остановились и стали смотреть, как дядя Коля работает. С жутким скрипом он отдирал гнилые доски и прибивал новые. Вдруг Толик говорит:
— Слышь, Серёга! Давай поспорим, что дядя Коля скажет, когда стукнет себя молотком по пальцу.
— А может, не стукнет? — засомневался я.
— Стукнет, стукнет. Вот увидишь, — заверил меня Толик.
— Ладно. Тогда он скажет: «А-а-а!», а потом: «У, зараза!».
— А я так думаю: сначала он скажет «М-м!», а потом: «Холера тебя возьми!» или «Забодай тебя комар!».
— Ишь какой ты хитренький, — запротестовал я. — Что-нибудь одно выбери. А то нечестно. Я тоже мог второй вариант сказать, например: «Япона мама!»
— Ладно, — согласился Толик. — Тогда про холеру оставлю.
Мы молча уставились на дядю Колю и тупо стали ждать, когда он стукнет себя по пальцу.
Наверное, мы долго бы стояли и смотрели, но тут дядя Коля нас заметил, отвлёкся и как стукнет себя по пальцу!
— А-а-а! — вскрикнул он, а потом замычал: — М-м-м! Вот зараза!
Он засунул палец в рот и как врежет по гвоздю со всего маха.
— У, холера!
Потом он повернулся к нам и закричал:
— Чего уставились?! Забодай вас комар! А ну пошли отсюда!
Мы с Толиком кинулись бежать, а вслед нам неслось:
— Всё, япона мама, из-за вас! Ходят тут всякие, работать мешают!
Добежав до конца забора, мы остановились. Тяжело дыша, посмотрели друг на друга и вместе выдохнули:
— Ничья-я-я…
День перевалил за полдень и потянулся к вечеру. В комнате густо пахло морскими водорослями от мокрых дров в камине. Грушницкий сказал, что хочет угостить верного коня, и вышел, прихватив пакет с початком варёной колбасы. На нём были длинные лайковые перчатки — почти до колен и, как у всех кавалеристов, на ногах — шпоры.
Как это часто бывает в горах, погода за каких-то полчаса резко изменилась — солнце стало серым и хмурым. Грушницкий поднял воротник и поглубже втянулся в солдатскую шинель.
Во дворе росла черёмуха, вся усыпанная спелой вишней. Соловей сидел на ветке и чирикал. Из-за черёмухи выглянули заячьи уши. Где-то собаки закричали не своим голосом.
Грушницкий прошёл через соседский сад, который находился по соседству.
Лошади и другие казаки паслись на лугу.
Лошадь Грушницкого была стреножена и паслась, как кузнечик: прыг-скок, прыг-скок. От этого трава звенела и ложилась ровными рядами — травинка к травинке, цветочек к цветочку.
А вдали морским прибоем колосилась рожь.
На опушке в тесную кучу сбились коровы. Спасаясь от мошек, они били хвостами по спине и жалобно рычали.
«Человеку всегда не будет хватать звона воды в лесном ручье, шелеста листьев на голове…» — подумал Грушницкий и оседлал лошадь.
Лошадь пожевала губами, отвернула голову набок и пошла домой.
Прибегает ко мне Ваня Григорьев — весь взлохмаченный, глаза вытаращены.
— Ты здесь сидишь, а они его поймали! А он опять убежал! И может быть, сейчас где-то тут, рядом ходит! А они его ищут! Понял? — Ваня подмигнул мне сперва левым глазом, а затем правым. Только я всё равно ничего не понял. Но потом он мне всё как следует объяснил.
Оказывается, по телевизору передавали, что где-то в горах, в пещере, нашли снежного человека. Но он ещё не взрослый, а мальчик. И совсем дикий: спит на земле, а воду пьёт прямо из лужи!
— Ему, — сказал Ваня, — лет восемь или десять, а читать и писать не может. Ну, понимаешь, совсем дикий. Его в город привезли, стали учить всему, а он взял да сбежал. И сейчас где-то по улицам бродит. Его нужно срочно найти, пока чего-нибудь не натворил или под машину не попал, он ведь правил не знает и по городу ходить не умеет.
— Ну это ерунда, — усмехнулся я, — его в один миг поймают! Как увидят такого… ну безо всего или в шкуру завёрнутого…
— В том-то и дело, — воскликнул Ваня, — что его отмыли, постригли, одели — от нас с тобой не отличишь!
Тут я понял, что надо парня спасать, схватил мамин театральный бинокль и выскочил на балкон. Гляжу и глазам своим не верю — он! Мимо нашего дома мчится, улицу перебегает прямо на красный свет!
— Григорьев, — кричу, — за мной! Мы его спасём!
Подбегаем, хватаем за руки.
— Это ты? — спрашиваем.
— Я!
— Ты, который снежный? Из лужи пьёшь и руками кашу ешь?
— Вы что, ненормальные? Пустите меня, я в кино опаздываю!
А Ваня тянет меня за рукав и шепчет:
— Это не тот! А вон тот — дикий! Точно тебе говорю! Видишь, подземный переход рядом, а он через ограждение лезет, прямо под колёса!
— Стой! — кричим. — Погоди!
Он остановился.
— Понимаешь, — объясняем мы ему, — машины — это тебе не горные козлы, они железные! И в случае чего отпрыгнуть не могут! Ты, конечно, пока неграмотный и слово «пе-ре-ход» прочитать не можешь, а оно вон там, видишь, крупными буквами написано? Но мы тебя научим, главное — за нас держись…
— Сами вы неграмотные! Учителя нашлись! — обиделся мальчишка. — Я уже в пятом классе!
— Мы-то как раз грамотные и через ограду не лазаем, как некоторые!
Махнули мы на него рукой и дальше побежали. Вдруг слышим, автомобили гудят, люди кричат:
— Стой! Куда? Осторожно!
Прибегаем, а там уже толпа собралась. Протолкались, глядим, стоит шофёр, что-то милиционеру объясняет, а рядом — мальчишка. Люди на мальчишку накинулись:
— Ты зачем выскочил на дорогу? Из-за тебя машины столкнулись! Вот как раз из-за таких и бывают аварии!
Тут мы с Ваней за парня заступились:
— Он не виноват, он же — снежный! Прямо из пещеры! Первый раз в жизни автомобиль увидел! Он только-только с гор спустился и ещё ничего не понимает!
А мальчишка нам не то что «спасибо», а как раз наоборот:
— Вы чего?! Да я всю жизнь в городе живу! Все марки машин знаю!
Ну тут уж мы разозлились!
— Если такой знающий, что ж ты по улицам, как дикарь какой-то древний, бегаешь? Смотри, что из-за тебя получилось!
Так мы ему ответили, но всё равно настроение уже было не то…
— Ладно, — говорит Ваня, — ты чего надулся? Снежный мальчик не виноват, что наши современники такие… Надо всем ребятам про него рассказать и искать его вместе. А когда найдётся, мы ему всё объясним и научим. И постепенно он станет совсем культурным.
…А я шёл и думал: вдруг эти, которые по улицам где попало бегают и все правила дорожного движения нарушают, вдруг они постепенно и читать-писать разучатся… А потом и умываться перестанут… А там, глядишь, совсем одичают… Что тогда делать? На них ведь и пещер не напасёшься.
Однажды Бобик сидел и думал, что скоро праздник, Новый год, когда весело и всем дарят подарки.
— И я хочу подарок, — решил он и поехал на Птичий рынок.
А там кого только нет! Рыбки плавниками сверкают, птички крыльями машут, черепахи из панциря выглядывают! А сколько людей на этом птичьем рынке, и больших, и поменьше, и мальчиков, и девочек!
Понравился Бобику один, небольшой, но уже довольно ушастый. Рыженький такой и впереди одного зуба не хватает, но это ничего, там другой скоро вырастет.
— Знаешь что, — говорит Бобик, — давай ты будешь моим новогодним подарком?
— Ладно, а ты — моим! — отвечает рыженький.
Обрадовался Бобик. Хвостом завилял! И мальчик тоже обрадовался, только они, когда радуются, ничем не виляют, а просто улыбаются.
Пришли домой, Бобик и говорит:
— Надо тебе имя дать. Меня вот Бобиком зовут, а тебя мы назовём… Назовём…
— Назови меня Олежкой Корнеевым!
Так и решили. Удивительно умный Олежка Бобику попался! Буквы знает, слова складывает и даже считать умеет.
Но и Бобик у Олежки хоть куда, все команды выучил и палку приносит!
Такая у них дружба получилась, любая собака позавидует!
Ведь если дружба, то не просто так бегаешь, а друга догоняешь!
А потом — он за тобой, и опять ты за ним, и кричишь, и смеёшься, и прыгаешь, лаешь, и вообще — здорово!
Сижу я однажды вечером дома, по телевизору боевик смотрю, вдруг Лёшка прибегает.
— Ты чего это вдруг? — спрашиваю. — На ночь глядя?
А Лёшка, видно, всю дорогу бежал, запыхался.
— Спасай! — хрипит и больше слова вымолвить не может.
— Что, пацаны с соседнего двора бить собираются? — взволновался я.
— Хуже, — махнул рукой Лёшка. — Мама хочет меня в музыкальную школу записать.
У меня прямо от сердца отлегло.
— Тьфу ты, — говорю, — что за беда? Стоит ли из-за этого панику разводить.
— Ага, хорошо тебе говорить, — не согласился он. — Не тебя же записывают.
В это время из кухни вышла моя мама и предложила Лёшке пройти в гостиную, а меня упрекнула:
— Что же ты своего друга у порога держишь?
— Да я всего на минутку, Татьяна Сергеевна, — скромно сказал Лёшка.
— Неприятности у него, — доверительно сообщил я.
— А что такое? — встревожилась мама. — Может быть, наша помощь требуется?
Лёшка сердито посмотрел на меня и сказал:
— Видите ли, Татьяна Сергеевна, тут такое дело. Мама хочет меня в музыкальную школу записать.
— И что?
— Ничего, — пожал плечами Лёшка.
— А в чём проблема-то? — удивилась мама.
— В музыкальной школе, — хором ответили мы.
— Ах, вот оно что! — догадалась мама. — Ты просто в музыкальной школе учиться не хочешь. Ну это зря, Лёша, зря. Быть музыкально образованным человеком очень хорошо. Это расширяет общий кругозор.
— Почему же вы тогда Мишку своего в школу не отдаёте? — задал коварный вопрос Лёшка.
Я исподтишка пихнул его локтём.
— А правда, почему? — задумалась мама. — Совершенно справедливый вопрос, и я хочу немедленно обсудить его с папой.
Мама направилась в комнату, где папа чертил какие-то ужасно сложные чертежи. А я сразу накинулся на Лёшку:
— Ты чего это в мою жизнь вмешиваешься? Сам записываться в музыкалку не хочет, а меня толкает.
— Ну и что? — хитро сощурился Лёшка. — Ты же сам говорил, что это не беда.
— Конечно, не беда, — не хотел отказываться от своих слов я, — просто к музыке у меня нет никакого таланту. И желания тоже нет.
— Вот и у меня тоже, — поддакнул Лёшка.
Мы молча посмотрели друг на друга.
— Конечно, научиться играть на пианино престижней, чем на баяне, — донёсся из комнаты мамин голос.
— Баян тоже хорошо, — ответил папа. — На свадьбы всегда баянистов приглашают.
— Ещё чего не хватало! — возмутилась мама. — Чтобы мой сын по свадьбам с гармошкой бродил да объедки собирал.
— Ну почему сразу объедки? — удивился папа. — Какие у тебя странные ассоциации.
Но мама уже вышла в коридор и объявила:
— Итак, Миша, мы с папой решили, что и тебе музыкальное образование не помешает. Всё-таки не будешь бездарно свободное время проводить.
Настроение моё испортилось окончательно.
— А когда же состоится прослушивание? — спросила она у Лёшки.
— Завтра, — мрачно ответил он.
— Ой как хорошо, не опоздали, — обрадовалась мама. — Завтра вместе и пойдёте. Я бы вас, ребятки, проводила, да не могу. С работы не отпустят.
Я вышел с Лёшкой на площадку.
— И чего ты припёрся? — напустился я на него. — Не мог завтра, после прослушивания прийти.
— Как же завтра? — начал оправдываться Лёшка. — Я же хотел, чтоб ты помог мне. Надеялся, что придумаешь, как избавиться от этой дурацкой школы.
— «Надеялся», — сердито передразнил его я. — А теперь мне за двоих думать надо.
Я помолчал, собираясь с мыслями и решив, что отказывать друзьям в помощи нехорошо, смягчился.
— Ладно, — проворчал я, — вместе выкручиваться будем.
На другой день в час дня мы, как положено, стояли у парадного входа музыкальной школы номер три. В большом освещённом вестибюле нам понравилось, и, вдоволь покорчив рожи в зеркалах, мы наконец вспомнили, зачем явились. Узнав у старенькой вахтёрши, в каком кабинете будет прослушивание, мы поднялись на второй этаж.
Народу здесь было видимо-невидимо. И не столько было детей, сколько родителей. Мамы и папы, бабушки и даже один дедушка с бородой. Они шумно переговаривались, хвалились друг перед другом исключительным слухом своих детей. Дверь кабинета, в котором проводилось прослушивание, периодически открывалась, и очередной будущий музыкант робко шёл на первый в своей жизни экзамен.
— А может, нам не ходить на экзамен да и всё? — толкнул меня в бок Лёшка.
— А что мы родителям скажем?
— Скажем, что не приняли нас.
— Нет, Лёшка, я своей маме врать не буду. И тебе не советую. Сам подумай: она-то ведь тебе никогда не врёт.
Лёшка смущённо почесал за ухом, потом предложил:
— Тогда, чтобы обмана не было, давай так экзамен сдадим, что в школу нас не примут. Сделаем вид, будто у нас совсем никакого слуха нет.
— Можно и так, — неуверенно ответил я. — Ну там видно будет, что делать.
— Интересно, что нужно петь?
— Понятия не имею. Да и зачем нам это знать, если у нас ни слуха, ни голоса нет.
— Точно, — сообразил Лёшка и сразу успокоился.
Часа два, наверное, томились мы в коридоре, пока наконец не подошла моя очередь входить в кабинет. Лёшка ободряюще кивнул мне и хлопнул по плечу. Я сделал глубокий вдох и вошёл в класс. Там за несколькими столами сидела приёмная комиссия. В углу поблёскивало чёрное полированное пианино.
