— Она же разобьется! — заорал я, но тщетно.
Нужно было действовать. Оглянувшись, я схватил стул, точь-в-точь как в том зазеркальном доме, и с размаху ударил им в стекло.
Крик стал еще пронзительнее. Он словно поселился в моей голове. Зажав уши руками, я пытался прекратить это, но шум нарастал. Что-то с жужжанием ткнулось мне в шею, заставляя все мышцы в теле неистово сокращаться.
«Это зелюк», — успел подумать я, прежде чем повалился мешком на пол.
— Зачем вы напали на девушку? — Доктор сидел напротив меня с постоянным блокнотом в руках. Стилус он заткнул за ухо.
— Хотел спасти ее, — вяло отозвался я. Организм никак не привыкал к новой дозе успокоительного, которую мне стали колоть после случая в регистратуре.
— От чего? — вежливо спросил док.
Прошла, наверное, неделя или две. Я потерял счет времени. В палате были белые стены, но не было окон.
— От падения со стола, — я вздохнул. — Понимаю, это звучит нелепо, но она звала на помощь.
— Потому что вы разбили стекло.
— Нет, — я отмахнулся от его слов, как от надоедливой мухи. Мне даже стало казаться, что произнесенные фразы и впрямь летают в воздухе и мошкарой бьются о плафон: бам, бам. — Я разбил стекло, потому что там была…
Я замолчал.
— Алиса? — с интересом спросил док.
Я кивнул.
Вспомнил, как девочка перепачканными руками поднимала белую фигурку выше и выше. Вспомнил ее лукавую улыбку и жест, призывающий хранить секрет. Вспомнил. И забыл.
— Давайте поговорим о вашей жене, — сменил тему доктор. — В прошлый раз вы отказались рассказывать о ее смерти.
— Она выбросилась из окна, — меланхолично ответил я. — Из панорамного зеркального окна в нашей гостиной.
— Как же вышло, что женщина, страдающая депрессивным синдромом, осталась одна?
Я молчал.
— Семён, — док снял очки и протер стекла бархатной салфеткой. Мне захотелось прикоснуться к этому лоскутку ткани, но я сдержался. — Поймите, что если мы не восстановим картину событий целиком, то это только усугубит приговор в суде.
— В суде? — удивился я.
— Вы же помните, что направлены в клинику судом для освидетельствования на вменяемость. Поскольку вас обвиняют в убийстве.
— Я никого не убивал.
Мне надоело лежать и смотреть на бирюзовый потолок. Сев, я устало взглянул на врача.
— Катя рассыпала шахматы. Мы каждый вечер играли партию. Ей нравилось, понимаете? Но в тот вечер она волновалось, ей слышался детский плач. Смотрите сами.
Я откинулся на спинку дивана, и цикады-невидимки тут же прицепились к вискам. Свет мигнул, и мы оказались в гостиной нашего дома. Теперь уже бывшего нашего дома. Зачем мне пустой дом без Кати?..
Катя отталкивает стол, на котором расставлены шахматы, и фигурки разлетаются по паркету.
— Ну что же ты, любимая. — Я начинаю собирать их, одну за другой возвращая на доску. — Ведь ты выиграла эту партию.
— Я безнадежно проиграла, — ее голос, звеневший раньше колокольчиком, тусклым эхом разносится по комнате.
— Глупости.
Мне никак не удается достать белую пешку, она закатилась под тахту, и я лег на пол, чтобы дотянуться. Указательным пальцем я скольжу по боку фигурки, но она прокручивается, не желая возвращаться.
— Знаешь, давай поужинаем, а после сыграем еще, — предлагаю я.
Катя молчит.
— Ну же, любимая, не сердись, я сейчас вернусь к тебе.
Пешка наконец-то захвачена.
— Слышишь, малышка снова плачет.
Жена идет по комнате, я слышу, как ее босые ноги ступают по полу. Она ходит в белой рубахе и босиком с тех пор, как заболела, и не слушает врачей.
— Слышишь? Плачет же. Мне надо идти.
— Это ветер в трубах, — поспешно отвечаю я, но она будто не слышит.
— Ей плохо без меня, — шепчет Катя, постукивая пальцами по стеклу: бам, бам.
— Разве у нас плохо? — Я, отдуваясь, сажусь на пол и гляжу на жену. Катя стоит возле панорамного зеркального окна, которое выходит в сад. Она обхватила себя руками, и шаль, укрывающая плечи, висит сломанными крыльями. — Катя, — зову я, — пойдем вниз или, хочешь, подадут сюда?
— Хочу, — соглашается жена, и я с облегчением вздыхаю, затем встаю с пола и, сжимая пешку в руке, иду к видеофону, стоящему на камине.
Позади раздаётся звук, похожий на хруст льда. Оборачиваюсь и вижу, словно в замедленной съёмке, как Катя упирается в стекло. По зеркальной поверхности разбегаются трещины, и она делает шаг вперед.
— Нет! — Я бросаюсь к ней, но не успеваю. Шаль распахивается навстречу ветру, и обретшая свободу женщина летит.
Из дома выбегают слуги, а я стою у разбитого окна и смотрю на нее, хрупкую, будто уснувшую среди лилий и роз. В оцепенении опускаюсь на колени среди стекла и вздрагиваю: из каждого осколка зеркала смотрит девочка, ее губы окрашены алым…
Мертвое море не шелохнется.
Бирюза набила оскомину, и я закрыл глаза.
— Ну что же, тут все ясно. Как вы себя чувствуете? Готовы еще поговорить или на сегодня достаточно?
На веках изнутри отпечатались тигровые лилии и мертвая белая птица. Лучше бирюза. Я устало посмотрел на доктора.
— Что вы еще хотите узнать?
— Всего один вопрос, — пообещал мозгоправ. — Вы скучаете по дочери?
Я удивлено уставился на него, будто не понял слов.
— По кому? — зачем-то переспросил я, хотя и так расслышал.
— По дочери, — повторил Додсон, постукивая по дужке очков: бам, бам.
— Вы ничего не путаете док? — Я развел руками. — У меня нет дочери.
— Верно, — согласился Додсон, — нет. — и сделал пометку в блокноте. — А, скажите, почему заболела ваша жена?
— Ну, я не доктор, не знаю.
Голова начала ныть, пальцы потянулись к вискам.
— То есть вы не можете назвать причину или тот момент, когда она впала в депрессию?
— Причину я не знаю. — Мне чертовски надоел допрос. — А время, наверное, пару лет назад или пять, но не раньше.
— А раньше Катя была здорова?
— Да что за вопрос!
Я вскочил с дивана, и угрюмый санитар тут же поднялся, загораживая дверь. Я, пару раз вдохнув, постарался ответить как можно спокойнее:
— Раньше она не болела. Мы жили счастливо. Она писала картины, и мы втроем ездили на море.
— Втроем? — Додсон оживился.
— В смысле вдвоем, я и она. Доктор, я устал, видите, уже заговариваюсь.
— Конечно, Семен, идите отдыхать, увидимся завтра.
— Так скоро? — я удивился. Обычно между нашими сеансами проходило дня три.
— Судья просит поторопиться.
Я кивнул, будто понимал о чем речь, и, попрощавшись, покинул кабинет. Идя рядом с конвоиром, я пытался понять, почему сказал втроем.
Следующий день был как близнец предыдущего.
— Семен, вчера вы упоминали поездку на море с женой. Расскажите об этом подробнее. Вспомните каждую мелочь.
Мне было лениво сидеть в кресле или сонно, не поймёшь с этими лекарствами, поэтому сегодня я развалился на диване песочного цвета, и врачу пришлось выводить проекцию на потолок. Мигнул свет.
Желтый песок заполняет пляж. Над волнами носятся белые птицы, пронзительно крича. Я сижу в тени зонта на пледе в красно-белую клетку и смотрю, как волны играют в салки. Мне хорошо и спокойно. Рядом Катя, сложив ноги по-турецки, рисует скетч. Море, песок и девочка с мячом. Я оглядываю пляж, но не вижу детей. Улыбаюсь, Катя художник, она так видит. Катя поворачивается ко мне.
— Милый, подай шляпу.
Я по-тюленьи падаю набок и тянусь к соломенной шляпе с широкими полями. Шляпу купили на ярмарке в прибрежном городке. Там на бирюзовых мостовых лежали розоцветные циновки, служащие латками для продажи. Улыбаясь, убираю в сторону плюшевого фламинго и, дотянувшись до шляпы, подаю ее Кате. Та целует меня в нос, и я вижу вблизи песчинки веснушек, рассыпанные у нее по щекам.
Жена легко вскакивает и босая идет по пляжу. Ветер развивает сарафан, ей приходится придерживать шляпу, чтоб не унесло. Я лежу на пледе и любуюсь Катей. Она смотрит на море и открывает рот, будто в крике. Слов не слышно, их уносит ветер, слышно только море и чаек.
Мигает свет.
Доктор внимательно посмотрел на меня, словно я раскрыл тайны мироздания. Я промолчал.
— Семён, это очень красивое воспоминание. Но вам не показалось, что в нем есть некоторые, — он запнулся, — детали, которые перечат рассказу.
— Нет. — Я удивлено поворачиваю голову, чтобы видеть Додсона. — Ничего странного не вижу.
— Ну хорошо, — врач закивал головой, как игрушка в автолете, — скажите, а откуда у вас плюшевый фламинго?
— Не знаю. — Я почесал затылок, пытаясь вспомнить. — Может, он не наш. Кто-то из детей оставил, а Катя подобрала. Знаете, Док, она собирала вещи, а потом рисовала их.
— Возможно, — согласился Додсон, но стало понятно, что это еще не все. — Девочка, нарисованная на скетче, ребенок с мячом, кто это?
— Док, вы сами всё видели, — я ухмыльнулся. — Если бы ваш аппарат обманывал, сюда бы не помещали таких, как я. Там не было детей, это фантазия автора.
— И кого Катя звала вы тоже не знаете?
— Я не слышал слов. Возможно, она пела. Катя любила петь. — Я помрачнел, вспомнив ее хрустальный голос.
— Семён, вы противоречите самому себе. Только что вы сказали, что детей на пляже не было, но предполагаете, что фламинго чья-то игрушка. Чья?
— Да не знаю! — Я зло взглянул на врача. — Не знаю, где подобрала его Катя и зачем притащила с собой. Привезла — значит надо.
— Понятно, — почему-то грустно сказал Додсон. — Расскажите мне о себе.
— В смысле? — я удивился. — Вы же все обо мне знаете.
— Да, но повторите. Сверю данные.
Я вздохнул и начал бубнить, как мантру:
— Чудин Семен Карлович, две тысячи двести восемьдесят первого года рождения. Работаю в Компани «Светлый путь» инженером проектировщиком.
— Дополнительная специальность? — перебил док
Я задумался, а затем пожал плечами:
— Отсутствует.
— Так, так, а когда вы в последний раз были на работе?
Я вздохнул.
— Наверное, в начале болезни жены, а после меня заменил клон.
— Но теперь вы не используете Элби?
— Нет.
— Значит, не работаете?
— Выходит, что так, — я нахмурился, пытаясь понять, к чему он клонит.
— Семён, а вам известно, кто создатель Элби?
— Я не интересовался такими подробностями, просто купил прибор в салоне.
— А в каком салоне приобрели Элби? — заинтересовался врач.
— Кажется, «Желание». Уже не помню, это было давно. Если так важно, наведите справки, возможно, меня даже запомнили, не каждый день бьют приборы.
Я усмехнулся.
— Кстати, о первом аппарате. Расскажите, когда вы впервые попробовали Элби?
— Док, вы шутите? — я глядел на мозгоправа и не понимал, зачем повторять одно и тоже.
— Нет, это же не сложно. А мне уточнить.
— Вы сегодня много уточняете.
Я расслабился, и тут же появился салон, сверкающий чистотой и зеркалами.
— Какую модель вы предпочитаете? — спрашивает привлекательная брюнетка.
— Стоп.
Свет мигнул, и Додсон внимательно взглянул на меня.
— Семен сосредоточьтесь, еще раз.
Свет мигает, снова и снова.
Салон, сверкающий чистотой и зеркалами.
— Какую модель вы предпочитаете? — спрашивает привлекательная шатенка в багряном форменном костюме.
На ее кукольном личике темное пятнышко, похожее на мазут. Миг, и оно исчезает. На шее повязан платок, красный в белую клетку или алый, не понимаю. Я оборачиваюсь и вижу тысячи своих отражений в зеркалах. У меня белые ушки и лапки. Я безнадежно опаздываю!
Перехожу на бег и вижу, как следом спешит маленькая девочка в ситцевом платье. На миг ее изображение зарябило, словно в телевизионную программу пробрались помехи, и сквозь форменный костюм проступили очертания купальника.
— Стоп, — я слышу голос Додсона, но не могу остановиться.
Ах мои лапки, ах мои усики. Королева будет недовольна. Варкается, хливкие шарьки пыряют, один из них у меня в рукаве, кусается — и наступает темнота.
Додсон пришел ко мне в палату, такого раньше не было. Я сидел на кровати и смотрел, как он оглядывается по сторонам. Ну а что, не номер в отеле, но тоже ничего.
— Присаживайтесь, док.
Додсон моча кивнул и, пододвинув легкий пластиковый стул, сел напротив меня.
— Семен, я кое-что принес, пожалуйста, поглядите как следует. Постарайтесь спокойно разглядывать снимки.
— Док, когда вы так говорите, я нервничаю.
— Действительно, — он улыбнулся, но только уголками губ. — Я, знаете ли, сам иногда переживаю за пациентов, как за себя.
С этими словами он протянул стопку фото.
Скетч, сделанный на берегу моря: песок, волны и девочка с мячом. Я нежно провел пальцами по контурам и словно почувствовал прикосновение Кати. В носу защипало, и я отложил фото в сторону.
Снова картины, даже две: одна Катина, алые розы на снегу, а вторая нелепая, сделанная ребенком. На белом фоне алеют отпечатки ладошек, создавая узор, похожий на цветы. Выглядит жутковато, вспоминается белая королева в бурых пятнах…
Еще одно фото: плюшевый фламинго, перевязанный алым бантиком, и торт с пятью свечами.
— Спасибо, док, — я улыбнулся, возвращая фото, зря боялся.
— Но вы недосмотрели. — Додсон посмотрел на меня в упор, и я через нехочу взял следующий снимок.
С него смотрит Алиса — в ситцевом платье, темные волосы рассыпались по плечам. Девочка обнимает Катю, счастливую и живую, и меня. Молодого, здорового, веселого меня. Я молча переворачиваю фото. "Василисе пять лет", — написано Катиным почерком. Я еще раз посмотрел на фото, потом поднял глаза на доктора.
— Это какая-то шутка, или монтаж? Зачем, док?
Додсон вздохнул и протянул еще один снимок. Мне показалось, что руки налились свинцом: так было тяжело взять у него этот кусочек пластика. На фото среди алых роз спала Алиса или Василиса? Все в том же платье и с алой лентой на шее. Нет, не лентой. Я присмотрелся и выронил карточку из рук.
