За круглым столом ужинает Надя, простоволосая, домашняя, в старом, узком ситцевом халате.
Рядом сидит рослый, с плечами боксера и стриженный, как боксер, парень в белой безрукавке — Костя, ее муж.
Он изредка поглядывает в телевизор, в основном, занят Надей. Разговаривают они вполголоса.
Надя (отрываясь от тарелки). А у нас больше ничего нет?
Костя. Ты же десяток котлет смолотила!
Надя. Это, Костя, все на нервной почве. Чисто нервное.
Костя. Пельмени отварить?
Над я. Отвари.
Костя. (подходит к холодильнику). Одну пачку или две?
Надя. А ты будешь?
Костя. Только на нервной почве. Глядя на тебя.
Надя. Тогда давай две!
Костя уходит на кухню. Она остается одна. Смотрит бездумно, как бегают по темному полю белые фигурки футболистов. Иногда камера телеоператора приближает кого-нибудь из игроков. Возбужденное лицо Почти у всех — длинные волосы. Футболки, темные от дождя. Передача из ФРГ — первенство мира. Иногда виден фон: трибуны в зонтах, рекламные щиты. Дождь там идет, в Ганновере.
Надя встает, подходит к кровати. Раскинув руки, спит девочка лет четырех, с густой темной челкой. Лицо во сне у нее сердитое.
Входит Костя с двумя тарелками, осторожно толкнув дверь ногой.
Они молча едят. Надя вскоре откладывает ложку.
Костя. Ты что?
Надя. Не могу, и все.
Костя. На нервной почве.
Надя. А черт его знает! Не идет, все! Я бы сейчас водки выпила, честное слово!
Костя. Не держим, к сожалению. А что ты переживаешь? Я же сам видел, людям ты понравилась.
Надя. Вот именно, понравилась! И начальство довольно! И ты! Всем угодила! Да пойми же ты, не могу я всем нравиться! Не должна! Так и быть не может!
Костя. Тише ты…
Надя. Значит, что-то тут не то… Понравилась! Что я, балерина?
Костя. Балерины по ночам пельмени пачками не едят.
Надя. Сама ненавижу удобных людей! От них все зло! А выходит, я всем удобна!
Костя. Ты?.. Да…
Надя. Костя, что теперь с нами будет?
Костя. Что будет? Месяц еще не прошел, а ты уже вся дерганая. Чего хорошего? Лично я, как лицо заинтересованное, буду голосовать против тебя.
Надя. И правильно сделаешь.
…Они молча лежат на раздвижном диване. Надя откинулась на подушку. Полосы света бродят по потолку. Фонарь качается за окном.
Костя. А все это, в общем, некстати. Лето, институт… Хотя тебя сейчас и без экзаменов примут.
Надя. Ну, это само собой. Уже ковровую дорожку расстелили, как космонавту.
Костя. Ты уж тогда и за меня похлопочи, ладно? Есть у меня, скажешь, такой родственник. Непьющий, член месткома… общественник.
Надя. А с квартирой правда глупо получается.
Костя. Что?
Надя. Ничего. Мы и так почти первые на очереди, а скажут: вот, уже свое взяла, не упустила.
Костя. А тебе, между прочим, еще никто ничего не предлагал.
Надя. Предложат — откажусь.
Костя. Ну, давай…
Надя. Хотя тоже глупо… Костя, до чего же на людях бывает тяжело!
Костя. Что-то я раньше за тобой этого не замечал.
Надя. Нет, на людях хорошо. В волейбол играть… Картошку грузить — и то хорошо… Костя…
Костя. Что?
Надя. Ты меня не бросишь, Костя?
Костя. Еще новость…
Надя. Злая я становлюсь.
Костя (обнимает ее). Ты — злая?
Надя. Ну, не злая… Еще нет. Пока что нет. Но чувствую — все к тому идет. И еще плохо, конечно, что я баба. Злых мужиков, если по делу, — уважают… Боятся… А злая баба и есть злая баба. И все… Что-нибудь, думают, личное у нее не сложилось — вот и глядит на всех, как сыч.
Костя. А как сыч глядит?
Надя. (показывает). Вот так.
Костя. Ужас.
Надя. Костя, Костя…
Костя. Надо телевизор выключить.
Надя. Не надо, пусть светится… Как окошко голубое… Страшно мне, Костя.
Костя. Глупая ты…
Надя. Другая бы возражала, а я нет… Ты уж меня не оставляй, Костя. Я серьезно.
Костя. Это ты меня скорее бросишь. Променяешь теперь запросто.
Надя. На кого же я тебя променяю?
Костя. Известно на кого. На Штирлица. Или на адъютанта его превосходительства.
Надя. Спи…
Костя встает, выключает телевизор. Гибкий, двигается бесшумно. Ложится рядом с Надей.
Тени плавают по потолку. Во сне вздохнула дочка, повернулась. Кровать скрипнула. Надя лежит с открытыми глазами. Лицо у нее сердитое, как у дочки во сне. Очень они похожи…
…Надя падала, раскинув руки, падала сквозь редкие облака к земле, еще далекой, утренней, с голубыми, желтыми и светло-зелеными квадратами полей, рекой, сверкающим полукругом огибавшей город, еле видимый справа, — пестрота крыш, дома.
Это еще не падение — полет, когда тебя вращает, если захочешь. А не захочешь — ты свободно лежишь на плотной подушке воздуха, плоско лежишь, как на воде, и через воздух, как через воду, видишь, как внизу, в прозрачной глубине, проступают предметы, знакомые тебе, но пока что они так удалены и приближение их едва заметно. Время остановилось, и ты но возможности растягиваешь его. Игра с пространством затягивает, захватывает — пока земля, надвинувшись резко, не напоминает о себе.
Спокойный обзор кончается сразу. Камнем летишь, камнем в падении себя ощущая.
Но пока что — полет…
Лицо Нади скрыто за широкими очками. На голове — белый шлем. Полет ее направлен. Вокруг нее разбросаны в небе такие же фигурки парашютисток, летящих к земле. Плавные, еле заметные движения рук, и Надя уже скользит вправо, приближаясь к одной из парашютисток, тоже в белом шлеме, в ярко-синем комбинезоне, в тяжелых ботинках на толстой, рифленой подошве:, так свободно и странно провисших в пустоте.
Маневр Нади понят и принят. И вот уже они летят рядом, вытянув руки, пальцами касаясь друг друга, сближаясь шлемами, расходятся, продолжая полет, и соединяются снова, как бы приглашая всех остальных, летящих вблизи и в отдалении, собраться вместе.
Вскоре, образуя вытянутыми руками круг из белых, синих, оранжевых курток, они цветком зависают над землей, неясно проступающей сквозь редкие облака, еще далекой…
Как день начнется, так он и дальше пойдет. Это Надя знала точно, втайне подозревая, что множество людей точно такого же мнения.
Утром в цехе она первым делом заглянула в техничку.
За фанерным окошком, как и вчера, стояла все та же, как Наде показалось, совершенно безликая девчонка с белесой челкой на лбу, в довольно замаранном халате и косынке, завязанной небрежно. Вообще она раздражала Надю, и главным образом потому, что на ее месте, здесь, вот за этой зеленой фанеркой, в этой прорези должно бы появиться совсем другое лицо.
— Где Лиза? — спросила Надя.
— Откуда я знаю? — как и вчера, точно таким же бесцветным голосом ответила девчонка. — Я бы сама ни нее посмотрела, на эту Лизу. Просто как Джоконда. У меня все про нее спрашивают. Третий день.
— А ты откуда? — спросила Надя.
— Вы меня вчера спросили, но не дослушали. Я здесь по направлению. У меня производственного стажа не хватает.
— А куда ты поступаешь?
— В медицинский. Уже второй год.
— Очень хорошо! А что ты у нас делаешь? — Надя раздражалась все более.
— Все что попало, — спокойно отвечала девчонки из этой фанерной дыры. — Меня сначала в машбюро отправили, Я в столовой работала. Справа от проходной, знаете?
— Знаю, — сказала Надя. — Знаю я эту столовую. Кто тебя к нам направил? Как тебя зовут?
— Вера.
— Фамилия?
— Быкова.
— Вера Быкова, — повторила Надя. — А зачем тебе эта производственная практика?
— Стаж, а не практика, — поправила Вера. — А здесь мне все равно ничего не доверяют. Это не тарелки мыть.
— А тебе у нас совсем неинтересно?
— Ну, как вам сказать… Нет, не интересно.
— Хочешь опять тарелки мыть? — спросила Надя.
— Не очень. Но мне все равно.
— А такая простая мысль, что пойти в санитарки, тебе в голову не приходила? Все ближе к делу!
— Я всю зиму санитаркой работала. В шестьдесят седьмой больнице.
— Ну и что?
— Нужна производственная практика, — сказала Вера.
— Но это полный бред!
— Что вы от меня хотите? — спросила Вера. — В столовую обратно? Пожалуйста. Я тоже все сначала спрашивала: зачем, почему, какой смысл, с какой стати? А это абсолютно никому не нужно. Я для вас никакой ценности не представляю. Главное, я поняла: не сопротивляться механизму всего, и тогда вынесет, понимаете?
— Какому механизму? — спросила Надя.
— Механизму всего, — повторила девочка. — Вы на меня не смотрите такими глазами.
— В столовую иди, в столовую, — сказала Надя. — Или вообще на скамеечку сидеть. Сколько вас таких собралось: чуть что, руки кверху! Вы что, с ума сошли? Кто тебя научил, вот так, как… В столовую!
— Пожалуйста, только вы не кричите.
Работа тем и хороша, что успокаивает. Надя закрепила штамповку, включила станок. Все пошло верно, неспешно, обыкновенно. Главное — чтоб никто не мешал.
Подошел мастер.
— Тебя Григорий Матвеевич зовет.
— А что такое?
— Не знаю. Пришли к тебе, зовут.
— Василий Михайлович, скажи ему, что я не могу.
— Иди, иди.
— Но я не могу!
— Выключай станок!
Григорий Матвеевич, начальник цеха, нисколько не походил сегодня на того, вчерашнего, задерганного и нервного. Сегодня он был спокоен, ровен, самостоятелен — совсем другой человек.
Он провел Надю в свой кабинет. Тут же, рядом с цехом, где напротив окон (зелень за окнами, солнце) сидела женщина. Как только они вошли, Надя и Григорий Матвеевич, она сразу же встала. Рабочий халат, косынка. Какие-то бумаги в руках. Какая она — против окон не рассмотришь.
