Ратмир подошел, присел на корточки, заглянул ей в лицо:
— Эй, малышка? Обидели тебя?
Девочка не ответила. Продолжала смотреть себе под наги, крепко сжав губы.
— Ратмир! Поторопись! — окликнули его с дороги. — Чего ты с ней любезничаешь? Хватай да тащи!
— И то верно! — рассмеялся Ратмир, подхватывая девочку на руки. — Идем, малышка, тебе в Лесу понравится!
Девочка ответила ему серьезным, понимающим взглядом… И вдруг завизжала, что было духу! Ратмир чуть не выронил ее.
— Ах ты, дрянь! — он зажал девочке рот и со всех ног понесся к дороге, где его ждали еще двое, и втроем уже они скатились с обочины в кусты.
— Волколюды! Оборотни! Волколюды Сладушку украли! — вопили дети.
Трое волколюдов с девочкой добежали до оврага, спрыгнули во влажную тень… А с дороги уже слышались встревоженные мужские голоса, топот ног… Мимо бежали… Совсем рядом, но все же — мимо!
— Не зажимай ей так сильно рот! Задушишь ведь…
— Невелика потеря, — огрызнулся Ратмир, но все же отнял на миг руку, чтобы вытереть об штаны: от крови, все еще текшей из носа Сладушки. Она успела набрать воздуха для нового вопля, но Ратмир снова зажал ей рот, на этот раз вместе с носом.
— Задушишь ведь! — снова возмутился тот, другой.
— Может, я именно этого и хочу? — усмехнулся Ратмир, но нос освободил. — Ладно, лишнее дитя — не помеха. А это еще и смешная такая… Голосистая! Может, позабавит Фрерону!
Когда наверху отшумели, волколюды выбрались из убежища и пошли. Двигались они легко и быстро, несколько селений миновали незамеченными — каждый раз, приближаясь к жилищам, Ратмир предусмотрительно зажимал рот Сладушке — и к вечеру они добрались до реки, где их уже ждала лодка. Самый прямой и легкий путь к морю — по речке, через Великий Лес, но для людей он заказан: бдительно стерегут речные берега стражи-лучники… А волколюды пользуются именно этим путем, чтобы добычу в Лес доставлять: так безопаснее и быстрее. Знали бы люди! Своих бы стражей по берегам, свободным от Леса, поставили… А так — и на помощь-то некого позвать оказалось, хотя Ратмир сел на весла и не мог больше зажимать рот девочке!
Сладушка послушно лежала на дне лодки и смотрела на звезды, вспыхивающие в темном небе. А потом — аркой сомкнулись над речкой ветви деревьев и звезд видно не стало… Разбойничьим посвистом приветствовал своих лесной страж.
— С добычей вернулись! — крикнул ему Ратмир.
Из глубины Великого Леса до Сладушки донесся тоскливый волчий вой.
Когда приходил к Конану новый человек, Конан долго к нему присматривался, по многу раз проверял, даже, бывало, специально подстраивал так, чтобы жизнь свою в зависимость от новичка поставить и поглядеть: как он — жизнь за командира и товарищей своих положит, или убежит, бросив раненых на растерзание врагам? Оставались лишь те, кто все испытания с честью выдерживал, кому Конан мог настолько довериться, чтобы в бою спиной к нему повернуться и не бояться ножа!
…И все равно — лишь четверых призывал на совет, четверым поверял свои тайные планы: чернокожему Мапуте, стигийцу Иссахару, северянину Айстульфу и Брикцию, аквилонскому аристократу. Благо, эти четверо не только верными были, но и посоветовать могли путное.
Первый из них — Мапута — лучший друг еще со времен стигийского плена! Их с Конаном обоих продали в школу гладиаторов, заставляли драться на арене, на радость стигийским аристократам! Божеством стигийцев был кровожадный Сет, правитель загробного царства, и жизнь стигийцами воспринималась не более чем прелюдия к смерти, после которой для них и начиналась, собственно, истинная жизнь, а посему — не было для них большей радости, чем наблюдать за кровавыми схватками гладиаторов. Вот как-то раз и поставили Конана и Мапуту друг против друга на арене, свели для смертной битвы. Красивое это было зрелище! Конан — северный варвар — могуч, огромен, но чернокожий Мапута — еще выше ростом и шире в плечах: настоящий гигант! Стигийцы говорили, будто зембабвийское племя, к которому принадлежал Мапута, в древние времена пришло с затонувшего материка — Атлантиды — оттого так велики они ростом и так нечеловечески сильны, что достойным противником для Мапуты сочли лишь дикого, неукротимого киммерийского варвара! И большинство зрителей ставили на Мапуту в том бою… Но выяснить, кто же все-таки сильнее, им не удалось. Лишь раз встретились глазами Мапута и Конан — и породнились в этот миг! Вдвоем они подняли гладиаторов на бунт. Вдвоем уводили маленький отряд уцелевших, когда бунт был подавлен. Возвращаться к своему племени Мапута не пожелал: он не сказал — почему, да Конан его и не спрашивал. Вместе они прошли через многое: разбойничали в Замбуле, плавали на пиратском судне, грабили Золотой Берег, а теперь вот — командовали отрядом наемников! Хотя, собственно, командовал Конан, а Мапута больше соглашался и подчинялся. Он как-то сразу безоговорочно признал превосходство Конана. И всегда понимал его лучше других… Во всяком случае, им не нужно было тратить слова, чтобы что-то объяснить друг другу!
Иссахар — тоже из тех, стигийских времен, но гладиатором он не был, напротив, служил при школе одним из «дрессировщиков» — обучал рабов искусству боя. Замкнутый, нелюдимый, неприветливый человек, он и тогда уже обратил на себя внимание Конана: он был не такой, как другие! Он никогда не спешил отправить к кнутобойцам упрямого раба. Он искренне радовался, когда тем, кого он учил, случалось побеждать, а если его ученики погибали — он еще больше замыкался в себе и тосковал так, словно видел в рабах людей, себе равных! И это, действительно, было необычно: не только для «дрессировщика», но и для любого стигийца, благо, они почитали себя избранным народом, а к чужеземцам относились как к человекообразным животным. Когда Конан и Мапута подняли гладиаторов на бунт, Иссахар, вместо того, чтобы вместе с другими «дрессировщиками» пытаться усмирить рабов, ворвался в дом хозяина школы и зарезал его, как борова. А потом Иссахар присоединился к восставшим… Конан думал, будто Иссахар — умнее, хитрее других, будто Иссахар предвидел, что бунт подавить сразу не удастся, потому поспешил присоединиться к восставшим, а стоит измениться соотношению сил — «дрессировщик» перебежит обратно, на сторону стигийского войска, да еще постарается загладить вину, выдав кого-нибудь из бунтарей, позавчерашних учеников, вчерашних товарищей. Но ничего этого не случилось: Иссахар оставался с ними до конца и вместе с отрядом уцелевших покинул Стигию. Конану свой поступок он объяснил ненавистью к стигийским законам, подавляющим не только любое проявление свободомыслия, но и вообще любую личную свободу: перед кровавым богом стигийцев все были равны и равно ничтожны, вся жизнь человека была посвящена вовсе не удовлетворению собственных желаний и нужд, но исполнению воли чудовищного божества, диктуемой богоизбранными жрецами. А с хозяином школы у Иссахара были какие-то личные счеты… Конан объяснение Иссахара выслушал, принял, но… Не любил он стигийцев! И не верил им. И потому следил все эти годы за Иссахаром пристальнее, чем за другими, пусть даже новоприбывшими и еще не заслужившими доверия. И Иссахар ни разу за все эти годы не дал Конану повода заподозрить себя в чем-то дурном. Он по-прежнему оставался угрюмым, неразговорчивым человеком, казался безразличным ко всему, кроме битв… Невысокий, сухощавый, смуглый, своим узким лицом и стремительными движениями он напоминал птицу. Умную, хищную птицу. Глаза его — чуть выпуклые, полузакрытые тяжелыми темными веками — казались мутными и сонными, и лишь в предчувствии боя, в предвкушении крови раскрывались и вспыхивали зеленым огнем! Иссахар был невероятно ловок, в совершенстве владел приемами боя на мечах и рукопашного боя, он первым врывался в сражение и последним — отступал. А если случалось им побеждать — а такое случалось нередко! — такое страшное торжество сияло в глазах Иссахара, что даже Конан старался не смотреть на него в эти минуты, чтобы не омрачать свою радость: он чувствовал, что боится стигийца… И все же — он назвал бы Иссахара вторым из четверых доверенных в своем отряде.
Третьим был Айстульф — как и Конан, он родился в одном из воинственных северных племен, как и Конан, был похищен работорговцами и увезен на юг. Статный, пепельноволосый, с ясными детскими глазами и обворожительной, нежной улыбкой. Конан выкупил Айстульфа на рынке рабов в Замбуле — ему, собственно, и не нужны были тогда лишние люди, но он увидел потерянный, испуганный взгляд розовощекого пятнадцатилетнего мальчишки, и вспомнил себя, такого же, пятнадцатилетнего, попавшего в лапы таких же жадных работорговцев. И пожалеть об этом порыве Конану не пришлось: в отряде Айстульфа легко приняли и сразу же полюбили, он оказался способным учеником и славным товарищем, да и вообще — такого мягкого, спокойного, доброжелательного человека, как Айстульф, Конану не приходилось встречать за всю свою жизнь! С тех пор прошло уже десять лет, Айстульф возмужал, но ничуть не огрубел и не утерял ни одного из чудесных душевных качеств. Он по-прежнему первый спешил на помощь раненому, готов был закрыть друга от вражеской стрелы и поделиться последним… Только одного он не прощал никогда: насмешек над маленьким пузатым идолом, которого сам вырезал из ясеня, обмазал собственной кровью и украсил пучком своих белокурых волос. Идола Айстульф таскал в заплечном мешке и нянчил, как девочка любимую куклу: предлагал ему пищу и питье, делал вид, будто кормит, укладывал рядом с собою спать, перед боем просил о победе, после боя благодарил или ругал, в зависимости от успеха сражения. Нельзя сказать, чтобы Конана не забавляли те действия, которые Айстульф производил над своим «богом», но опыт всей жизни научил варвара никогда не насмехаться над чужими святынями, а посему он не позволял ни себе, ни другим даже усмешки. И Айстульф платил ему страстной благодарностью! Как советник, Айстульф тоже не имел цены: ярость и алчность редко туманили ему разум и он умел найти выход из любой, даже самой отчаянной ситуации! Единственным недостатком Айстульфа в глазах Конана было миролюбие молодого северянина: примирение враждующих сторон Айстульф всегда предпочитал жаркой схватке. Но именно это качество, вкупе с обаянием Айстульфа-посланника, нередко выручало их всех.
Четвертым был Брикций, молодой аквилонский аристократ, стройный, гибкий и грациозный, с изящными маленькими руками, тонкими чертами лица и белоснежной кожей. Изо всего отряда его отличали изысканные манеры, витиеватая речь и почти девичье щегольство, а также хладнокровие, хитрость и почти сверхъестественная меткость: Конан считал, что лучшего лучника не было ни в одной армии мира! Брикций участвовал в заговоре против короля Аквилонии, был арестован по доносу своей возлюбленной, приговорен к смерти, но, благодаря щедрым взяткам и из уважения к его почтенному семейству, смертную казнь заменили на пожизненное изгнание. В тюрьме его страшно пытали, требуя назвать имена сообщников. Конан нашел его у границ Аквилонии, полумертвого от голода, с гноящимися ранами… До сих пор на спине Брикция сохранились рубцы от кнута, а на груди — следы ожогов. Брикций выжил, но простить предательства возлюбленной так и не смог, и перенес свое презрение к ней на весь женский род: за всю свою жизнь Конан не встречал более лютого женоненавистника — Брикций считал женщин вместилищем всех возможных слабостей и пороков! Впрочем и друзей-мужчин у него тоже не было, Брикций так и остался одиночкой, чужим для всех: людей отталкивал его цинизм, они боялись его язвительных шуток, метивших всегда в самое больное. Конан и сам не слишком-то любил Брикция, но внимательно прислушивался к его советам: все-таки Брикций — единственный из всех! — имел опыт государственной власти.
…В тот вечер Нежата, княжий посланец, приподнявшись в стременах и глядя в сторону заката, сообщил, что к полудню следующего дня отряд наверняка уже перейдет границы Будинеи, а посему Конан, едва стемнело и отряд расположился на отдых, позвал всех четверых в свой шатер — для последнего, решающего разговора. До сих пор радость и возбуждение, предвкушение Необычных приключении и щедрой оплаты туманили разум всем, и Конан не был исключением, но теперь — путешествие было позади и близилась встреча с врагом: непонятным, а потому вдвойне опасным! Конан хотел расспросить, что знает об оборотнях каждый из них, потому как сам он не имел твердого мнения по этому вопросу… В Киммерии детей пугали сказками о колдунах, одиноко живущих в пещерах Асгарда, ненавидящих людей и все человеческое, предпочитающих звериный образ — медведей, барсов, тигров, волков — и рыщущих ночами неподалеку от человеческих жилищ в поисках добычи. Когда-то маленький Конан и сам боялся их до тошноты, но это было до того, как он побывал в пещерах Асгарда, до того, как он узрел воочию деву-тигрицу, до того, как полюбил ее! И теперь он не мог в достаточной мере трезво рассуждать об оборотнях вообще, хотя и понимал, что волколюды из Великого Леса вряд ли имеют хоть что-то общее с оборотнями-альвами из Асгарда!
