— Когда я увидела его в кресле, — начала Дуня с места в карьер, — он улыбался, представляете? Как сам предсказал!
— Ничего не понимаю, — перебила Катя строго, тоном учительницы. — В каком кресле?
— На даче! Представляете, ночь…
— А можно по порядку, с самого начала?
Дуня помолчала, приводя голову в порядок.
— Ну, мы познакомились тут уже, перед вашим подъездом. «Ты тоже со стариками развлекаться идешь?» — так он сказал, как будто со злостью, но мне было до лампочки… то есть наоборот: он меня заинтересовал.
— Понравился, да?
— Не то чтобы… не то слово. В нем было что-то необычное, я же не знала, что он псих. А когда мы после шампанского танцевали…
— Еще до танго?
— Под танго он уже в спальне у вас протрезвлялся. А вообще знаете что я вам скажу? Он не был пьян. Он просто сумасшедший.
— Ну, хорошо. Вы танцевали…
— Он предложил рвануть к нему на дачу. И я почему-то согласилась.
— Кофейный ликер с шампанским, — вставил Алексей флегматично.
— Не ваше дело! В общем, я согласилась, но у меня мама… вы ее сегодня слышали. И сказала Глебу: пусть он едет, а я домой забегу, может, удастся вырваться. Ведь рано еще было.
— А почему он с тобой не пошел и возле дома не подождал?
— А Мирон?
— Ах, да. Ты не хотела терять своих поклонников.
— Глеб не поклонник, тут что-то другое.
— Что?
— Не знаю.
— Он взял с собой бутылку «Наполеона»?
— В том-то и весь ужас! В общем, маму я сумела окоротить, но не сразу. Я так и Глебу объяснила: особо не жди, сумею — вырвусь. Он сказал, куда ехать.
— Куда?
— Да тут близко, с нашего вокзала, с Павелецкого, полчаса — Герасимово.
— Герасимово? — одновременно воскликнули Катя и Алексей и уставились друг на друга.
— Что вас так удивило, Алексей Кириллович?
— Да… ничего. А вас?
— Знакомое местечко… мы с папой в детстве по грибы… это неважно. Мирон, значит, с тобой расстался?
— До дому довез и сразу укатил.
— Как же тебя мама отпустила?
Дунечка усмехнулась снисходительно.
— Надо знать, как за дело браться. Естественно, я наплела, что мы всей компанией… она, кстати, вам позвонила удостовериться, вы не ответили.
— Да?.. Я к соседке заходила, штопор занесла.
— Ну, вроде мы к вам на дачу, разговариваем только по-английски и т. д., и т. п. В общем, где-то в одиннадцатом я была уже в поселке. Темень жуткая, ни души. Пока Аптечную нашла…
— Аптечную?
— Улицу.
— Как странно!.. Аптечная… Это очень странно.
— Именно так: никакой там аптеки, фонарь, правда, горит, один-единственный на углу. И в окошке свет — от настольной лампы, такой голубой, противный. Калитка была распахнута, я подошла к окну…
Девочка вдруг заплакала — неожиданно и беззвучно, просто слезы потекли по лицу, а глаза… глаза совершенно отсутствующие, словно видят нечто, собеседникам недоступное, неизъяснимое. После паузы она сказала шепотом:
— Не хочу рассказывать.
— Почему, Дунечка? — тоже прошептала Катя.
— Он все рассказал.
— Кто?
— Глеб.
И вновь возникла пауза — поистине мистическая; ее прервал Алексей:
— И вам к его рассказу нечего добавить?
— Нечего! — огрызнулась Дуня, входя в свой «школьный» образ.
— А «Наполеон»? Вы подчеркнули: «в том-то весь ужас».
— Алексей Кириллович, она напугана, может, мы сейчас не будем…
— На столе возле лампы, — перебила Дуня лихорадочно, — стояла бутылка и два стакана: один с водой, другой с коньяком на донышке. В садовом кресле сидел мертвец и улыбался.
— Вы сразу поняли, что он мертв? — спросил Алексей.
— Он же предсказал.
— И вы, конечно, убежали?
— Я вошла в дом.
— В дом? — удивилась Катя. — Ты не побоялась…
Алексей перебил быстро:
— Вы видели там кого-нибудь, кроме мертвеца?
— Нет! — крикнула Дуня.
— Вы уверены?
— Отстаньте от меня!
— Голубчик, успокойся, — вмешалась Катя и дрожащей рукой провела по девичьему «солдатскому» ежику, бессознательно повторив слова и жест Ксении Дмитриевны. — Ты очень храбрая девочка.
— Я дура. Оставила отпечатки пальцев на стакане и бутылке.
— Господи, зачем ты туда вообще входила?!
— Он был еще теплый.
— Ты… дотронулась?
— Да.
— А потом что ты делала?
— Сидела на кровати.
— Почему?
— Боялась выйти.
— Почему? — повторил Алексей Катин вопрос, но с более жесткой интонацией.
— Катя! — взмолилась Дунечка с немыслимой для обеих фамильярностью. — Скажи, чтоб он ушел.
— Алексей Кириллович, я прошу вас…
— Я должен знать, — сказал он коротко, и женщины почему-то смирились.
После молчания Катя спросила:
— Ты схватилась за стакан и бутылку, наверное, потому, что Глеб говорил про яд?
— Наверное.
— И вы определили, что в коньяке… — начал Алексей.
— Ничего я не определила. Следователь сказал, что Глеб скончался от цианистого калия, — угрюмо отрубила Дуня.
— От цианистого калия? — изумилась Катя. — Но ведь это мгновенная смерть! И сильный запах миндаля.
— Почитываете детективы? — поинтересовался Алексей.
— У меня папа работал фармацевтом… тут, в аптеке напротив. Где обнаружен яд?
— В стакане с коньяком.
— Не в бутылке, точно?
— В стакане.
— Значит, наша компания вне подозрений, — констатировал Алексей. — Если только убийца не последовал за Глебом в Герасимово.
— Господи, зачем? — вырвалось у Кати.
— Чтобы убить.
— Ваше остроумие ободряет, конечно…
— Прошу прощения. Надеюсь, самоубийство. Записку он оставил?
— В том-то и дело, что нет! — закричала Дуня.
Катя сказала медленно:
— Наверное, оставил. Да, я тут на столе нашла листок и после звонка следователя сверила его с письменной работой. По-моему, его почерк.
— У вас оставил? — удивился Алексей.
— У меня.
— Что в записке?
— Нечто непонятное, но… — Катя поднялась, взяла со стола сумочку, достала записку. — Вот.
— Что он пишет? — воскликнула Дуня нетерпеливо.
Катя включила свет — тяжелую старомодную люстру под потолком, — который на миг ослепил, но как бы вернул в реальность, страх сумерек отступил. И прочитала негромко:
— «Человек не имеет права распоряжаться чужой жизнью и смертью. Вы ничего не боитесь? Напрасно. Вам не снится черный сосуд и благовонный миндаль? Приснится, обещаю. Я убедился сегодня, увидев запечатанную тайну мертвых. Жизнь кончилась, да, но поклон с того света я вам передаю. И еще передам не раз, чтоб ваша жизнь превратилась в ад».
Все трое молчали, усваивая услышанное, пока Дуня не заявила:
— Я же говорила вам, что он псих.
— Завтра я отдам это следователю, Дунечка, чтоб никто не смел тебя подозревать.
— Дайте я перепишу, — предложил Алексей.
— Я уже…
— Перепишу для себя, — настоял он и аккуратно переписал текст в свою аккуратную книжечку (вместе, заметила Катя, с «координатами» следователя).
— Евдокию Боброву никто в отравлении не обвиняет, — перебил Мирошников на полуслове защитительную речь Кати. — Точнее, возникли некоторые сомнения вначале, уж слишком девчонка была не в себе.
— Не в себе?
— Болезненные галлюцинации.
— Боже мой! Но ведь она сообщила в милицию о случившемся?
— Она. Позвонила со станции, вопила так, будто ее убивают. Однако картина вскоре начала проясняться. А уж теперь, после вашей записки…
— А мне ничего не ясно.
— Вы не знаете подоплеки. Тут наследственность: полгода назад отец Глеба Воронова точно так же покончил с собой.
— Точно так же?
— Вплоть до деталей: коньяк «Наполеон», цианистый калий, в том же садовом кресле, смерть наступила с девяти до десяти вечера. Знаете, он даже улыбался. Я как раз вел то дело, ну, вспомнил и сопоставил.
— Из-за чего отравился отец?
— Конкретная причина не установлена. Жена и сын покойного подсказали: с юности страдал депрессией, выражающейся в тяге к самоубийству. И прежде были попытки.
— Господи, как страшно!
— Да уж… если б вы знали, с какими психическими аномалиями нам приходится сталкиваться.
— Отец оставил записку?
— Там все честь по чести: прощается, просит прощения, не винит.
— У кого он ее оставил?
— На столе перед ним лежала, чуть подмочена коньяком, видно, рука дрогнула. Там же связка ключей от квартиры и дачи. Словом, все сходится.
— Где же они взяли яд?
— Оригинальный у нас с вами допрос получается, правда?.. Ну, так уж и быть, случай необычный. Жена Воронова — лаборантка в НИИ, он приходил к ней на работу.
— И Глеб в лаборатории взял?
— Не думаю. После нашего визита весной там, кажется, порядок строгий навели. Во всяком случае, обещали. У меня наметился такой вариант. Отец с сыном должны были кое-что с дачи в Москву перевезти. Глеб подъехал позже (в пол-одиннадцатого вызвал милицию) и увидел мертвого отца. Представляете, какое потрясение? На этой почве он впоследствии и… В общем, мы обнаружили под столом скомканный листок из записной книжки (не записку, а другой) со следами цианистого калия. Очевидно, покойный в этой бумажке принес яд. Вот я и думаю: не прихватил ли сын еще до прибытия следственной группы оставшуюся, может быть, часть порошка? Его не обыскивали.
— И сейчас бумажку обнаружили?
— В том-то и дело: под столом, скомканную, с теми же следами. Только листок из книжки сына.
— А вам не кажется странным, что все повторено точь-в-точь?
— Конечно, странно — для нормального. А для человека, одержимого манией, — как раз очень характерна, даже обязательна, я бы сказал, идентичность способов и стилей.
— Значит, вы считаете дело законченным?
— В принципе законченным.
— А мне хотелось бы… — сказала Катя нерешительно. — Можно вас еще кое о чем спросить?
— Зачем вам все это? Любопытство мучает?
— Что-то мучает, сама не пойму. Пожалуйста!
Мирошников, лысый, рыхлый, словно согнувшийся под грудой дел, взглянул на наручные часы.
— Даю вам пять минут.
— Чьи отпечатки обнаружили на даче?
— Самоубийцы, его матери и Евдокии Бобровой.
— У отца тоже стоял коньяк с водой на столе?
— Нет, только коньяк.
— А Глеб запил коньяк водой?
— Ингредиентов цианистого калия в воде не обнаружено.
— Зачем самоубийце была нужна вода?
— Он же с пьянки приехал, может, страдал от жажды.
— Но его ждала смерть, он знал!
— Человек в таком состоянии за себя не отвечает.
— В каком? Разве он был сильно пьян?
— Да нет… вскрытие показало. Во всяком случае, он принес из колодца полное ведро воды.
— Тогда, ночью принес?
— Да. Вокруг ведра на лавке свежие потеки, на ручке его отпечатки пальцев.
— Глеб все задумал и исполнил, как отец; а «Наполеон» в моем доме появился совершенно случайно.
— Да этого пойла сейчас на каждом шагу… вполне вероятно, что именно бутылка у вас на столе и заставила человека с надорванной психикой ускорить развязку.
— Хорошо. Зачем тогда он позвал с собою Дуню?
— Чтоб кто-то обнаружил труп, лучше не мать — так он, возможно, рассуждал. Или более глубокое извращение: кого-то напугать после смерти. И такое бывает. Он ведь и за столом угрожал, речи держал, так?
— А матери он звонил?
— Да, из автомата. Сказал, что едет на дачу.
— И последнее. Николай Иванович, вы говорили об идентичности стилей… но записку он оставил у меня.
— Случайно, по пьянке…
— Но…
— Вы видели, как он ее писал?
— Нет.
— Значит, написал заранее. Он ведь готовил уроки в школьной тетради, в клеточку. А на вечеринке — ну, просто обронил. Они же в роке дергались.
— Дергались, — Катя вздохнула. — Меня поразил текст… словно он кого-то обвиняет.
— Правильно. Самоубийца обвиняет весь мир. Екатерина… — Мирошников взглянул на лежащий перед ним на столе выписанный пропуск, — …Павловна, а вас этот юноша вообще не поражал?
— Вы правы, — Катя поднялась. — А как его мать?
— В тяжелом состоянии. Сейчас проходит обследование в Кащенко. Как видите, наследственность у покойного — еще та… по обеим линиям.
— А как ее зовут?
— Зачем вам?
— Может, помочь… Ну, передачки.
— A-а. Я было подумал…
— Что?
— Есть люди, знаете, воображающие себя прирожденными детективами.
— Я-то? — Катя усмехнулась. — У меня настолько воображения не хватит.
— А передачки — это хорошо. Ирина Васильевна Воронова. Вы молодец: уложились ровно в пять минут.
На ступеньках прокуратуры стоял Алексей в брезентовой пыльной робе, теребил в руках рабочие рукавицы, явно поджидая ее.
— Вы как тут? — удивилась Катя.
— Доброе утро. Наша стройка неподалеку.
— A-а, генеральские дачи. И от Герасимово неподалеку?
— За шоссе, в лесу.
— Лес моего детства.
— Места грибные. Ну что, самоубийство?
— Представьте себе. Наследственность: его отец отравился на даче полгода назад.
— Цианистым калием?
— Именно. Все точь-в-точь. Дело закрыто. Вы довольны?
— Пожалуй, — ответил Алексей задумчиво. — Пожалуй, доволен.
Они медленно двинулись к железнодорожной станции уютного городка со старой водонапорной башней посреди широкой площади и дешевым базарчиком, крутым мостом над путями, узкой платформой.
— Алексей Кириллович, когда вы вышли от меня всей компанией, то сразу расстались?
— Ну, мальчик куда-то сгинул во тьму, девица со спекулянтом в машину, я проводил Агнию на метро.
— На «Новокузнецкую»?
— Нет, прошлись до «Павелецкой», у нее сигареты кончились, на вокзале достать проще.
— А потом?
— Потом? — Алексей усмехнулся. — Я у нее не ночевал, если это вас интересует.
До Кати вдруг дошло, что перед нею человек неординарный: скрытой силой и волей так и веяло от него. И еще — обаянием, что называется, мужским. «Здоров, как бык. Как же я раньше не замечала? Я ничего не замечаю, потому что всю жизнь сосредоточена только на себе».
— И вы пошли домой?
— В Герасимово той ночью я не ездил. — Он явно издевался над нею. — Пошел домой.
— Вы ведь живете у нас, на Петровской?
— Комнату снимаю: у меня нет московской прописки. Алиби также нет.
— И давно снимаете?
— С февраля.
— А до этого где жили?
— Далеко. Я вас заинтересовал в криминальном плане?
— Нет… просто, — отвечала она неловко. — Просто надо же знать, с кем имеешь дело.
— «Дело» о самоубийстве?
Электричка с визгом затормозила, с заминкой разомкнулись дверцы.
— Что такое «запечатанная тайна мертвых»?
Не отвечая, она прошла в вагон. «Или у меня от страха глаза велики, или этот человек вправду скрывает какую-то тайну».
Уже неподалеку от дома Катя увидела впереди себя Агнию, но не подошла, пошла следом, с новым любопытством («какое упоение, какое сладострастие — выслеживать людей» — всплыли страстные слова) приглядываясь, как интеллектуалка и феминистка неторопливой томной походочкой — прелестная змеючка — движется по Петровской. «Поболтать, очень и очень прилично, по-английски и выдать точный, даже красивый перевод из Джейн Остин. Зачем она берет уроки, платит деньги, наконец? Вначале — да, ей действительно требовалось многое вспомнить, но наверстала она на диво быстро, несомненные способности. Сногсшибательная женщина — нет, «мадемуазель» — в блестящем изумрудном плаще, на высоких каблучках… вот только безволосая с этой идиотской стрижкой. Неужели у меня, как у безнадежно старой девы, развивается комплекс неполноценности?..»
Перевод из «Гордости и Предубеждения» Агния выдала быстро и небрежно, торопясь перейти к новейшим событиям.
— Звонила Вадиму Петровичу, — многозначительная улыбка. — Он был дома.
— Да, приехал, мы вчера перезванивались.
— Ну, что там с Глебом?
— Самоубийство. Я как раз от следователя.
— Ну, ну?
Катя кратко пересказала основные криминальные данные, но Агния этим, конечно, нисколько не удовлетворилась.
— Слушай, Катюш (стиль «мы — подружки» ученица внедрила со второго занятия), когда он пришел сюда впервые?
— Третьего сентября.
— Ты не была с ним раньше знакома? Он действительно пришел впервые?
— Конечно! Я тебя не понимаю.
Агния закурила, по обыкновению не спросив разрешения, и пропела фразу из старинной песенки:
— «Вот эта улица, вот этот дом, вот эта барышня, что я влюблен…». Он описал твою улицу, угрюмый дом — правда, угрюмый, — аптеку напротив, в которой яд, и фонарь рядом.
Катя ощутила страх, будто бы давний, ползучий, и показалось вдруг, будто она когда-то видела его лицо, лицо Глеба, но искаженно, как в ином измерении, — во сне. И заметила с холодком:
— Естественно, он видел эту улицу, если ходил ко мне заниматься.
— Он сказал «когда-то», — вскользь бросила змеючка. — И дача по Павелецкой дороге — надо же, все под боком.
— У кого под боком? У меня?
— У всех у вас. Кроме меня, разумеется.
— А кто-то между тем, — сорвалась Катя в непонятном раздражении, — околачивался на вокзале вечером в пятницу.
— Слава Богу, у нас с Кирилычем взаимное алиби. Хотя… я уехала на метро, а он-то остался.
— А ты рассчитывала, что он поедет к тебе? — Катя почувствовала с неприязнью, скорее к себе, чем к Агнии, как втягивается в женский поединок.
— Он мне неприятен, — отозвалась та серьезно и вроде бы искренне. — Неприятен мужчина, испытывающий отвращение к женщинам.
— Отвращение?
— Ну, может, это слишком сильно сказано. Я его в ту пятницу взяла в оборот — так, скуки ради, — неприступен, камень, скала.
— А что, твои чары действуют на всех без исключения?
— Не на всех! — отрезала Агния и словно на секунду постарела. — На занятых — не действуют.
— Чем же занят Алексей Кириллович, по-твоему?
— Он — женоненавистник, поверь моему чутью. И сделай выводы.
Вывод, слишком мерзкий, чтоб его высказывать, пришел в голову сразу. Катя поморщилась. Агния с удовлетворением наблюдала и заметила, опять вскользь:
— Кто любит девочек, кто — мальчиков… сейчас не об этом. Мальчишка отравился сам? Ты в это веришь?
— Верю.
— Ну и спи спокойно.
«Она меня ненавидит», — отчетливо подумала Катя и услышала звонок из прихожей. Конечно, Мирон — его время. Но вместе с ним явился, наконец, долгожданный Вадим.
— Катюша, милая! — Он схватил ее за руки, вглядываясь с такой заботой, с такой сосредоточенностью на ней, что она едва сдержала слезы. — Только вчера с поезда — так меня закрутило, столько дел понавалили и на работе, и дома…
— Ничего, все хорошо! Сейчас у меня урок, Дима, подожди у мамы, я…
— Да черт с ним, с английским! — загремел Мирон.
Вошли в кабинет; они с Вадимом, держась за руки; капиталист — впереди, продолжая на той же громокипящей ноте, но уже обращаясь к Агнии:
— Наше — вам! «Наполеон» был отравлен, что ли?
— Отравлен, — доложила Агния, кротко улыбаясь.
— Но это абсурд! Я лично… Кто хочет подвести меня под монастырь?
— Пока вы под следствием, Ильич (Агния его иначе не называла), вас не отпустят в «свободный мир». Вадим Петрович, с приездом.
— Здравствуйте. Я чувствую, что попал в кипящий котел. Мама мне сообщила о факте, ты, Катюш, по телефону не захотела… словом, подробностей я…
— Да что было в «Наполеоне»-то? — не мог уняться коммерсант.
— Цианистый калий, — ответила Катя. — А с чего вы решили, что коньяк был отравлен?
Мирон так и сел — точнее, упал — на диван подальше от Агнии.
— Вы ж интересовались, не я ли украл бутылку. А мальчишка отравился. Нетрудно сопоставить. Теперь чекисты примутся за меня.
— Цианистый калий достать непросто, — заметил Вадим, внимательно глядя на коммерсанта. — Яд мгновенного действия.
— Вот именно, — проворчал тот. — А Глеб ушел отсюда не ногами вперед.
— Он отравился на даче. У себя на даче, в Герасимове, там была и Дуня. Успокойтесь, Мирон Ильич, это самоубийство. В память об отце.
Мирон выкатил рыжие глазки — весь он был рыжий, в волосках и веснушках.
— Это как понимать?
— Полгода назад точно так же покончил с собой его отец.
— Точно так же? «Наполеоном»?
— «Наполеоном».
— Эк вы подгадали, Ильич! — вставила Агния.
— Мадам… то бишь, мадемуазель! Ваше время истекло. Длится мой час, за который я плачу.
— Ну, вы человек обеспеченный. Вы ж торгуете медикаментами, правда?
Рыжее лицо Мирона обрело красно-коричневый оттенок.
— Вы сами говорили в пятницу, помните, о новом снотворном?
— У меня каждый граммчик, каждая капелька подотчетны, бесконечные ревизии…
— Дорогой миллионер, шутка. Шучу, понятно?
— Дамские шуточки слишком ядовиты… Кстати, отравление — типично дамское деяние, в веках проверенное.
— Мужчины, положим, не отставали, — пробормотал Вадим задумчиво. — Но вообще-то да… еще в средневековье отравительницы воспринимались как сеющие повсюду смерть колдуньи.
Катя вздрогнула.
— О чем мы говорим?
Вадим опомнился.
— Действительно… меня потрясло повторение, как ты сказала.
— Меня тоже. — Она говорила монотонно, и все замерли перед загадкой, задевающей душу. — Вечер пятницы, цианистый калий, настольная лампа, садовое кресло, и тот, и другой мертвец улыбались.
— Какие-то ритуальные самоубийства, — констатировал Вадим.
Ученик и ученица одновременно встали с дивана и распрощались.
Довольно долго Катя и Вадим сидели молча; она — на широком подоконнике, глаза отдыхали в древесном золоте; он — за обеденным столом с узорчатой клеенкой. В этой комнате, которую называл «кабинетом» отец (тут за письменным столом он писал какие-то химические формулы в толстую тетрадь — чудачество вроде поисков «философского камня»), так вот, в этой комнате они играли детьми и придумывали страшные истории.
Двадцать пять лет прошло, двадцать, пятнадцать, а ничего не изменилось: та же стеклянная горка с парадной посудой, поубавившейся, конечно; желтый комод с зеркалом, флакончиками, с засушенными розами в узкой вазе; книжные полки над диваном, где спал отец. Мать их бросила давно, еще в Катином младенчестве. Изредка до них доносились вести об очередном ее замужестве или разводе; а потом и вести иссякли. «Ты на нее очень похожа, зеленоглазая русалочка», — говорил отец с загадочной интонацией, выпив рюмку-другую; пил он редко, по чрезвычайному поводу. Катя только отмахивалась: может быть, да, чертами лица — разглядывая фотокарточки из ящика комода — но не судьбою. Мать была хороша, очень (и сейчас, должно быть, хороша, если жива), конечно, беспечная, сводящая мужчин с ума… «Может быть, и похожа, но мне, наверное, не хватает огня… чего нет — того нет». Судьбою Катя в отца-неудачника, которого бросают. Только с Вадимом ей хорошо, ничего такого у них никогда не было и не будет, не будет обильных (тайных) слез и тоски, потому что он на нее никогда и не претендовал.
— Дима, — нарушила она молчание, — а помнишь, как мы с тобой целовались?
— Да? — удивился он, но тут же поправился: — Помню, конечно.
— Когда?
— Ну, точно я не скажу…
— Значит, не помнишь. В десятом классе на Новый год.
— Правильно!.. О, забыл… презент из Питера, — достал из кармана пиджака цепочку тонкой изящной работы, подошел к ней и надел — холодок металла скользнул по щеке… как тогда: пустой полутемный класс, запах хвои, легкое головокружение от шампанского… Вспоминать тот «соблазн» она запретила себе раз и навсегда — и забыла. Только и помнилось: печальный и пронзительный зов юности в полутьме…
Вадим между тем продолжал:
— Катюш, ты мне объясни, я не совсем понимаю: почему тебя так волнует история с этим Глебом?
— Не знаю.
— Но она тебя действительно волнует?
— Да. Очень.
— В таком случае я должен в ней досконально разобраться.
Катя улыбнулась: в этом весь Вадим. Как будто у него своих забот мало: какие-то сложные отношения с женой, Ксения Дмитриевна намекала, окончание докторской диссертации по вопросам лингвистики, ночами — переводы, чтоб расплатиться за машину, а перед этим — за кооператив в Бирюлеве, куда он переехал три года назад, и так далее. Однако он все готов отбросить, сидеть и слушать «женский вздор»… Катя начала сбивчивый рассказ, с трудом продолжила: факты, детали и обстоятельства, какие-то несуразные, рассыпались, не желали соединяться в стройный ряд.
— Чрезвычайно странная история, — Вадим выслушал ее, ни разу не перебив и постепенно мрачнея. — Ну-ка, дай мне копию записки.
Пока он читал и перечитывал, она прошла в спальню: здесь на туалетном столике возле кровати также царил бумажно-книжный хаос; сверху валялась школьная тетрадка; чисто зрительно она засекла ее, должно быть, когда одевалась утром.
— Вот смотри, — Катя вошла в кабинет с тетрадью. — Вот отсюда вырван листок с запиской. Смотри: как раз одного не хватает и край неровный, я помню. Если тот лист приложить… то ясно…
— Следователь этим заниматься не станет, — перебил Вадим, — там хватает и стопроцентных убийств. А мы попробуем. Итак, он написал записку, когда ушел в спальню.
— Он обиделся на Алексея.
— Что это за персонаж?
— В нем есть какая-то загадка. Для меня. Не могу понять, зачем ему нужен английский. Да и вообще: он, что называется, настоящий мужчина — ироничный, хладнокровный. Скажем: внешне хладнокровный. По мнению твоей Агнии, женщинами не интересуется.
