(C) Кудрин О., 2005
(C) ВГТРК, 2005
(C) ЗАО “Издательский дом “Гелеос””, 2005
(C) ЗАО “ЛГ Информэйшн Труп”, 2005
Родов ждали у Рады совсем скоро. И Рубина постаралась, чтобы к намеченному сроку табор уже не был в пути, а остановился у какого-нибудь города. Им оказался Управск. Привал сделали на опушке леса, у трассы, ведущей в город.
Рубина, как шувани, предчувствовала, что роды будут тяжелыми. Говорила об этом Рамиру.
“Не паникуй! — отвечал он тихо, чтобы жена не услышала. — Такого лекаря, как ты, ни в одной гаджовской больнице не сыщешь. И Рада у нас — молодая, сильная, здоровая женщина. Все будет замечательно!”
Последние слова он сказал нарочито громко, чтоб они долетели до жены. Рада услыхала их и посмотрела на него с благодарностью. Все знают, что перед родами нужно говорить только о хорошем, о светлом.
Схватки начались днем, когда в таборе мало народу. Все тревожней было Рубине, она уже точно знала, что сама не справится. И, поймав машину, повезла дочку в городской роддом. По дороге приговаривала:
— Потерпи, потерпи, родная! Потерпи.
Рада, которая до того бодрилась, начала жаловаться:
— Мама, я боюсь! Мне очень плохо!
— Рада, потерпи, дочь. Скоро в больнице будем! Потерпи!
— Нет. Не надо в больницу, не нужно врача! Ра-мир будет недоволен. Мамочка, ты же сама все можешь!
— Да Рамир с ума сойдет, если, не дай Бог, с тобой что-нибудь случится. Все будет хорошо.
По дороге Рада иногда теряла сознание, но, в общем, держалась молодцом.
До больницы домчались совсем быстро. Там им навстречу мигом выкатили через специальный выход кровать-каталку. Рада пришла в себя. И пока ее перегружали из машины на кровать, тихонько сказала Рубине, склонившейся над ней:
— Мама, я умираю…
— Что ты, доченька, нет. Тут врачи — во какие! И с тобой, и с ребеночком все будет хорошо.
— Нет, мама, я точно знаю. Пусть на моих похоронах поют певчие, красиво так… как ангелы. И ребеночек… Думаю, у меня девочка… Сделай так, чтобы у Рамира остался ребенок. А то ему очень трудно без меня будет. Очень! Все сделай, чтобы у него осталась девочка. Все! Обещаешь?
— Обещаю, дочка. Обещаю! — это последнее, что она сказала дочери.
Две молодые расторопные сестрички покатили Раду в операционную. Она уже была без сознания. Рубина схватила одну из девушек за полу халата:
— Сестричка, вы ее спасете?
— Я вам не сестричка, я уже акушерка! Спасем, мамаша. Конечно, спасем. Мы тут всех спасаем!
— И ребеночка тоже!
— И с ребеночком все хорошо будет.
— А как звать-то тебя, красавица?
— Тамара.
— Дай тебе Бог мужа хорошего, богатого. А я — Рубина.
— Хорошо, мамаша, после родов свидимся, когда на внучку поглядеть придете! А пока — не мешайте!
Двери операционной закрылись.
Неторопливым приволжским ручьем текло время. Тихий, сонный Управск, взбудораженный резонансным, как говорят в столицах, судебным разбирательством, успокоился.
Но не весь.
Астахов, как ребенок, радовался чудесному освобождению Максима. И все приставал к Форсу с вопросом, не следует ли поднять гонорар. Но Леонид Вячеславович умел при острой необходимости казаться благородным и практически бескорыстным. “Да что Вы! Николай Андреич! Не стоит обо мне так беспокоиться, ей-богу! — отвечал он смеясь. — Вы и так заплатили по ставке какого-нибудь доисторического Кони или Плевако. Куда ж еще больше!” Астахов же вновь всем и каждому рассказывал, как ловко Форс выстроил стратегию защиты и как вовремя нашел и вытащил козырную карту — охранника Рыча, свидетеля невиновности Максима.
А вот Тамара лишь криво улыбалась, в сотый раз слушая все эти россказни. Очень уж красиво и правдоподобно представляла она спокойную жизнь своей семьи после осуждения Орлова. Но теперь все вернулось на круги своя: Астахов Антона не замечает, говорит только о Максиме. Антон же, наивный мальчик, живет как жил, как будто ничего не произошло!
В конце концов Тамара не сдержалась — уж очень много боли и тревоги в душе накопилось, — позвала сына:
— Антон!
— Что, мама? — недовольно скривился тот. “Небось торопится куда-то”, - подумала Тамара.
— Антоша, нам нужно поговорить.
— О чем?
— Да не о чем, а о ком! О Максиме. Пройди в мой кабинет.
Антон состроил недоуменную мордаху, закрыл дверь и плюхнулся в кресло:
— Маман, ну чего ты? Я тороплюсь.
— Сынок, суд закончился, время идет. А тут… Неужели ты не видишь, какая неприятная ситуация складывается?
Антон удивился еще больше. Что неприятного могла найти мама в окружающей жизни? Все замечательно. Отец окончательно утвердил его своим заместителем, со Светой, вроде бы, отношения наладились, да и вообще…
— Антоша — Антоша, — вздохнула Тамара. — Неужели ты не понимаешь, что после триумфального освобождения Максима отец опять возьмет его на работу?
— Ну-у-у, — важно протянул Антон. — Это мы еще посмотрим. Я лично, как заместитель генерального директора, буду против!
— И что это тебе даст? Отец только разозлится на тебя.
Антон озадачился впервые за весь разговор:
— Подожди-подожди… но он же не может не прислушаться к мнению своего зама. И сына…
— Да будь ты хоть трижды сыном и дважды замом, он поступит по-своему. И ты это прекрасно знаешь.
— М-да. И что же мне делать? Просто терпеть?
— Нет, сынок, не надо терпеть. Нужно его опередить.
— В смысле?
Тамара обстоятельно, как учительница, начала пояснять:
— Антон, если возвращение Максима неизбежно, то ты должен проявить инициативу и, как зам генерального, пригласить Максима на работу прежде, чем это сделает отец.
— Я все равно не понимаю! Зачем мне это надо?!
— А затем, что в будущем это дает тебе большие преимущества.
— Какие преимущества?
— Во-первых, ты повысишь свою значимость в глазах Максима. Во-вторых, что важнее, пусть Максим помнит, что ты дал ему работу. Ты… а не Астахов!
Антон задумался. Что ж, действительно, как ни крути сложившуюся ситуацию, а мама права, получается, со всех сторон права. А он, Антон, что-то слишком расслабился — в мире бизнеса это непозволительно. Сожрут. Или, в лучшем случае, подомнут. А потом все равно сожрут!
— Слушай, мама, отличная мысль. Правда, отличная. Спасибо. Ты у меня просто гений.
Тамара довольно улыбнулась — наконец-то удалось достучаться до сына.
К возвращению Максима Палыч, как мог, привел в порядок котельную. Взял у девчонок в гостинице яркие буклеты, намазал клеем-бустилатом и упрятал под них самые большие пятна на стене. Выглядело это немного по-детски, наивно, но очень трогательно.
Прежде всего Максим улегся на свой матрас и как следует выспался. Палыч после этого еще подшучивал: “Эх, Максимка, что ж ты, в тюрьме выспаться не мог? Сколько ж у тебя там свободного времени было!”
Максим подумал, а потом грустно ответил: “Нет, Палыч, не мог, совсем не мог, потому что время в тюрьме СВОБОДНЫМ не бывает…” И такая боль была в его глазах, что старик перестал шутить, понял: весь срок, запрошенный прокурором, Максим мысленно уже отсидел, когда стоял на своем: “ничего не знаю, ничего не делал, ничего не видел…”.
Потом опять пошли всегдашние ремонты ветхого гостиничного оборудования, и Максим остался один. Точнее, не один, а наедине с портретом Кармелиты. Видели бы эту картину все, кто говорил о полнейшей и неизлечимой бездарности Светы! Было в этой работе не только портретное сходство, а нечто гораздо более важное: будто заглянула художница в самую душу Кармелиты.
Максим смотрел на ее лицо и чувствовал, как сами собой наполняются соленой жидкостью глаза. Чтоб не расплакаться (не по-мужски!), он кусал губы, потряхивал головой. И в конце концов подавлял намечавшийся поток слез. Но от этого только хуже становилось. Невыплаканное горе тяжелым осадком заполняло сердце, и Максиму снова хотелось спать. А в сон в последнее время ои уходил с радостью.
Просыпался же, когда возвращался Палыч. Старик очень расстраивался из-за того, что неосторожностью своей тревожил друга. Ведь входил вроде бы так тихонько-тихонько. А на ж тебе — разбудил человека. “Не грусти, Палыч, — успокаивал его Максим. — Это не ты такой неловкий, это я в тюрьме таким чутким стал. Я там от любого шороха или шевеления просыпался”.
