Но получается, что это самое страшное заболевание. Потому что неизлечимое.
И снова Миро погрузился в свои размышления. И вновь отчаяние охватило его, потому что никакого выхода он не видел, не находил. А видел одно только мучение. Для всех. Для Кармелиты, для себя… Для Максима. Да и для Люциты тоже. (Надо же, опять о ней забыл, точнее — вспомнил в самую последнюю очередь.)
Боль, боль и отчаяние, и больше ничего!
Вдруг… Мысль, забившаяся у него в голове, была настолько неожиданной, простой, страшной и, вместе с этим, благородной, что у Миро сначала даже дух перехватило. Он даже огляделся вокруг в тот момент: не подслушал ли кто, не засекли эту мыслишку?
Да, больно, очень больно. И все-таки. Это выход. Какой-то, но выход. По крайней мере, для Кармелиты. А он, Миро, что он? Когда о себе думаешь, это нелюбовь. Любовь — это когда жертвуешь собой. Без крика, без истерик, без надрыва. Просто делаешь все для любимого человека, совсем не думая о себе…
— Так как же ты считаешь? — спросил Максим, вырвав Миро из его размышлений.
— Я считаю, что… Что вам с Кармслитой нужно бежать!
— Что? — Максим просто не поверил в то, что услышал.
— Бежать. Вам. Больше того. Я сам готов в этом помочь, — яснее ясного сказал цыган.
Но Максим снова отказывался в это верить.
— Да, — продолжил Миро. — Я помогу вам спрятаться. И еще — сделаю так, чтобы за вами не было погони.
Максим не знал, что думать, мысли сталкивались в голове. И наверно, от этого столкновения умирали, едва родившись. Как? Как это может быть? Цыган, жених, готов помочь своему сопернику с побегом! Может, это коварный план? Но нет же, Миро не способен на подлость. Максим в этом уже не раз убедился. Но с другой стороны, если это благородство, то благородство какое-то невероятное, запредельное. Наверно, только святой способен на такое. Но разве в нашей жизни еще остались святые?
Теперь уж Максим не знал, как продолжить разговор.
— Миро… Миро, а зачем… тебе это нужно?
— Мне это не нужно. Совсем. Но это нужно Кармелите. Ты же сказал, что любишь ее. — Максим кивнул головой. — И она тебя любит. Я это чувствую, при каждом разговоре с ней чувствую. Но самое главное — я ее тоже люблю. И никогда не смогу сделать так, чтобы она стала несчастной на всю жизнь. А она… такой человек. Прямой, искренний… Она никогда не сможет быть счастлив. ой с нелюбимым человеком.
— А ее отец? Он же не успокоится. Что бы мы к”и сделали, он будет искать, он найдет нас и вернет свою дочь.
— Нет, это я беру на себя. Снова надолго замолчали.
— Знаешь, Миро, мне кажется, именно такой удивительный человек… мужчина… муж, как ты, и нужен Кармелите, — при этих словах в глазах у Максима мелькнуло что-то такое, чего Миро потом долго не мог забыть.
— О чем ты?
— Знаешь, мне кажется, что только ты можешь защитить Кармелиту от ее же собственного отца. Только ты. Потому что ты — цыган.
— Да при чем здесь — цыган или нет?! Ей нужен ты! Ты, а не я! И это самое главное.
— Конечно, нужен ей я! Именно поэтому она убежала от меня из зала суда?
— Она убежала потому, что дала слово отцу, что никогда не будет с тобой встречаться и выйдет замуж за меня.
— Ну вот. Она и просватана за тебя. Дала слово отцу. Согласилась стать твоей женой.
— Это было не ее желание! Так захотели наши отцы!
— Да. Причем один из них так сильно этого захотел, что решил засадить меня в тюрьму на двенадцатьлет.
— Максим, ты не прав. Баро тут ни при чем. Ведь ты был с ружьем. Откуда он знал, стрелял ты или кто-то другой?
— А тебе не кажется странным, что его охранник сначала обвинял меня, был готов отдать на расправу.
А потом полностью оправдал в суде? И Баро здесь, естественно, ни при чем?
— Нет, ну, он барон. Он всегда “при чем”. Но отвечать за других, принимать решения — дело сложное. А вообще-то, Баро не способен на подлость.
— Знаешь, Миро, а я уверен, что Баро способен не только на подлость, но и на убийство. Если, конечно, человек ему очень мешает.
— Вот уж этого точно быть не может!
— Может, Миро. Может! Раньше я еще сомневался. А теперь уверен, что Баро может приказать убить человека! Например, меня… Да не только может. А уже и приказывал!
Дверь в Светкину квартиру-студию была открыта. Кармелита не стала звонить. Проснулась в ней какая-то детская игривость: вот сейчас зайдет к подружке, да и напугает ее: “Гав!!!”
Но тут же сама страшно перепугалась. По дому разносились какие-то страшные звуки. То стон, то будто всхлипы, то вдруг долгий трубный рев. Кармелита и представить не могла, что же это такое. Может, канализацию прорвало? Или у Светки там, в студии, припадок какой-то случился (хотя раньше, за все время их дружбы, вроде бы никогда подобного не бывало).
Кармелита побежала на звук.
И обнаружила Свету в студии. Она сидела на табуретке и дула в саксофон, старательно пузыря щеки. Правда, выдуть из него хоть что-то путное явно не получалось. Вместе с тем было видно, что этап теоретической подготовки Светой уже пройден — рядом с ней валялся неведомо где найденный старый, потрепанный “Самоучитель игры на саксофоне”. Увидев Кармелиту, подруга отложила инструмент.
— Кармелитка! Хорошая моя! Ну где жты столько времени пряталась?
— О-о-о-о-о! Света, похоже, я пряталась от этих ужасных звуков. Знаешь, я так испугалась, думала, у тебя трубу прорвало. Или приступ какой-то…
— Какие трубы? Какой приступ? Что, не видишь, учусь играть на саксофоне.
— Вижу, Светочка. Вижу и, что самое страшное, слышу! А зачем?
— Ну хотя бы затем, что музыка от всего лечит.
— Да, только вот твое исполнение вряд ли можно назвать музыкой.
— Это пока. Не… ну ты хочешь все и сразу! Я только учусь. Ты же знаешь, я упорная, у меня все получится.
— Мне кажется, что тебе лучше все-таки живописью заниматься.
Света надула губки.
— А вот с этим все, баста. С мольбертом я покончила навсегда.
— Почему?!
— Потому что нужно иметь смелость признаться себе самой: с живописью у меня ничего не получилось. Больно, конечно, но…
— Это еще что, — Кармелита вздохнула. — Вот у меня, Светочка, с жизнью точно ничего не получилось!
— Не нужно так… Жизнь твоя, и только ты знаешь, что с ней делать! И еще есть столько времени, чтобы все получилось.
— Да. Если бы еще знать, что нужно делать, чтобы все получилось, — Кармелита снова тяжело вздохнула.
Света заглянула в глаза подруге:
— Что, совсем-совсем тебе идти за Миро не хочется?
— Да. Как представлю, что замуж за него выходить, мне просто страшно становится. Понимаешь, вот он такой красивый, хороший… А мне — страшно!
— Ну и не выходи за него замуж! Зачем же так себя мучить?!
— Не могу, я слово дала. Я теперь просватанная невеста.
— Да Боже мой! Но ведь просватанная — еще не значит замужняя. Ну, дала слово, ну, забрала его обратно. Гусар — хозяин своего слова.
— Нет, Свет, ты не понимаешь. То гусар, а мы цыгане. Цыган должен держать свое слово. Это очень важно.
— А мне кажется, есть вещи гора-а-аздо важнее.
— Какие, например?
— Что тебе, как ребенку, все объяснять? Любовь, например. Что скажешь? Любовь, если хочешь, это стихия, которая сметает все на своем пути: законы, слова, правила…
— Свет, давай закончим эту тему! Свадьба состоится. Да… а ты будешь свидетельницей.
— Я?
— Да, Света! Только ты!
— Погоди, но ведь это будет цыганская свадьба. А я… Может, ты, конечно, не заметила. Или за столько лет уже привыкла. Но ведь я не цыганка.
— Не страшно. У каждого свои недостатки.
— А твои согласятся?..
— Ну знаешь, стану я их спрашивать! Если уж жениха выбрали за меня, то могу я хотя бы свидетельницу сама найти!
— Наверно… Хотя… я совершенно не знаю ваших обычаев цыганских. Вообще!
— Да ничего. Я тебе все объясню… — Кармелита пристально посмотрела на подругу и заметила, что та в замешательстве. — Эй, слышь… Света, что-то не так? Тебе еще что-то мешает согласиться…
— Да. Если честно… то мне неудобно… перед Максимом.
— Ах так! А ты не понимаешь, что все это произошло из-за него? Из-за него я дала это слово. А он… Он даже ничего не сделал, чтобы меня увидеть!
— Подруга, ты подумай, что говоришь. Как он мог тебя увидеть? Ведь тебя отец охраняет, как Джоконду.
— Чтоб ты знала, Светочка, Джоконду пару раз воровали. А Максим так меня ни разу украсть и не смог… Захотел бы — увидел. И вообще, что ты со мной споришь? Все против меня! Даже моя самая близкая, самая лучшая подруга.
— Ну, Кармелита! Ну вот, что ты такое говоришь?
— Говорю. Говорю, потому что мне сейчас ужасно тяжело. И больно. И я хочу, чтобы рядом был человек, который просто пожалеет, а не будет спорить, доказывать что-то. Единственный родной человек. Ты, Светочка.
Света обняла Кармелиту, чуть не расплакавшись:
— Я же ведь буду… Я обязательно буду с тобой. Ну как ты могла подумать, что я тебя брошу! Я тебя не брошу никогда.
И они обнялись, как давно в детстве, когда умудрились получить по “двойке” за какую-то сложную контрольную. А “двойка” и еще одна “двойка” — вместе это уже “четверка”, неплохая, в общем-то, оценка.
“Вот ты и дома, — сказала себе Земфира, подходя к своей палатке в таборе. — Живи здесь, расти дочь. То есть, дочь-то уже выросла. Выдай ее замуж, расти внуков. И хватит глупых мечтаний о любви, о счастье. Все — твои кони мимо проскакали. Назад уже не вернутся. Забудь!”
Земфира вошла в палатку.
Люцита оказалась дома.
— Мама?!
— Вот, доченька, я и вернулась…
— Ты насовсем ушла из дома Баро? — недоверчиво спросила Люцита.
— Насовсем. Ничего у меня не получилось. Видно, не судьба. Здесь мое стойло…
— Мамочка, ну что ж ты как ребенок? Ты что, надеялась: если будешь работать в его доме, так он тебе сразу предложение сделает?
— Даже не знаю. Не то чтобы надеялась… А просто ждала этого.
— Ждала, не надеясь, что ли? Нет, мама, так не бывает. А может, ты зря ушла? Осталась бы, глядишь, у вас все и сладилось бы…
— Нет, не сладилось. И устала я от этого. На кого ни посмотрю — кажется, будто меня все осуждают. Понимаешь, как-то так получается, что я слишком старая, чтобы любить. Но слишком молодая, чтоб не слушать, что люди скажут.
Люцита начала легонько поглаживать мамину руку, как будто сама была ей матерью. Только Земфире не стало от этого легче. Часто так бывает: когда кто-то начинает тебя жалеть, то самой себя еще жальче становится.
— А еще, Люцита, я поняла: в сердце его есть место только для одной женщины. Для Рады. Как будто не было этих лет после ее смерти. И как будто она все еще жива. В общем, ничего у меня не получилось.
Земфира расплакалась. И дочь — вслед за ней.
— Мамочка! Ну почему нам с тобой так не везет? Как папа умер, так и нет рядом с нами мужчины. Вроде и не уродины.
— Видно, судьба наша такая…
— Опять судьба! Нет! Во всем виновата семья Баро. От них все наши беды! Кармелита увела у меня Миро. Ее отец разбил тебе сердце. А ее мать когда-то лишила тебя Баро! И все это они — Зарецкие.
— Люцита, не говори так. Сколько тебя просить? Боюсь я, когда ты говоришь такое!
— Да как же не говорить, мама?! Как? Знаешь, иногда мне кажется, не было бы Зарецких, не стало б и наших бед!
— Грех так думать. Чаще всего мы сами виноваты в своих бедах. Ну разве Рамир виноват, что я не могу заглушить свои чувства к нему? Нет. И разве виноват он, что в нем таких чувств нету?
— Говори что хочешь. Но я не поверю, что ты никогда, ни разу, не пожелала Раде зла.
— Никогда. Злилась, конечно, так же, как и ты еейчас. Ревновала очень, но от дурных мыслей меня Господь отвел. А вообще… Все, дочка, все. Хватит реветь. Все! Займемся делом.
— Каким?
— Да хоть… Пошьем себе новые платья… новые юбки. Всем назло! И будем самые красивые. Вскрывай наш заветный сундук!
Сколько же в старом сундуке оказалось красивых тканей! Принялись разбирать запасы. То Люцита смотрела, подойдет ли отрез матери на платье, то Земфира оборачивала тканью дочку. И пошивочная суета помогла отвлечься. Казалось, ни беды нет, ни горя. Только красивые юбки, замечательные платья и удивительные платки. “Какая же ты у меня красавица!” — “Нет. Это ты у меня красавица!”
