— Плохо, у вас детей нет. Обихаживали бы. Воды подать или что.
Учитель засмеялся булькающе, в горле клекотало, вспенивалось.
— Что ж я за дурак — ради стакана воды жить. Нет, миленок, у человека всегда есть запасной выход. Если совсем невмоготу.
— Это страшно — умирать?
— Испытаю — скажу... Я пока один шаг делаю навстречу косой. Может, еще и передумаю, и назад пятками. Вот так. У нас — просто, у стоиков.
— Правильно, мы еще с вами должны по городу походить, людей поугадывать.
— Вивос воко. Ты-то сам работаешь?
— Да, наблюдаю лица, мимику, как они ноги ставят, руками двигают, как улыбаются. Интересно.
— Еще бы. В нем загадок до конца мира хватит. И на потом останется. Самому человеку себя никогда не познать, потому что он внутри себя. Разве кошка может сама себя познать до конца? Не может. А пчела? А муравей? А муха? Так и человек. Это он сам себя самозванно в цари природы определил. А теперь эта бомба.
— Ужасно, — сказал Егор, — теперь воевать нельзя.
Учитель снова заклекотал смехом.
— Перед первой мировой войной газеты в Петербурге писали, что война невозможна, поскольку изобретено такое страшное оружие, как пулемет “максим”. Но тебе бояться рано. Страх, как и недуги, накапливается с возрастом. А пока живи бесстрашно.
— Но неужели жизнь все-таки когда-нибудь кончится? Это значит, что бесполезно вообще что-нибудь делать, и можно жить кое-как.
— Кое-как скушно. Вот ты — зачем родился?
— Откуда мне знать? Случайно, наверное.
— Нет, милый, если наверно, то не случайно. Случайности природой не предусмотрены. Случайно можно только костыли в сторону откинуть, если камень на голову свалится. А рождаются не случайно. Во всем живом свой великий смысл заключен. Надо его высвободить. Угадать. Угадаешь — живешь, не угадаешь — влачишься.
— А вы? Угадали свой смысл?
— Ишь, чего захотел. Это мой секрет. С ним и на тот свет пойду.
— Это неправильно. Нельзя истину хранить в тайне. Она плесенью покрывается. Надо ее другим раскрывать. Мне, например.
— Хитрец ты, Егор сын Иванов, жук настоящий, жук-притвора. Ты не поджуживай, все одно — тебе смысла своего не раскрою. Ни за какие пятаки.
— Не очень и хочется. Сам докопаюсь. И, может, ваши смыслы опровергну.
— Докапываться — занятие хлопотное, опровергать — суетное. Как докопался — так и за голову схватился, как опроверг — так и в ничтожество впал. Ничего окончательного — вот самый животворный принцип. А вообще опровергать — интересно. Эх, кабы мне сейчас лет на дцать назад по времени — ух бы я наворочал. Век бы потом не расхлебали. Впрочем, и без меня наворочали. И тебе хватит — хлебать не перехлебать. Так что готовь ложку, Егор сын Иванов.
Однорукий историк, широкий, довольный, так что загорелая лысина сверкает, насаживал червя, приспособив крючок на колене, ловко орудуя толстыми пальцами: насадил червя, плюнул на него, закинул наживку, положил удочку рядом, посмотрел сбоку на Егора, подмигнул:
— Что, победоносец, обскакал я тебя?
Егор покосился на ведерко историка, запыхтел сердито.
— А ты не пыхти. В это время дня нельзя пыхтеть. И не завидуй. От зависти печень разболевается. Тем более это наша последняя рыбалка.
— Может, еще встретимся, — сказал Егор, не веря словам.
— Кто тебе сказал, что люди встречаются после расставания? Если это и бывает, так они не те, что были прежде, и, как обычно, не находят ни темы для разговора, ни желания продолжать знакомство. Они другие, ушли по другим тропам, и нет им единения, все у них в прошлом. Страшное оно — прошлое. Вся человеческая память — скорбный мартиролог. Человек помнит умерших, давних и недавних, гораздо в большем количестве, чем живых своих современников. Нет, победоносец, если мы расстанемся с тобой, так всерьез и надолго. Тебя ждет новая жизнь, меня — скитание по скитам.
— Как это?
— Обыкновенно. Корней я в землю не пустил. Стало быть, и цепляться не за что. Вот доработаю до учительской пенсии, котомку на плечо и — пошел по святой Руси, гой тебя еси. Во всех старо-русских городах побываю, потом и до Сибири доберусь. Очин-на меня жизнь заинтересовала.
— Везде одно и то же.
— Кто тебе это начирикал, что везде одинаково? Одинаково, да не однообразно. Во всяком городе свой образ бытия. История не великими людьми и не великими событиями творится. Как песок, она собирается по крупинке, по словечку, по каждой отдельной жизни и смерти накапливается.
— Раньше вы так не говорили.
— Вы были ученики, не полагалось вас смущать сомнениями. А ныне разлетаетесь, соколы. Теперь можно и пооткровенничать.
— Так вы не верите в правоту своего предмета?
— Что значит — “не верю”? Историю понимать можно, иногда — чувствовать, что вот-вот совершается или совершится нечто важное, и если повезет, можно угадать, какие события и как сплетутся в будущем. Как эти события выйдут на тебя, какой стороной обернутся. Я и до войны был историком, собирателем фактов и мнений о них. А в войну в пол-Европе побывал. В полумертвой Европе. Это было страшно. И даже такая гибнущая цивилизация все же была цивилизация. И больнее всего было видеть надежду в глазах людей. Я-то знаю, что когда история начинает свой неспешный железный ход, первой гибнет надежда. Тут одним стоицизмом, как учит наш друг психолог, не обойтись. Можно, конечно, обойтись, для домашнего употребления. Этакий карманный стоицизм. И тогда приходит великая, великая тоска. И тогда наступает день испытаний, ночь испытаний, жизнь испытаний. И тогда догадываешься, что никакой истории не существует...
