До конца жизни оставаясь куртуазным поэтом и романистом, Фруассар даже в работе над «Хрониками» демонстрировал склонность к художественной мистификации, аллегоричности и мифотворчеству. Так, например, создавая образ Гастона Феба в Книге Третьей, Фруассар весьма увлекательно, с редким мастерством облек в форму рассказа самые невероятные и скандальные слухи, которые ходили о внутрисемейной жизни графа. При этом он умышленно, с помощью интригующих намеков и недомолвок, сгустил туман таинственности вокруг фигуры Гастона Феба, а потом предоставил читателю самостоятельно размышлять о причинах событий — «весьма странных и удивительных», — которые разыгрались при ортезском дворе. Разумеется, такой подход придает «Хроникам» скорее вид беллетристики, пусть даже и самого высокого уровня, нежели исторического труда.
Другой особенностью Книги Третьей можно считать выход на передний план фигуры автора. Если в Книге Второй Фруассар еще предпочитал говорить о себе, используя безличные обороты («как вам выше уже было рассказано…», «итак, поговорим о…»), то теперь он смело пользуется личным местоимением «я». Более того, он фактически делает себя героем повествования, передавая в прямой речи свои разговоры со свидетелями разных событий и описывая в мемуарном стиле свои поездки за новым материалом.
Есть основания полагать, что к этому «выходу из тени» Фруассара подтолкнул радушный прием, оказанный ему при дворе Гастона Феба. Вероятно, именно граф де Фуа внушил Фруассару мысль о непреходящей ценности его труда и повысил его авторскую самооценку с помощью тонко сделанных комплиментов. В любом случае горделивую позицию, заявленную Фруассаром в Книге Третьей, следует считать отражением важных изменений, происходивших в общественной идеологии того времени. Распространение светской образованности и подъем городской культуры сопровождались ростом самосознания и индивидуализма в западноевропейском обществе. Прямым следствием этого стало уменьшение количества анонимных трудов. Автор XIV столетия уже стремится к самовыражению и обретению общественного признания. Он нередко готов сообщить читателю свое имя, поведать о своей точке зрения на тот или иной вопрос, рассказать о каком-нибудь случае из своей жизни. Широкое распространение получает мемуарно-биографический жанр. Представители дворянского сословия начинают с глубоким пиететом относиться к «людям науки», т. е. к образованным клирикам, способным обессмертить их образы и деяния в своих трудах. В то же время в интеллектуальных пишущих кругах все чаще высказывается мысль о том, что на человека следует смотреть не только как на носителя какого-нибудь титула и исполнителя определенной социальной функции, но и как на индивидуальность, обладающую набором личных качеств и достоинств. Конечно, наиболее законченный вид эта тенденция получила в трудах итальянских гуманистов, открыто противопоставлявших благородство душевное благородству наследственному. Однако авторская позиция Фруассара, в данном контексте, тоже выглядит весьма симптоматично. Несмотря на подобающее его сану смирение, он не считал нужным принижать свои творческие дарования и заслуги. Выходец из семьи горожан, Фруассар не упускал случая подчеркнуть, что именно личные достоинства обеспечили ему особое, привилегированное положение в дворянском обществе. Он открыто наслаждался своей близостью к кругам высшей знати и гордился той властью, которую имел над жизнями героев своего повествования — жизнями в памяти потомков, «ибо именно благодаря скрижалям сохраняется память о благородных и храбрых людях прошлого»[39]. Преисполненный сознания собственной значимости, Фруассар нередко предварял свое имя почетной приставкой «сир» и сравнивал свои занятия историографа с военной деятельностью благородных господ. Очевидно, он исходил из того, что его труд настолько «благороден и высок» по содержанию, что делает благородным и самого автора.
Действительно, Фруассар неоднократно заявляет, что исторический труд, рождающийся под его пером, не имеет аналогов по широте тематического охвата и увлекательности приводимых в нем сведений.
«… На мой взгляд, — пишет он, — начиная с сотворения мира и с тех времен, когда люди впервые стали воевать, ни в какой другой истории не найдешь стольких чудес и возвышенных подвигов, сколько их было совершено как на суше, так и на море, в ту эпоху и пору, когда шли вышеназванные войны, о коих я собираюсь вам рассказать и поведать»[40].
Главной причиной такой событийной насыщенности хронист считает беспрецедентное ускорение темпов общественной жизни. В связи с этим уместно вспомнить высказывание Гастона Феба, приведенное выше:
«… За последние 50 лет в мире случилось столько поразительных дел и ратных свершений, сколько раньше не происходило и за три века!»[41].
Это мнение разделяли очень многие современники Фруассара, и, надо сказать, небезосновательно. Дело в том, что Столетняя война сыграла роль мощного катализатора для многих общественных процессов. Стремительное изменение прежнего баланса сил на международной политической сцене, небывалое унижение Франции, связанное с военными успехами англичан, жестокие вспышки социальных противоречий, опустошительные эпидемии чумы — все это порождало в людях убежденность, что они стали свидетелями событий грандиозных и беспрецедентных по своей важности, что на их глазах происходит смена исторических эпох. Желание донести до потомков как можно более полную и достоверную информацию о событиях недавнего прошлого служило серьезным стимулом для развития исторического жанра в литературе. Ярчайшей иллюстрацией этого, безусловно, следует считать творчество Фруассара, во многих отношениях новаторское для своего времени.
Завершая краткую характеристику Книги Третьей, можно отметить, что вся она превращена в своеобразный панегирик науке, историческим знаниям и образованным людям («клирикам»), которые эти знания добывают, заносят в книги и хранят для потомков. Конечно, идеи о пользе и важности книжной традиции были весьма распространенными в XIV столетии, и Фруассар не является их первооткрывателем. Однако его оригинальность состоит в том, что он сделал сам процесс сбора исторического материала и написания «Хроник» сюжетом повествования.
Как мы уже сказали, Книга Третья была завершена не позднее зимы 1391–1392 гг. Сразу за этим Фруассар начал собирать материал для Книги Четвертой. Здесь необходимо пояснить, что в конце 80-х годов Фруассар сблизился с теми членами французского правительства, которые стояли за продолжение политического курса, проводившегося покойным Карлом V Мудрым[42], и находились в оппозиции к королевским дядьям, герцогам Беррийскому и Бургундскому[43]. Под влиянием этих министров юный Карл VI в 1388 г. взял бразды правления в свои руки и полностью вышел из-под опеки дядьев. Решающий голос в его совете теперь имели не принцы крови, а «худородные» чиновники: Бюро де Ла-Ривьер, Жан Ле-Мерсье, Жан де Монтэгю, Ле-Бег де Виллен, а также опытные военачальники, доставшиеся Карлу VI в наследство от отца, — коннетабль Оливье де Клиссон, адмирал Жан де Вьенн и главный виночерпий королевства Ангерран VII де Куси. Уязвленные герцоги стали именовать незнатных министров «мармузетами»[44]. Таким прозвищем в ту эпоху обычно награждали зарвавшихся фаворитов-выскочек и алчных временщиков.
Как явствует из слов самого Фруассара, он находился в хороших отношениях, по крайней мере, с двумя королевскими советниками — Ангерраном де Куси[45] и Бюро де Ла-Ривьером[46]. Благодаря их рассказам, хронист был неплохо осведомлен о решениях, принимавшихся в совете Карла VI, и знал подоплеку многих дворцовых интриг и конфликтов. В дальнейшем это обстоятельство сильно отразится на содержании Книги Четвертой, где борьба, шедшая в правительстве, будет описана в благожелательном для «мармузетов» тоне.
По собственному свидетельству хрониста, он находился в Париже в ночь на двенадцатое июня 1392 года, когда дворянин Пьер де Кран, действуя по указке герцога Бретонского, совершил неудачное покушение на коннетабля Франции Оливье де Клиссона. Это событие послужило поводом для организации карательного похода в Бретань в августе 1392 года. Однако поход был прерван на полпути из-за внезапного приступа безумия, поразившего Карла VI. Воспользовавшись удобной ситуацией, королевские дядья, герцоги Бургундский и Беррийский, взяли власть в свои руки и арестовали тех «мармузетов», которые не успели или не пожелали заблаговременно скрыться. Среди арестованных был и Бюро де Ла-Ривьер. По понятным причинам, Фруассар описывает все эти события без особой радости и не жалеет сочувственных слов в адрес опальных министров. Отныне круг его осведомителей при французском дворе заметно сузился.
