— Вы откуда родом, товарищ Смирнов? — спросил Радин одного из пограничников.
— Из Моздока. Может, слышали, есть такой городок на Кавказе…
— «В Моздок — я больше не ездок», — пошутил кто-то из пограничников.
— Э, нет. Как только окончу действительную, сейчас же обратно к себе поеду, — горячо сказал Смирнов.
— А чем занимались на гражданке? — спросил писатель.
— В колхозе работал трактористом, а потом и комбайнером.
Пограничники в свою очередь засыпали писателя вопросами, расспрашивая его о Москве, и о театрах, литературе.
Вечером к Радину зашел Кулябко. Побеседовали, поговорили о том, о сем, и неожиданно капитан, покраснев, сказал:
— А то, что говорила жена моя об этой самой, полковнице, вы уж никому не говорите. Сами знаете, что из этого выйти может.
— Да что вы! Я уж и забыл это, — успокоил его Радин.
— Ох, бабы, бабы! — сокрушенно покачал головой капитан.
Ночью, когда Радин, приведя в порядок свои записи, лег в постель, он все же вспомнил разговор с женой Кулябко.
«За что они не терпят ее?» — подумал он, засыпая.
Спал он как убитый, и только утром узнал, что ночью была тревога. На одном из секторов участка была нарушена сигнализационная сеть. До утра, пока он спал, пограничники прочесывали этот участок, но ни врага, ни даже следов не обнаружили. И только когда рассвело, дозор, обходивший край вспаханной полосы, ясно увидел волчьи следы на земле. Тщательно исследовав их, пройдя метров около семисот, бойцы наткнулись на логово зверя, куда привели следы самого «нарушителя».
— Это что… Здесь подобные вещи случаются редко, а вот на южных границах, особенно с Ираном, там ночью три-четыре раза заставы поднимаются в ружье. Кабаны, там их огромные стада, бродят по камышам. Мне бывалые пограничники рассказывали, что там и тигры, и волки, и барсы за кабанами ходят. Ну и, конечно, рвут почем зря сигнальные сети, а на заставах то и дело тревоги. Сурьезная у нас работа, ничего не скажешь, — засмеялся капитан, рассказывая утром Радину о ночном происшествии. Потом, понизив голос, как страшную тайну, вдруг сообщил:
— Сейчас такое представление будет…
— Какое представление? — удивился Радин.
— Ну, это я так его в шутку назвал, дело вот в чем. А тут санитарка одна, Сусейкина, проворовалась. Украла со склада санчасти барахла разного, простыни там, полотенца, еще что-то. Дело пустяшное, однако будет открытый общественный суд над ней. Если хотите, можете полюбоваться на этих баб. Тоже вроде материала для будущей книги, — пошутил он.
— А что, очень интересно. Познакомлюсь с работой женсовета, — сказал Радин.
— Да, там весь президиум увидите, и Кусикову, это главная в совете, и Матюхину, и других.
Спустя несколько минут Радин уже был в клубе отряда, где должен был произойти суд над санитаркой Сусейкиной.
«И чего они посадили меня в президиум?» — тоскливо подумал Радин, слушая однообразные выступления женщин.
Правда, речь третьей выступающей привлекла его внимание. Она говорила громко, стараясь выкрикнуть как можно сильнее фразы, вроде: «Мы должны быть бдительными… Каленым железом выжигать…» Самая же суть выступления сводилась к тому, что санитарка Сусейкина чуть ли не враг народа и что ее преступление может нанести неисправимый ущерб народному хозяйству, поэтому ее надо судить строго и беспощадно.
— Каленым железом надо выжигать подобных паразитов, еще кое-где сосущих народную кровь, — энергичным взмахом руки закончила свою обвинительную речь выступавшая.
Крупная, с белым лицом и резкой жестикуляцией, она произвела впечатление на зал.
— Правильно, Самарова! Судить таких надо! — послышались из зала голоса.
— Кто это? — спросил Радин соседку.
— А это наша бой-баба, учредитель женсовета Зина Самарова, жена командира заставы. Может, знаете капитана Левкина, так это его жинка. Хоть и разные фамилии, однако ребенок у них есть, — засмеялась Кусикова. — Сейчас она на курсах медсестер занимается. А что, понравилась? Женщина она молодая, кровь с молоком, и характер у нее не злой, только строгая, — снова засмеялась она.
Говорили они тихо, но Самарова, видимо, догадалась, что разговор идет о ней, и пересела поближе к ним.
— Хорошо говорила Зина. Прямо прокурорская речуга, — сказала Кусикова.
— А то, ежели их миловать, так от воров жизни не будет, — ответила Самарова и победно посмотрела Радину прямо в глаза.
Взгляд ее был прямой, глаза смотрели в упор, вызывающе и смело.
— А вы писатель, гость из Ленинграда? — усаживаясь почти рядом, спросила Самарова.
— Из Москвы… — с улыбкой ответил Радин.
— О-о! Это еще лучше. Я, знаете, еще ни разу не была в Москве. А уж как хочется, как хочется, — негромко сказала Самарова.
— А ты, Зина, отпросись у мужа, возьми у него двухнедельный отпуск и поезжай с товарищем в Москву. Он тебе там все покажет, — засмеялась Кусикова.
— А что? И поеду. Насчет мужа — это дело второстепенное. Главное, чтобы товарищ, — она кивнула на Радина, — согласился.
В ее словах, манере разглядывать собеседника было что-то неприятное, и Радин отвернулся.
— А все же это не дело, дорогие товарищи, — вставая с места, говорила одна из женщин, — нельзя так, просто нехорошо… — и, обращаясь к председательствующему, сказала. — Товарищ Ильин, а ну, дай-ка и мне сказать слово.
— Отчего ж… Иди, Марья Ивановна, говори свое слово, — ответил Ильин, парторг.
— Кто это? — наклонясь к нему, спросил Радин.
— Моя жена… — засмеялся капитан. — Сейчас она расчешет Самарову.
Марья Ивановна уже поднялась на трибуну и громко заговорила:
— Это что ж такое, товарищи? Навалились скопом на Сусейкину и давай давить… Так, что ли?
Она обвела взглядом зал.
— А я вот не согласна! Дело, конечно, плохое она сделала. Воровать нельзя, не годится…
В зале шумно засмеялись.
— Правильно, Марья Ивановна, не годится…
— Да вор вору рознь. Какая она воровка, когда у нее даже смены белья нет, что на ней — то и все… Постирает — сменить нечем. А ты, Зинаида, — обернулась она к Самаровой, — коришь ее всякими словами, а об ее житье-бытье и не подумала! Промахнулись мы все, а теперь вот поддержать надо. Все! — сходя с трибуны, под аплодисменты закончила Мария Ивановна.
— Вот и адвокат есть… Может, кто еще сказать хочет?
— Пора кончать, затянули собрание, — как бы подводя итог всему проделанному, сказал капитан Вострецов.
— Подождите минутку. Дайте сказать мне, пока не вынесли решение, — раздался в глубине зала голос.
Радин сразу узнал уже знакомый голос, а Самарова, презрительно скосив глаза, чуть слышно сказала:
— Ага, вот и тоненькая рябина, царевна-несмеяна выступить хочет…
К трибуне подходила Четверикова. Она шла быстро, уверенно, со спокойным лицом и лишь чуть тревожными глазами.
— Красивая, — тихо сказал Ильин, восхищенно глядя на женщину.
— Ага, вроде гадюки, — еле слышно, со злобой сказала Самарова и, широко улыбнувшись, дружески закивала головой поднявшейся на трибуну Четвериковой.
В зале стало тихо. Все выжидательно смотрели на жену начальника.
— Товарищи, — негромко, но ясно, отчетливо прозвучал голос Четвериковой, — я с самого начала внимательно слушала выступавших здесь людей и ничего не могу сказать против. Все, что они тут говорили — верно, все, в чем обвиняли Сусейкину — правда. Так в чем же дело? Все как будто бы ясно, и преступницу надо осудить. Но я говорю «как будто бы» и говорю это не случайно. — Она изящным жестом поправила разметавшуюся прядь волос. — А ведь дело обстоит иначе. Никакого «дела» и не было бы, если б мы, и в первую очередь это относится ко мне, и к вам, женщины, жены политработников и командиров, никакого преступления не было, если бы мы по-человечески отнеслись к Сусейкиной. Права Марья Ивановна Ильина, что упрекнула всех нас в равнодушии. Мы много говорим о том, что самое дорогое — человек, что мы, советские люди, отличаемся любовью к обществу и высокой гражданской моралью. Кричим об этом, а вот произошел подобный случай, и мы сразу же забываем и нашу заповедь, и нашу мораль. Вот вы, — она повернулась к президиуму и глаза ее впервые встретились с глазами писателя. Она быстро перевела взгляд на Самарову и повторила: — вот вы, товарищ Самарова, говорили, что надо наказать и осудить Сусейкину.
— Говорила и буду говорить, — вызывающе и очень громко сказала Самарова.
— А вы бы до того, как прийти сюда, пошли бы вместе с двумя-тремя товарищами и не формально, а по существу разобрались бы: почему Сусейкина украла эти жалкие две простыни и солдатскую рубашку?
— Пропить, вот и все! — с усмешкой выкрикнула Самарова.
— А вот, оказывается, и не «все»: Дело, товарищи, — уже обращаясь к залу, сказала Четверикова, — дело в более сложном и стыдном для нас, для всех нас. Ведь вот она, эта женщина, жила среди нас и никто — ни я, ни вы не поинтересовались, как она живет, одинокая, без мужа, без семьи… Интересовался кто-либо ею? Никто, ни один человек. А следовало бы.
— Правильно говорит доктор. Ну, попади кто из нас в такую же беду, когда у тебя ни белья, ни жилья, ни денег… — сокрушенно сказала сидевшая в первом ряду женщина, жена одного из командиров.
— Товарищ Четверикова правильно подошла к вопросу, — поднимаясь с места, сказал Ильин. — Возле нас находился одинокий человек, без денег, без поддержки. А мы, что мы сделали, чем помогли товарищу в беде?
— Мы, оказывается, виноваты!
— Вот, товарищи, здесь находится гость из Москвы, известный писатель товарищ Радин. Писателей называют инженерами человеческих душ. Пусть он тоже выступит и скажет свое мнение по этому поводу… Попросим товарища высказаться… а? — поворачиваясь к Радину, произнес парторг.
