— Я пойду приготовлю чай, а вы посидите здесь, — сказала Софья Аркадьевна.
Мужчины остались одни.
— Женаты, Владимир Александрович?
— Был, но недолго, — оказал Радин. Помолчав, он добавил: — Человек она не плохой, а вот как-то не устроилась жизнь… Уже три года, как разошлись.
— Все бывает в жизни, — сказал Четвериков.
— … чай пить, — донеслось из окна.
В десятом часу Радин попрощался с гостеприимными хозяевами.
— Я провожу вас до гостиницы. Город хоть и небольшой, но все же пока вам незнакомый, да и мне перед сном подышать воздухом не вредно, — сказал Четвериков.
Они вышли на безлюдную улицу. Кое-где горели фонари. Городу, по-видимому, было привычнее больше лунное освещение, так серебристо сверкало все вокруг. Было непривычно тихо, только собачий брех изредка нарушал тишину.
— Скучно, конечно, невоенным в нашем городке, — как-то виновато произнес полковник, и Радин понял, что под словом «невоенным» он подразумевал не его, а свою жену.
Когда они остановились у невысокого двухэтажного дома, Четвериков сказал:
— Заходите почаще, Владимир Александрович, я — само собой, а уж Соня как рада будет…
— С радостью, дорогой Григорий Васильевич, — совершенно искренне сказал Радин.
Радин с утра работал над материалами, уже довольно объемистыми. Но впечатление от посещения домика Четвериковых не покидало его.
Пообедав в военной столовой, он пошел погулять. И опять потянулись улицы с пыльной зеленью палисадников, и Радин вдруг почувствовал острое желание поскорее вернуться в Москву. Даже вчерашний день в семье Четвериковых показался ему немножко скучным и монотонным. Но уезжать было рано. Еще предстояли две-три поездки на границу, знакомство с людьми и службой солдат и… быть может, какой-либо интересный случай. Все-таки граница…
Незаметно для себя он дошел до вокзала. На путях тяжело пыхтел поровоз, другой тонкими свистками откликался где-то в стороне. Вокзал был бедный, потому что станцией Бугач заканчивалась линия железной дороги. Что-то захолустное было в его облике — и небольшой перрон, и немощенная площадь перед вокзалом, и две пролетки с изъеденной временем сбруей на понуро стоявших лошадях.
Поезд приходил в сутки один раз, часов в одиннадцать дня, а уходил в половине двенадцатого ночи. Поэтому сейчас здесь было тихо, и лишь случайные прохожие оживляли сонный вид вокзала.
Радин постоял у входа и, не зная, что делать, вошел в зал ожидания. Первый, кого он встретил, был майор-пограничник. Кроме него в зале был еще продавец журналов и газет, недвижно сидевший возле своего киоска.
— Здравствуйте, товарищ писатель, — как родному, обрадовался ему майор. На его скуластом, некрасивом лице была такая искренняя радость, что Радин с поспешностью пожал протянутую ему руку.
«Где я его видел? — лихорадочно соображал он, вглядываясь в лицо майора. — Ведь совсем недавно видел его».
— Я майор Климко, — словно поняв его, напомнил майор, — мы с вами тогда на приеме у зубного врача встретились. Помните, она еще меня, выпившего, прогнала?
Радин моментально вспомнил приемную врача, сконфуженное лицо майора и негромкий, строгий голос Софьи Аркадьевны.
— Помню, как же, как же, — смеясь, сказал он. — Ну как, вылечила она вам зуб?
— Конечно! И знаете, она мне не только ничего не напомнила, но даже мужу, полковнику, ничего не сказала, — удовлетворенно сказал майор. — А я, признаться, побаивался. Баба, думаю, пожалуется своему полковнику, а у нас это, насчет выпивки, строго.
— А вы что, уезжаете? — спросил Радин.
Майор ухмыльнулся и, чуть понизив голос, сказал:
— Да нет, просто зашел пивка холодного выпить. Лето, время жаркое, а в городке неудобно, все как на ладони, а здесь никого. Ну, я кружки две и опрокину.
— И я с вами с удовольствием.
— Вот добре, — обрадовался майор, и они пошли к буфету.
Прошло два дня. По утрам он подолгу сидел за столом, перебирая свои записи, дополняя их новым материалом. Но к полудню его что-то начинало угнетать. Не то чтобы тоска, и не то чтобы усталость. Что-то другое тяготило его, волновало сердце и заполняло мозг.
— Что это со мной творится? — недовольно бормотал он, хотя в глубине души догадывался о причине такого томления. Ему очень не хватало Софьи Аркадьевны, он тосковал по ее ровному голосу, мягким жестам… И причины не находил, чтоб наведаться. Неизвестно, как бы все обстояло дальше, если б как-то, прогуливаясь с Радиным, лейтенант, как о чем-то совершенно обыденном, не сообщил ему:
— А Софья Аркадьевна просила меня узнать, почему вас не видно.
— Занят. Работаю не покладая рук, — как можно равнодушнее ответил Радин, а сердце готово было выскочить из груди. — А когда она говорила вам это?
— И вчера, и сегодня. А полковник даже просил узнать, не больны ли вы…
— Здоров, просто занят.
— Вот и хорошо. Ведь Григорий Васильевич хочет, чтоб вы поехали с ним в экспедицию, — насколько я догадываюсь, операция серьезная.
Острая радость охватила Радина.
— Буду рад. Несказанно рад этому. Передайте полковнику, что я готов.
На следующий день он с аппетитом уминал обсыпанный сахарной пудрой хворост, нахваливая Софью Аркадьевну.
— Соня мастерица кулинарить. Она такие пироги да крендели выпекает, что московским кондитерам далеко до нее, — не отставал и полковник. Потом заговорил о поездке.
— Это километров в шестидесяти отсюда, сектор 14/64. Есть сведения, что сегодня ночью там будет переход через границу. Ну, нам нужно встретить, как следует, незваного гостя.
— Когда едем? Я готов хоть сейчас, — обрадовался Радин.
— Ишь, какой скорый, времени у нас еще хватит. Мне надо проскочить в штаб, я заеду за вами через… — он взглянул на часы, — час, а вы посидите здесь.
— Да нет, я не буду мешать Софье Аркадьевне, — поднимаясь с места, сказал Радин.
— Нисколько не помешаете, наоборот, я буду рада поговорить с вами. Подождите Григория Васильевича здесь, — поддержала мужа Софья Аркадьевна.
— Ну, конечно. В гостинице все равно придется дожидаться меня. Лучше не спорьте, попейте еще чаю, а я постараюсь побыстрее управиться с делами, — поправив чуть вкось висевший револьвер, Четвериков вышел из комнаты.
Радину, конечно, было приятно, что его не отпустили, и в то же время было неловко и трепетно от сознания того, что он остался наедине с Софьей Аркадьевной.
— Хотите чаю, Владимир Александрович? — прерывая молчание, спросила Софья Аркадьевна.
— Да… собственно говоря, нет, — все еще занятый своими мыслями, наобум ответил он.
— То есть как «да», собственно говоря «нет»? — щурясь от смеха передразнила она его.
— Да я это сказал как-то так, неожиданно… — окончательно смешавшись, сказал он.
— Почему? — тихо спросила Софья Аркадьевна.
Опять наступило молчание. Она ждала ответа, а он молчал, не находя нужных слов.
— Я знаю, почему вы смешались, — вдруг сказала Софья Аркадьевна. — Контраст между «ведьмой» и женой полковника Четверикова смутил вас, не правда ди?
— Да. И не контраст вовсе, а… — Радин мучительно подыскивал слова, — а такая неожиданная, такая, как бы это сказать, неправдоподобная встреча в этом маленьком, глухом, типично военном городке… — он опять замолчал и, поднимая глаза, проговорил: — Не подумайте, что я говорю пошлости, просто сейчас я не в силах найти нужных слов… Но, клянусь вам, когда я остаюсь один, я думаю о вас… я все время, много и долго думаю о вас…
Глаза женщины посветлели, взгляд стал задумчивей и нежней. Она не то с интересом, не то с глубоким любопытством слушала Радина, не сводя с него взгляда.
— Еще Тютчев сказал: «Мысль изреченная — есть ложь». Никогда словами, какие б они не были верные, не объяснишь своих чувств…
— Это похоже на объяснение в любви, странно все это, неожиданно и радостно, — сказала Софья Аркадьевна, потом встала и вышла в другую комнату.
Радин, взволнованный, смущенный, сидел один.
«Что я наделал! Что это я наговорил… действительно, очень похоже на объяснение в любви. Но я ведь действительно все время думаю о ней», — как бы оправдываясь, подумал он.
Так просидел он минуту, другую, потом встал и не зная, что делать дальше, подошел к окну.
Ее все еще не было. Она не приходила, и Радин не знал, как быть ему. Уходить нельзя — с минуты на минуту вернется Четвериков.
У окна стоял небольшой столик с патефоном. Рядом двумя высокими стопками высились пластинки. «Ария Левко из оперы „Майская ночь“», «Редеет облаков летучая гряда»…
Радин машинально протянул руку ко второй стопке и, не глядя, вынул из середины первую попавшуюся пластинку.
«Что стоишь качаясь, тонкая рябина.
Головой склоняясь до самого тына»…
Грустная мелодия немного успокоила его.
— Да вы, оказывается, тоже любите эту песню, — услышал он за спиной голос Четверикова. — Жена ее обожает. А я уже готов, ежели желаете, так в путь. А где Соня? — оглядываясь, спросил он.
— Я здесь, — появляясь на пороге с кухонным полотенцем в руках, оказала Софья Аркадьевна. — Да как вы ее нашли, Владимир Александрович, я эту пластинку уже с утра ищу.
— Это я ее в самую середину сунул. Думал, отдохну денек от твоей «рябины», — добродушно засмеялся полковник. — Ну, жинка, провожай мужа, да и гостя тоже, если все будет ладно, завтра к обеду вернемся, — и Четвериков, похлопав по плечу Софью Аркадьевну, пошел к двери.
— Всего хорошего, Софья Аркадьевна, благодарю вас за тепло и гостеприимство, — крепко пожимая руку хозяйке, сказал Радин.
— Возвращайтесь скорее, — сказала Софья Аркадьевна.
Глаза их встретились, секунду-другую они смотрели друг на друга, будто не в силах оторваться, но Радин повернулся и быстро вышел на улицу, где у пыхтевшего «газика» его ждал полковник.
Скалы с темными впадинами, изъеденные временем, дождем и ветрами, мрачно надвигались с двух сторон. По каменистому ложу сбегали ручейки и водопады, где-то внизу соединявшиеся в неглубокую, стремительную реку. И всюду лес, лес, лес, могучий, невозмутимый, не замечающий суеты и сутолоки копошившихся в нем людей. Так люди, прожившие на свете долгую и трудную жизнь, с мудрым спокойствием молчат, как бы не слыша мелких споров и суету.
— Скоро и застава. Эта самая дальняя, — сказал Четвериков. — А от нее, километрах в двух, еще три поста и секрет. Вам не довелось бывать здесь?
— Нет, я был на пунктах 7 и 9, — ответил Радин, молчавший почти всю дорогу. Он все еще был под впечатлением последних минут прощания с Софьей Аркадьевной.
— А во-он там, левее этого холма, их застава. По нашим данным, там около 40 человек. Вот оттуда и ждем гостя, — невесело улыбнулся полковник.
Наивно, конечно, но мне страшно любопытно, как вы узнали об этом? — спросил Радин.
— На то и погранслужба, — коротко ответил Четвериков. — Но, — он положил руку на плечо Радина, — об этом после… Мне бы, товарищ писатель, хотелось с вами поговорить о другом… — и он пытливо, как показалось насторожившемуся Радину, заглянул ему в глаза. — Кое-что свое, так сказать, домашнее.
