Отныне, гласил приказ Культа Виссарионовича, все сказки в нашей великой стране должны сказываться про красного бычка.
Некоторые недруги Культа Виссарионовича стали утверждать, что в сущности ничто не изменилось и что сказки про красного бычка ничем не отличались от старорежимных сказок про белого бычка.
Тогда великий и мудрый Культ Виссарионович издал новый приказ: переименовать сказки про красного бычка в «социалистический реализм».
С тех пор все пошло, как по маслу. Вернее, пошло бы, как по маслу, если бы было масло.
В годовщину великой победы над супостатами государь некоторого государства решил устроить в своей столице у стен Кремля похороны неизвестного солдата. Во всех странах, сказал государь, хоронят неизвестных солдат и воздвигают им памятники. Почему же нам этого не сделать? Получится даже очень культурно.
И государь приказал своим подчиненным найти неизвестного солдата, чтобы его похоронить с надлежащими почестями.
Да вот беда: в государстве не оказалось ни одного неизвестного солдата. Все граждане на учете. Полиция имеет досье на каждого человека. Все, что житель страны делает от колыбели до могилы, известно властям.
Государь пришел в великое уныние. Один из царедворцев посоветовал ему устроить похороны известного солдата, но государь это предложение отклонил.
Долго размышляли советники царя и, наконец, нашли выход. В свое время некоторые очутившиеся в опале видные лица были обвинены в принадлежности к антипартийной группе. Они были объявлены как бы несуществующими; их имена были изъяты из всех книг, учебников и энциклопедий. Решено было одного из них похоронить в качестве неизвестного солдата.
Неким тридевятым царством, тридесятым государством правил мудрый и довольно гениальный правитель. Называлось царство тридевятым и тридесятым потому, что в нем строился социализм — вначале в течение трех девятилеток, а затем в течение трех десятилеток. По окончании третьей десятилетки социализм в тридесятом царстве стал строиться двадцатилетками.
В один прекрасный день объявил мудрый царь, что но истечении первой двадцатилетки царство будет переименовано в двадцатидесятое государство, и в нем будет окончательно утвержден социализм. Все граждане будут получать бесплатно все, что им нужно, кроме мыла.
Испугались граждане обещания такой хорошей жизни. И пустились они бежать во все лопатки из этого замечательного государства. Да царь наш был парень не промах. И приказал он никого из страны не выпускать.
Пусть, сказал он, сидят черти окаянные и не рыпаются. Чего торопятся? Сказано, что через двадцать лет осчастливлены будут, значит надо двадцать лет пообождать. Манеры надо иметь, вежливость проявить, культурность!
Народ, известно, вежливый, культурный. И вот, сидит народ и ждет. Ждет.
Мораль этой сказки очень проста. У сказки, как и у описанного в ней царя, нет морали.
Жили-были два царя. Одного звали Сэм, а другого — Косбреж. Они друг друга терпеть не могли.
Оба, однако, были приверженцами теории мирного сосуществования.
Раз в неделю Косбреж вызывал Сэма по-телефону и кричал в трубку:
— Сволочь!
В свою очередь Сэм раз в неделю вызывал по-телефону Косбрежа и осведомлял его:
— Подлец!
Косбреж говорил Сэму:
— С таким прохвостом, как ты, и разговаривать нечего. Так что, дружище, ежели тебе угодно что-нибудь со мной обсудить только заикнись, и я к тебе стрелой примчусь.
Сэм говорил Косбрежу:
— С таким отваритительным субъектом, как ты, даже на расстоянии беседовать не хочется. Так что, приезжай, милости просим. Встретимся, покалякаем, потолкуем.
Косбреж не заставил себя долго ждать. Он стрелой примчался к Сэму. Отравленной стрелой.
Сэм его очень тепло встретил.
— Добро пожаловать, дорогой подлец! — воскликнул Сэм.
— Очень рад встретиться с тобой, милый прохвост! — воскликнул Косбреж.
Люди таяли от восторга.
— Как они сосуществуют, родненькие, — ахали они.
Споем о России. Такая страна
Что лучшей на свете не надо.
Защитник свободы и мира она,
Ой ладо, ой ладушко-ладо.
В ней много озер, и лесов, и болот
И много различных заводов.
Там очень доволен судьбою народ,
На зависть другим всем народам.
В колхозах колхозники сеют и жнут,
И жизнь их сплошная отрада.
Колхозники любят крестьянский свой труд,
Ой ладо, ой ладушко-ладо.
Живет превосходно трудящийся люд,
Ой ладо, ой ладушки ладо.
Рабочие весело песни поют,
И часто шагают в парадах.
Страною счастливою правит совет,
Советом же правит Емеля,
И вывешен всюду Емели портрет,
Ой люшеньки-люшеньки-лели.
Никто на страну не посмеет напасть,
Пока ею правит Емеля,
Пока охраняет советскую власть
И мелет, и мелет, и мелет.
А ежели ворога двинется рать
С какой-нибудь гнусною целью
Народы Емелю давай умолять
«Спаси, мол, спаси нас, Емеля!»
Спасает Емеля, спасает людей,
Спасает Емеля и мелет
Во имя великих Емельских идей
Ой люшеньки, люшеньки-лели.
Вождю поклоняется каждый народ:
«Спасибо, великий Емеля!»
А вождь ухмыляется: вот как везет!
И мелет, и мелет, и мелет.
Я уже много лет ношусь с мыслью о постановке «Ревизора» Гоголя на русской эмигрантской сцене, как комедии вполне современной, как сатиры на нашу собственную эпоху, а не на эпоху гоголевскую.
Менять в пьесе почти ничего не пришлось бы. Только некоторые места пришлось бы переписать, но большая часть пьесы осталась бы нетронутой, такой, какой ее написал Гоголь. Декорации были бы современные, советские.
Я на эту тему много беседовал с нашими режиссерами и актерами, но никто из них сочувственно к моему проекту не отнесся. Одни говорили, что публика не одобрит, другие, что менять Гоголя нельзя, что это было бы кощунством по отношению к русской литературе вообще и к Гоголю в частности.
— Но, ведь, англичане и американцы ставят пьесы Шекспира на современный лад, — говорил я нашим режиссерам и актерам. — Почему мы не можем так же поставить пьесу Гоголя?
— Англичане и американцы не так почитают своих классиков, как почитаем мы, — отвечали мне на это актеры и режиссеры.
Из моих попыток ничего не вышло. Жаль.
Мне идея до сих пор нравится.
Почитайте еще раз «Ревизора», и вы увидите, какая это едкая сатира на большевистские порядки и на советский быт любой эпохи — ленинской, сталинской, хрущевской, брежневской.
Антон Антонович Сквозник-Дмухановский, конечно, не городничий, а первый секретарь горкома. Лука Лукич Хлопов — не смотритель училищ, а директор клуба культурной самодеятельности. Аммос Федорович Ляпкин-Тяпкин — судья, какие бывают при всех режимах. Артемий Филиппович Земляника возглавляет при горкоме отдел социального призрения. Иван Кузьмич Шпекин, как и в гоголевские дни, заведует почтовой конторой. Петр Иванович Добчинский и Петр Иванович Бобчинский — два зава. Иван Александрович Хлестаков — толкач из столицы. Осип — его помощник. Свистунов, Пуговицын и Держиморда — милиционеры. Абдулин — частный собственник. Февронья Петровна Пошлепкина при всех режимах была слесаршей. Вдова унтер-офицера, которая сама себя высекла, теперь вдова сержанта вооруженных сил СССР.
Вот отрывки из «Ревизора» с некоторыми неизбежными изменениями.
Секретарь горкома. Я пригласил вас, товарищи, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие. К нам едет ревизор.
Аммос Федорович. Как ревизор?
Артемий Филиппович. Как ревизор?
Секретарь горкома. Ревизор из столицы. И еще с секретным предписанием… Я, как будто, предчувствовал: сегодня мне всю ночь снились какие-то две необыкновенные крысы. Право, этаких я никогда не видывал: черные, неестественной величины! Пришли, понюхали — и пошли прочь.
Секретарь горкома. Послушайте ж, вы сделайте вот что: милиционер Пуговицын, он высокого роста, так пусть стоит для благоустройства на мосту. Да разметать наскоро старый забор, что возле сапожного цеха, и поставить соломенную веху, чтобы было похоже на планировку. Оно чем больше ломки, тем больше означает деятельность градоправителя. Ах, Боже мой, я и позабыл, что возле того забора навалено всякого сору. Что это за скверный город: только где-нибудь поставь какой-нибудь памятник или просто забор, чёрт их знает откудова нанесут всякой дряни. Да если приезжий будет спрашивать, довольны ли — чтобы говорили: всем довольны! А который будет недоволен, то я ему после такого неудовольствия…
