Несомненно, что Гроссетест в своей трактовке происхождения вселенной опирался, как и любой ортодоксальный католик, на идею творения мира Богом ex nihilo. Это явствует, например, из его «Шестоднева», где он, помимо прочего, пишет, что вселенная возникает, — и здесь прямая связь с трактатом De luce, — после слов Бога «да будет свет» (fiat lux). Бог свободным волением сотворил материю и световую форму, Он Сам определил законы, по которым функционирует вселенная, Он же может и изменить их. Более того, само функционирование мирового механизма невозможно без постоянной сохраняющей деятельности Бога. Как пишет Гроссетест в трактате «Об истине»·, «Если тварное оставить само по себе, оно, как происходит из ничто, так и будет соскальзывать обратно, в ничто... То есть, как кажется, „быть" для той или иной твари — значит поддерживаться Вечным. Словом»[5].
Трактаты «Об истине» (De veritate), «Об истине высказывания» (De veritate propositions) , «Ο знании Бога» (De scientia Dei) переводятся на русский язык впервые. Они написаны между 1220 и 1230 г. и в целом посвящены одной проблеме: определению понятия истины в свете христианского представления о Боге как о Высшей Истине. В этих сочинениях Гроссетест проявляет себя как последовательный сторонник августинианской школы, рассуждение идет на языке Августина и в терминологии Августина; неоднократно цитируются Августин и Ансельм Кентерберийский; более того, эти цитаты в значительной степени определяют ход рассуждения, являясь основой аргументации pro et contra.
Вопрос об истине в постановке Гроссетеста имеет ярко выраженный теологический подтекст: трактат «Об истине» не случайно начинается словами Евангелия от Иоанна: «Я есмь путь, истина и жизнь». Такой подход связан в первую очередь с тем, какое представление об истине господствовало в среде августиниански ориентированных теологов. Истина — не просто соответствие слова о вещи самой вещи, пребывающее в уме, а не в вещах, как сказал бы Аристотель. Истина — полнота бытия вещи, и та или иная вещь истинна в том случае, если обладает полнотой бытия, то есть существует так, как должна. Так, например, человек обладает двойственным бытием и соответственно двойственной полнотой бытия. Одно его бытие — бытие в качестве животного, состоящего из тела и разу мной души. А другое его бытие — бытие в качестве праведного человека, потому Августин и говорит, что, если человек лжив и порочен, он — ложный человек[6]. Являясь полнотой бытия вещи, истина, тем не менее, не перестает быть соответствием. Точно так же, как истина высказывания (и полнота одного его бытия) есть соответствие высказывания о вещи и самой вещи, истина вещи (и полнота ее бытия) есть соответствие вещи вечным образцам, или экземплярам, в уме Бога. Поэтому и человек, с точки зрения Августина и Гроссетеста, ложен, если он лжив и порочен, — ведь как таковой он не может соответствовать своему образцу в уме Бога.
В таком понимании истины и лжи находит свое отражение старая августинианская формула об обращении ens (сущего), verum (истинного) и bonum (благого), а также оценки зла и лжи как недостатка бытия. Здесь же можно обнаружить и знаменитый парадокс св. Августина, согласно которому существование истины самоочевидно и истина существует, даже если не существует никакой истины. В самом деле, если мы утверждаем, что никакой истины нет, и это действительно так, то данное высказывание будет истинным. Следовательно, истина существует, даже если не существует истины. Выводы, которые делает из этого парадокса Роберт Гроссетест, достаточно показательны: отчего же истина следует из всего, даже из уничтожения себя, если не от того, что она есть само по себе необходимое бытие? Итак, истина есть само по себе необходимое бытие, или, по меньшей мере, необходимо следующее из самого по себе необходимого бытия. Если под «бытием, необходимым самим по себе» понимать Бога и учитывать, что Бог для Гроссетеста — это Высшая Истина, то перед нами, по сути дела, доказательство бытия Божия. По крайней мере, сходная аргументация используется именно как доказательство существования Бога Александром Гэльским и Бонавентурой[7] и как таковое же критикуется св. Фомой Аквинским и Дунсом Скотом[8].
Как ничто тварное не может существовать без сохраняющего действия Бога, так и никакая тварная истина не может быть истиной без озарения божественным светом. Здесь Гроссетест обращается к метафоре света и просвещения, или иллюминации. Истина уподобляется им свету, а ее постижение умом (очами ума, оси/is mentis) сравнивается с видением физического объекта с помощью органов зрения. При этом истина тварных вещей является цветом, который есть свет, но свет, инкорпорированный в тело. Цвет, как и свет, по своей природе стремится к самопорождению и самораспространению, однако он не способен к этому в силу своей инкорпорированности. Следовательно, для того, чтобы цвет действовал в соответствии со своей природой, ему требуется содействие внешнего света, каковым светом в случае телесного зрения является свет солнца[9]. То же, с точки зрения Гроссетеста, мы можем наблюдать и в случае с истиной, а также в процессе человеческого познания. Во-первых, никакая тварная истина не может быть явлена человеческому уму сама по себе, но только в свете Высшей Истины, как никакой телесный объект не может быть виден при отсутствии внешнего источника света. Во-вторых, равным образом и человеческий ум не в состоянии сам по себе постигать истину, как глаз не способен наблюдать объект в темноте. Очевидно также, что полное и совершенное познание вещи достигается не столько в ней самой, сколько в ее вечном экземпляре, поскольку «подобие или первообраз более ясен по своей сущности, нежели сама вещь»[10].
А. В. Апполонов
«Я есмь путь, истина и жизнь» (Ин. 14,6). Здесь сама Истина говорит, что она есть истина. Поэтому не без основания можно сомневаться, существует ли какая-нибудь иная истина, или же нет никакой иной [истины], отличной от самой Высшей (summa) Истины. Если же нет никакой иной истины, тогда истина уникальна (unica) и единственна и не допускает разделения или множественности, в том смысле, в каком говорится «всякая (omnis) истина» или «многие истины». Но, с другой стороны, написано в Евангелии: «Он наставит вас на всякую истину» (Ин. 16, 13).
Кроме того, если не существует никакой другой истины, то всякий раз, когда говорится, что нечто истинно, то об этом [нечто] сказывается Бог, пусть даже косвенно (adjacenter) в несобственном смысле слова (denominative) и номинально (nuncupative). Итак, одно и то же ли быть истинным и божественным? Это представляется таковым на основании следующего умозаключения: если нет никакой другой истины, кроме Бога, то быть истинным значит быть божественным, и дерево истинно потому, что божественно, и высказывание истинно потому, что божественно и так же во всех прочих [случаях].
Кроме того, истина будущих и возможных вещей представляется непрочной. Та же Истина, которая есть Бог, никоим образом не является сомнительной. Следовательно, есть иная истина, [отличная] от высшей истины.
Кроме того, истина высказывания есть соответствие речи (sermo) и вещи, Бог же не есть такое соответствие, поскольку такого соответствия не было до того, как [начали] существовать речь и вещь, тогда как Бог и высшая истина предшествовали и речи, и сотворенной вещи, обозначаемой речью. Итак, есть иная истина, не являющаяся высшей истиной.
Кроме того, св. Августин говорит в книге «Монологи», что «истина есть то, что есть [это]»[12]. Отсюда следует, что сущность (entitas) вещи есть ее истина. Но никакая тварная сущность не есть высшая истина, которая есть Бог. Итак, есть иная истина, [отличная] от высшей истины.
