Нетвор молчал. Взгляд водуна скользнул по младшим воям.
— От Первуши, — зардевшись, выпалил Зоря, и рот его расплылся в мальчишеской улыбке.
Старик поворотил взгляд на Родима:
— А ты?
— Говорят, — раздумчиво начал Родим, — что первых людей родила большая Мёдведица, чьи семь костров на небе. А зачала она от воли Вышнего Раза… — Родим поднял глаза к невидимой синеве, сердцем касаясь знакомых созвездий. Ему стало вдруг тепло и спокойно. Словно мать с небес улыбнулась сыну своему.
— Верно говорят, — согласился водун. — А помнишь, как ещё зовут цепочку огней на небе, что ты назвал?
— Мёдвед, — сказал Родим уверенно.
— Так Мёдвед или Мёдведица?
Родим задумался.
— Мама говорила Мёдведица, бывает, слышу Мёдвед.
— Хороших ты волчат привёл с собой, Нетвор, — без иронии одобрил водун. — Такие берут и сверху, и снизу.
Он склонился к Родиму, горячо дохнув ему в лицо.
— Скажу тебе за то, что погадливый. Не Мать нам и не Отец тот, от кого мы пошли. Вот скажи, когда говорим «дитё», думаем ли, что мальчик или девочка?
Родим помотал головой.
— Вот и прародитель наш не мать нам и не отец. Одно. И отец, и мать. Правда лишь та, что семь корней в нём, а восьмой — наш. Потому, кто больше ценит отцовскую силу — говорит отец, кто заботу материнскую чует — мать зовёт. А он, кто создал, совсем чужой нам теперь. В два разрослись мы. Из одной дороги — две сделали, одну силу пополам разорвали. Но и радость в том наша, и проклятие. А развилок на пути много ещё. Да и пути все вниз. А сказки про богов ваши…
Старец замолчал, и только слышно было, как дышит он сухо. В норе его было тихо и благостно. То ли правда склонные к Сварге помыслы дарят покой жилищу, то ли место умел выбрать водун, но такого покоя нигде не ощущал ещё Родим. А может, покой шёл сейчас от самого водуна, уходящего так от обид жизни, от всего, что лежало теперь между ним и почти позабывшими чистоту Вышнего Раза родовичами его? Может, больше всего хотелось водуну взять тяжёлую глиняную миску да врезать сейчас о тупую башку Нетвора…
Родим вздрогнул, думы эти странные нашли на него, как наваждение.
— Так зачем же пришли? — вернулся от задумчивости и водун. Говорил он уже не так сердито, больше грустно. — Узнать, одобряю ли? Сами могли бы решить.
В голосе его слышались понятная старческая усталость и непонятное — не так длинен был разговор — раздражение. Неужто и вправду озлился? Неужто — рассержен был? Причина не была очевидна молодому вою. Возможно, крылась она в давних, не слышанных им спорах о богах?
Нетвор молчал. Зная, видимо, нрав старца, почитал за добро не перечить ему.
— Старые ваши боги, новые ваши боги, — продолжал бурчать водун. — Суть одно — глупость. Оттого она, что не чуете уже ничего. Верьте вы во что хотите — большого вреда не будет уже.
Родим понял, что старец ругается на что-то когда-то непонятое и сделанное не по его нраву. И он осмелился, пользуясь правом младшего, влезть с вопросом вперёд Нетвора.
— А что не глупость?
Родим ожидал окрика или хотя бы сердитого взгляда, но Нетвор глядел в пол.
Старец, однако, посмотрев на Родима, смягчился чуть.
— Что ни глупость, то не для воев. Скажу — как убивать будете? Как будете живую душу неволить? Вот ты, — водун ткнул долгим пальцем в Родима, — пойдёшь ко мне в учение?
Родим сам не понял, отчего взяла его вдруг оторопь. Не едал он келейного хлеба, ученья веды не знал. Почто испугался вдруг?
Он потряс головой, оглянулся на вконец помрачневшего Нетвора…
— То-то и оно, — хмыкнул старец. — Вот в этом и истина. Умирает дух. Некому его выносить боле. Слабы стали росы. Страшатся. Весь теперь дух в землю идёт. Когда подымется — мне неведомо. Но и путь наш весь в землю. Все туда уйдём. Подымемся ли? Идите же к миру! Верьте. Недолго такой свободы осталось. Как оглохните сердцем, так уж вас не спросят. С кровью веру мешать будете. Идите!
И взор старца опять заблудился. Глаза его стали совсем пустые, как у снулой рыбы, словно вдруг позвал его кто-то, а он и ушёл, только остов костяной по забывчивости в келье бросил. А может, по тем дорогам телу человеческому и хода нет? Только один миг и глядел ему в глаза Родим, а отблески кровяные да огненные почудились. Хоть и огня-то не было в келье.
Нетвор и оробевший, скованный душевным ознобом Родим с мало что понявшим Зорей удалились тихо, чтобы не беспокоить водуна в его блужданиях.
Только выйдя на воздух, Родим почуял, как сильно и отрывисто стучит у него сердце. Словно прикоснулся к невыносимому страху и невыносимой прелести сразу. Так страшно и радостно было ему, когда в далёком детстве из испуга и по случайности убил он первого своего волка. Огромного людоеда, не побоявшегося зайти в селище, пока поселяне и призванные на помощь вои тропили его. И подоспевшие на крики тропщики удивились тогда матёрости зверя. Головами качали, говорили, что сам Род, верно, стоял позади мальчишки. А не старый ещё Нетвор, едва ставший тогда, в тяжёлое и смутное время, кияном после гибели Бивоя, велел мальцу, кликали которого тогда, как многих, Малко, самому вырезать сердце у волка. И, когда тот взял чужое, забилось вот так же своё. Но изварзанный до бёдер волчьей кровью мальчишка скрепил своё сердечко, отдал Нетвору горячий комок мяса. И руки не задрожали. И киян сказал, повернувшись к немногим бывшим с ним воям и охотникам из селища:
— Вой будет. Родим будем звать.
Испугался отец, но и обрадовался, видел Родим. А сам он боялся, что по случайности произошло это с ним, мальцом, такое. Но боги, видно, хранили его и потом. «Случайности» шли одна за другой. То нежданный порыв ветра швырнёт его охотничью стрелу в лицо засадному врагу, то однодеревку прибьёт не к тому берегу, но там и будут ждать свои, то спасёт из плена раб-чужак, заворожённый незнакомой синью в глазах воя…
Или с Темелкеном — то не случай уже был? То Мать Земля — Макошь нити судьбы, что от макушки в небо идут, вместе свила и дорога им теперь одна? Но как бы ни легло, он привык, стерпелся, что так и надо, что, пока с пути сердца своего не сойдёт, будут хранить его. Без оберегов ходил. Только плетёный пояс-кушак от тоски могильной носил, как заведено, да и то потому, что мать повязала, пока жива была. Теперь как память.
