Он поцеловал приятеля в щеку и пошел через кафе, стройный и крепкий, привлекающий внимание.
Андрей вел машину по Москве, насвистывая что-то. Солнце светило ему прямо в глаза, и он сначала опустил зеленый защитный козырек, а потом надел темные очки.
Вел машину он очень легко, на большой скорости.
Панорама города, улиц, открывавшаяся перед ним, была прекрасна и соответствовала его настроению.
Он остановился перед старым домом с тяжелыми лепными карнизами, каменными балконами.
Легко взбежал по лестнице.
Дверь, в которую он позвонил, ему открыл подросток лет семнадцати, худощавый, длиннорукий.
— Здравствуйте, Андрей Николаевич, — сказал подросток.
— Что-то ты сегодня плохо выглядишь. — Андрей проходил по коридору. — Родители дома?
— Слава богу, нет. — Подросток шел за ним.
— Тебе нужно заняться спортом, — говорил Андрей.— Спорт — не развлечение, а необходимость. Посмотри на себя в зеркало. Куда это годится? — Они вошли в комнату, и Андрей подвел подростка к высокому зеркалу: — Ну? Где гантели, которые я тебе принес?
— Честно говоря, я их в канале утопил, на даче, — сказал подросток. Вы только не обижайтесь.
В этой комнате стоял рояль, на стенах висели фотографии в рамках.
— Ты не представляешь, что ты с собой делаешь! — Андрей снял пиджак и ходил по комнате. — Сколько раз ты можешь отжаться? А? А ну — ложись на пол! — И Андрей сам лег, держась на руках.
Подросток нехотя последовал его примеру.
— Раз, два, — начал Андрей, пружинисто сгибая и выпрямляя руки. — Три, четыре...
Подросток сел на пол.
— Все, — сказал он. — Слабак я, да? — Он улыбнулся, и улыбка у него была удивительно хорошая.
— И этот человек хочет быть оперным певцом! — Андрей встал.
— Да я вовсе не хочу быть певцом, — сказал подросток. — Вы же знаете. Я не виноват, что у меня отец — профессор консерватории.
— Твой отец достойный человек, — сказал Андрей. — А ты гантели утопил в канале! Ну, какие у тебя новости? Как твои девочки?
— Какие девочки?
— Ну, у всех в твоем возрасте должны быть какие-то девочки, Или ты выше этого?
— Все дуры. Ни одного нормального человека, — сказал подросток.
— Абсолютно точно. Когда это тебе пришло в голову? Я тоже когда-то так думал. А потом свыкся.
— Но к этому же нельзя привыкнуть!
— Ты преувеличиваешь. — Андрей сел за рояль. — Ты в таком возрасте, когда все несколько не так. Главное — не относиться ко всему слишком серьезно. Будь снисходителен.
— Я очень снисходителен, — сказал подросток. Он сел рядом, и они заиграли в четыре руки Шопена.
— Да? — Андрей посмотрел на него.
— Просто всему есть свой предел. У глупости тоже есть свой предел.
— Тебе сейчас кто-нибудь нравится? — спросил Андрей.
— Да нет.
— Я же вижу. Поделись. Помнишь, Пьер Безухов рассказал о своей любви к Наташе какому-то пьяному французу, а я все-таки твой друг.
— И учитель, — сказал подросток, продолжая играть, и это, кстати, получалось у них очень хорошо. — Все они дуры, а мы тоже дураки, — говорил он задумчиво. — Понимаете, я вижу в этом какую-то закономерность.
— В чем? — спросил Андрей.
Вот мой отец, — продолжал подросток. — Славный человек, я его люблю. Он уже двадцать пять лет живет с моей мамой, а она мелочна, неинтересна, глупа. У меня нет глоса, а я пою — это ее затея. Мой отец ненавидит чинопочитание, он иначе как-то распределяет для себя людей, но, однако, в нашем доме бывают самые неприятные для нас с отцом люди.
— Не так уж твоя мать глупа, — сказал Андрей. — Поверь мне, не так уж. Но это правда: чем лучше человек, тем хуже ему живется. Не знаю ни одного счастливого хорошего человека.
— Но вы-то счастливы, — сказал подросток.
— Как тебе сказать. Это сложный вопрос. Всегда кажется, что что-то не так. Ты меня понимаешь? Но я бы хотел тебе счастья. Главное — не попадаться им на удочку. Такие, как ты, всегда попадаются. Ты доверчивый, добрый. Тебя по головке погладь — ты куда хочешь побежишь. А ты не бегай. Тебя гладят, а ты сиди помалкивай. Не ликуй, не обожай. Принимай все как должное.
— Андрей Николаевич, и что — так всю жизнь? — Подросток продолжал играть.
— Что?
— Ну, улыбаться там, где нужно орать. Помалкивать. Что-то из себя строить. Я на самом деле не такой, а для вас я такой, потому что вы все сволочи и этого заслуживаете, да?
— Да.
— Да?
— Нет. Все очень хорошие, славные люди. Один лучше другого. Но вообще, если так подумать: неужели совсем нет хороших людей? Может быть, они нам просто не попадаются? — Андрей продолжал играть. — Или мы сами недостаточно для этого хороши? Помню, был я пионером. Ты был пионером?
— Был, конечно.
— Самое смешное, что все мы были пионерами. — Андрей заиграл мелодию песни «Пионер, не теряй ни минуты, никогда, никогда не скучай... » — Сколько сейчас времени?
— Половина четвертого.
— Ты ничего не хочешь спеть? — спросил Андрей. — А то моя совесть учителя нечиста.
— Нет, не хочется. Зачем?
— А я настаиваю.
— А я решительно сопротивляюсь. Вам, между прочим, деньги за этот месяц оставили. В конверте.
— Учитель должен получать деньги не через ученика, а из рук его родителей, — сказал Андрей. — Ты и не подозреваешь что я работаю за деньги. Не догадываешься. Я для тебя — светоч разума и таланта. Твой бескорыстный друг и наставник, твой Галилео Галилей. — Андрей поднялся. — Ну и жара. — Он взял протянутый конверт. — Благодарю.
И снова машина его мчится по городу.
Город, лица, жара, белый раскаленный асфальт со следами, которые остаются на его мягкой поверхности, с палочками от мороженого, впрессованными в него, с блеском бензиновых и масляных пятен и горячим воздухом, который колеблется над мостовой.
А машина — мчится.
Андрей шел через зал звукозаписи, где был перерыв и музыканты оставили свои инструменты и, переговариваясь негромко, собирались в углу, а кто-то, кто, может быть, недостаточно хорошо был подготовлен и хотел еще раз проверить себя, сидел перед нотными листами, что-то наигрывая.
В зале было полутемно, только светились лампочки на пюпитрах, и стоял совершенно определенный шум помещения с хорошей акустикой. Кроме того, после яркости летнего дня здесь было гораздо прохладнее, чем на улице.
Андрей, проходя мимо певца, который стоял рядом с дирижером (оба без пиджаков, сосредоточенные), поздоровался, положил ему руку на плечо.
— Привет. Как работа?
— Андрей! — обрадовался певец. — Вы знакомы? — обратился он к дирижеру.
— Конечно. — Дирижер протянул руку. — Привет.
— Тебя страшно разыскивал Ковалев, — сказал певец. — Он и в театр звонил. Но он знает, что ты тут будешь.
— А в чем дело, ты не знаешь? — спросил Андрей.
— Не знаю.
— Я буду в кассе, — сказал Андрей. — Счастливо.
В коридоре его догнал плотный, лысоватый человек в белом пиджаке с короткими рукавами.
— Андрей! — крикнул он. — Андрей
— Привет! — Андрей остановился. — Ты меня искал?
— Ты только не волнуйся. — Он взял Андрея за руку.
— Да я не волнуюсь. В чем дело?
— У тебя дома страшный скандал.
— Ну и что? Андрей шел по коридору, человек спешил за ним.
— Ты можешь не бежать?
— Я тебя слушаю.
— Я ничего не понимаю: мне звонила твоя жена и сказала, что она от тебя уходит.
— Почему она тебе позвонила, а не мне?
Она тебе звонила, но тебя уже не было в театре. Я просто ей под руку попался.
— Она пошутила. Это шутка. — Андрей снова пошел по коридору. — Просто у нее веселый характер. А у тебя нет чувства юмора.
— Я знаю, что у нее веселый характер, но она плакала. Я твой друг или нет? Я должен волноваться?
— Но я же не волнуюсь, ты видишь? Я спокоен, сдержан, сохраняю достоинство. — Андрей остановился, взял человека за руку и завел за угол. — В чем дело, рассказывай.
— Понимаешь, ей позвонила какая-то женщина и что-то ей наговорила. И уж не знаю что, но можно себе представить.
— Это все серьезно? Это не розыгрыш? Если это розыгрыш, я тебя просто убью. Ты мне веришь? Просто тебе остается жить считанные часы.
— Какой розыгрыш. Правда — звонила какая-то женщина и говорила о тебе. И уж, наверное, ничего хорошего она не сказала.
— Тоже мне заботы! — Андрей говорил раздраженно. — Только этого мне не хватало. Ну, и что она тебе сказала? Что ты услышал сквозь ее слезы?
— Знаешь, как плакала! Сам чуть не зарыдал.
— Ты зарыдаешь, — усмехнулся Андрей. — Ну привет. Спасибо.
Андрей снял пиджак, бросил его в угол, развязал галстук и тоже снял его.
Он ходил по большой полупустой комнате.
На подоконнике сидела молодая девушка, босая, в летних шортиках.
— Как тебе взбрело в голову ей звонить? — говорит Андрей. — Как ты могла догадаться!
— Я с тобой не разговариваю. — Девушка пожала плечами.— Я вообще тебя даже не слышу. Говори что угодно.
— У тебя в холодильнике есть лед? — спросил Андрей.
— Есть, кажется.
Андрей ушел и вернулся с большой кружкой воды, выпил ее.
— В любом поступке должна быть своя логика, — продолжил он. — Но я не понимаю, зачем ты все это сделала? Кто от этого выиграл? Ты? Я? Вера?
— Мне это уже неинтересно. Ты вообще меня не интересуешь. — Девушка говорила с твердостью, в которую невозможно верить серьезно.
— Да? — Андрей остановился.
— Если я говорю, так оно и есть.
— Ну, прощайся с жизнью. — Андрей взял ее на руки и понес через комнату к балкону, толкнул дверь ногой и вышел на балкон. Это был примерно четырнадцатый этаж. Внизу простиралась Москва-река. — Выкинуть тебя? — спросил Андрей.
— Да ты не выкинешь, — сказала девушка. — У тебя на это характера не хватит.
— Пожалуй, да. — Андрей поставил ее на ноги. — Да и зачем? Живи — Он обнял ее, прижал к себе, и она прижалась к нему.
— Все-таки зачем ты позвонила моей жене? — спросил Андрей.— Я, серьезно, не понимаю. Ты же не злой человек, не склочный и вообще хороший человек, и я тебя люблю. Не перебивай.
— Я хотела, чтобы она узнала правду. Так же будет лучше для нас. Отрубить все и освободиться.
— От чего освободиться? — спросил Андрей.
— От неправды, — сказала девушка, прижимаясь к нему.
— Правда — неправда! Кто знает, что лучше. И вообще, что такое правда? Ты знаешь сама?
— Ты мне так говорил, что я тебе верила.
— Правда, которую ты сказала сегодня по телефону, повлечет за собой новую ложь, — говорил Андрей. — Какая же это правда, если из нее вытекает ложь? Знаешь, правда тоже редко бывает чистой. У нее всегда есть свои цели, как и у лжи. Правдивые люди в своем чистом виде всегда выглядят как дураки, но они — исключение, хотя мне лично они подозрительны; человек, который говорит сразу правду, имеет на этот счет свои соображения. Но зачем тебе, чистой и хорошей девочке, вмешиваться в это? Почему нельзя любить просто, не доставляя никому хлопот и беспокойств? Почему я, взрослый человек, должен буду из-за твоей опрометчивости — назовем ее так — выслушивать все, что мне предстоит выслушать сегодня? И зачем обижать Веру — человека, который этого совершенно не заслуживает? Ложь во спасение — святая ложь. Но не хочешь лгать, никто тебя не заставляет: молчи. Все остальные грехи я беру на себя. И потом — если мы с тобой начнем ссориться, то кому же дружить? — Он обнял ее и поцеловал. — Твое благоразумие и трезвость — я никогда в них не сомневался. Ты меня любишь?
— Да. — Она прижалась к нему.
— Ну вот и хорошо.
— Если ты умрешь, на твоей могиле напишут: «Расстрелян за обаяние».
Как высоко они стояли!
Этот балкон, обдуваемый ветром справа, и слева, и снизу, от реки, и от высоты, был освещен заходящим солнцем, а пара, обнявшаяся на нем, представлялась издали, если ее могли видеть как некая идиллия, как что-то, что не бывает каждый день: кому в голову придет мысль днем целоваться на балконе при полном свете и так долго, что... А, впрочем, я только пишу, как это было тогда, не обобщая вовсе: мало ли что бывает!
