Левый дискурс больше не принадлежит левым.
Левый дискурс оказался рассеянным в политическом пространстве; он представляет собой бесконечные пересечения языковых практик, фиксируемых в бесконечном множестве социокультурных контекстов. В сущности, он вообще исчез. Исчез в той степени, в какой стал достоянием того всеобщего глобального метаязыка, ставшего вместилищем всевозможных идеологических практик.
Процесс растворения левого дискурса был процессом постепенным и абсолютно обусловленным. Причём отнюдь не только изменением социально-политических условий, роль которых в любом случае определяюща. Причины подобной трансформации стоит искать в самой природе метаязыка левых, его исходной структуре.
О слабости и скудости левого мифа писал ещё Ролан Барт. А если точнее, то философ говорил о том, что этот миф «несущностен»[1]. Иными словами, неполноценен и в некотором роде надуман. Проявления «неловкости» левого мифа Барт видел в ряде характеристик, которые вполне приложимы к сегодняшней ситуации.
Во-первых, ареал распространения левого мифа. Левый миф всегда действует на ограниченной территории. Его пространство в значительной степени сжато. Объекты, с которыми работает метаязык левых, немногочисленны, неустойчивы и изменчивы. И самое главное — левый миф не способен развиваться на наиболее благодатной почве для любых идеологических практик — почве повседневности. Что и понятно: свойственные буржуазному мифу вуалирование и сокрытие никогда не были сильной стороной мифа левого.
Во-вторых, непостоянство левого мифа. Его создание всегда ориентировано на короткий период времени и призвано выполнять задачи тактического плана. В определённом смысле метаязык левых проявляет себя в качестве реакции на происходящие события, играя роль инструмента. И в этом также находит своё проявление его несущностный характер, его предсказуемость, одноплановость и схематичность, которые как нельзя ярче проявляют себя в риторике антиглобализма.
В-третьих, невыразительность левого мифа. Ориентированный на действие и созидание, политический язык левых остаётся заложником собственной тяги к преобразованию. Он остаётся языком человека-производителя, в роли которого выступает архетипическая для левых фигура «угнетённого», по природе своей неспособного придать языку изысканность и богатство.
Естественно, что социально-политические условия со времени написания «Мифологий» существенно изменились. Произведённое государством благоденствия общество массового потребления вступило в эпоху «глобального капитала», растворившую в себе само противопоставление буржуазного и левого мифов. На место «угнетённых» и пролетариата пришли «молчаливое большинство» и «масса трудящихся»[2]. Однако эти трансформации не только не снизили остроту обозначенных черт, но, напротив, придали им новую актуальность.
Примером, во многом ознаменовавшим смерть метаязыка левых, стало оформление социал-демократии в её современном виде. Социал-демократия была, пожалуй, первым серьёзным политическим движением, фактически отказавшимся от идеологии и закрепившим этот отказ в качестве своего основополагающего принципа. Положения конгресса Социнтерна 1951 года и Годесбергской программы 1959 года были направлены на преодоление идеологических условностей и различий в мировоззрениях. Конечно, такой отказ делался не в пользу формализма и в ущерб идейному содержанию. Социал-демократы подчёркивали условность делений на «своих» и «чужих», провозглашая плюрализм мнений и одновременно пытаясь возвыситься над политикой «низкого уровня». Тем не менее, сегодня сложно не увидеть в этом шаге элемент прагматизма и сознательно избранную стратегию поведения. Идея демократического социализма стала на долгие годы не только базовой концепцией движения, но и его брендом, своего рода визитной карточкой. Она ознаменовала появление того самого социал-демократического «языка», обеспечивавшего успех партиям на протяжении нескольких десятилетий. Но этот язык не стал «левым», как перестало быть левым само движение, превратившееся в системную оппозицию и прочно занявшее место в самой системе. Социал-демократы обрели свой «язык», но сделали это ценой утраты собственных политических корней, ярко выразив тенденции времени.
Что же происходило и происходит с теми левыми, которые привыкли считать себя действующими «вне системы»?
В период роста антиглобалистских выступлений, когда левые попытались нащупать границы собственного дискурсивного пространства, они столкнулись с проблемой самоидентификации. Неслучайно в своём «Антикапиталистическом манифесте» Алекс Каллиникос задаётся вопросом: «Как нам следует называть это новое движение?»[3]. Поставленный вопрос действительно вскрывает саму суть проблемы. Но ещё более показательным является данный на него ответ, а вместе с тем и выбор, сделанный Каллиникосом.
