Рассвет. С первыми лучами солнца истребитель неспешно выруливает на дорожку. Облаченный в черное, он прячет у себя под брюхом смертельный груз, который вот-вот взметнется в воздух. Мотор монотонно гудит, лопасти винтов равнодушно разрезают пронзительно тихое утро. Покачиваясь, самолет с выключенными огнями набирает ход, и вот, задрав нос, он взмывает ввысь. Методично набирая высоту, он достигает отметки пять тысяч метров над уровнем моря. В лучах утреннего солнца самолет хорошо виден со всех сторон: и с моря, и с неба. Меня зовут Лаура Карлсон. Я родилась 10 января 1944 года в Нью-Йорке. Мой отец погиб 7 апреля 1945 года возле Окинавы.
У меня сохранились лишь две его фотографии. На одной он стоит со своими сослуживцами по стойке смирно на палубе авианосца Maryland. Безучастный взгляд, в котором застыла покорность, словно прикован к месту, где затаилась смерть. На другой фотографии он обнимает мою маму в Центральном парке. Солнечный день, на его устах улыбка. Мама тоже улыбается. Я ничего не знаю об Америке. Когда моя мама вернулась во Францию, мне еще не было и двух лет. Она постучала в дверь просторной квартиры, что на улице Бьенфезанс, той, в которой провела свое детство и которую так страстно хотела забыть. Родители приняли заблудшую дочь и с ней наполовину неизвестное для них существо, которое свалилось им на голову. Наверное, они задали ей вопросы. Но абсолютно точно не получили на них ответы. А всё гонор, это всё гонор ее, годы спустя не уставала приговаривать моя бабушка.
Детство мое было тоскливым. Тоской веяло от огромной квартиры, тоску нагоняли и бабушка, и дедушка, мама же погрузилась в тоскливое безмолвие. Поначалу она пыталась работать. По совету бабушки она устроилась учительницей английского в школу, ту самую, где когда-то училась сама. Бороться самой с приступами неврастении было, понятно, сложным делом, а обратиться к врачу ей просто-напросто не приходило в голову. И никого не было рядом, кто мог бы дать совет, отвести, в конце концов, к врачевателям душ. И вот в один далеко не прекрасный день она сломалась, потеряв не только интерес к урокам и тетрадкам, но и мужество ловить на себе сочувствующие взгляды коллег. Бабушка отправилась объясняться с директрисой, и в результате бурных переговоров было решено снять с мамы бремя труда. С тех пор ее работой стал пасьянс, долгие безмолвные часы раскладывания пасьянса, день за днем. Бабушка и дедушка сами взялись за мое воспитание, а с дочерью возились как с отсталым ребенком.
Иногда по вечерам мама выходила прогуляться. Без нее ужин проходил быстро, без задержек, ведомый властной рукой бабушки. Рукой, которой она продолжала кормить меня до четырех лет. Клац-клац, говорили мои зубы, встречаясь с ложкой. А суп нестерпимо жег мне язык. Когда мама возвращалась домой, я уже лежала в кровати. Через стены до меня доносилось разгневанное шипение моей бабушки. Мама каждую минуту натыкалась на мебель, издавая утробный стон, от которого у меня волосы на голове вставали дыбом. Мне хотелось заткнуть уши, но вместо этого я прилипала ухом к стене. «Еще одна такая выходка, и я запру тебя на ключ», — раздавался змеиный свист бабушки. Думаю, она исполнила свою угрозу, поскольку с тех пор мама лет десять не покидала дома.
Мой папа погиб на войне. Это все, что я знала о нем на протяжении долгих лет. Стоило мне заикнуться о нем, как я тут же получила взбучку. Из-за твоих расспросов маме будет плохо. Ты же не хочешь, чтобы маме было плохо. Я не хотела. Но мне разрешали заходить к ней в спальню. Я могла сидеть часами, не шелохнувшись, наблюдая за тем, как она перекладывает карты. Иногда она все же оставляла своих королей и дамочек в покое. Она усаживала меня на колени и заплетала мне косички, точнее, крысиные хвостики, поскольку шикарной шевелюрой я не отличалась к великому отчаянию бабули. Ее рука нервно дрожала, частенько делая мне больно, но я молчала, стиснув зубы. Пусть даже сильнее дергает, из меня не вырвется ни звука. Каждый раз, когда я легонько касалась рукой ее руки, она вздрагивала. Никогда она не сжимала меня в объятиях. Мама вообще никого не сжимала и ни на кого не давила, она просто парила над этим миром.
Каждый день в четыре часа она пила липовый чай. Я медленно топала по длинному темному коридору, неся в дрожащих руках чашку с чаем. Я тихонько окликала ее через дверь, которая бесшумно открывалась, мама наклонялась ко мне, и ее глаза скрывались за занавесом упавших волос. Она усаживала меня на кровать и клала мне в рот кусочек сахара, пропитанный липовым отваром. Тонкий сладкий ручеек стекал по моему подбородку, а она пальцами подхватывала его и тщательно, методично отправляла его обратно мне в рот. Я застывала в наслаждении, я каменела от удовольствия. Я специально пускала слюни. Все мое существо, казалось, сжималось, скручивалось в эти губы, которые чувствовали дрожащее прикосновение ее пальцев. Когда мне исполнилось шесть, я была лишена сладких минут травяных ритуалов, поскольку должна была торчать в это время за школьной партой. Потом я частенько испытывала острое желание, чтобы Брюно тоже кормил бы меня вот так, без всяких ложек. Но я ни разу не заикнулась ему об этом.
Моим воспитанием занималась бабушка: она купала меня, одевала, завивала мне щипцами волосы, выводила меня в свет, другими словами, на рынок или в нашу церковь, где она выступала в роли одной из главных благотворительниц нашего прихода. Я молча сносила все ее заботы и желания. Это была сильная женщина, высокорослая, широкоплечая, с необъятной грудью и пухлыми губами. Если считать ее перманент, то ростом она была чуть выше дедушки. Все вокруг буквально терялись на ее фоне. Хотя она слыла респектабельной дамой, которую каждый торопился поприветствовать при встрече, у меня с детства было смутное ощущение, что от нее веет грубой, простонародной силой, особенно, когда, потупив взор, я видела перед собой бабулины крупные ступни, кривые до ужаса, плод ее любви к узким остроносым туфлям. Лишенная нежных чувств, бабуля уверенно шагала по жизни на своих искалеченных ногах, принесенных в жертву красоте, и вела нас за собой, как настоящий полководец. Наверное, от нее я и унаследовала свой сильный характер.
Пока я не пошла в школу, два раза в неделю я должна была сопровождать бабулю в церковь на мессу, в пятницу и воскресенье. По воскресеньям мы приходили раньше всех. Бабушка придирчиво осматривала букеты, которыми украшали пространство перед алтарем. За спиной у меня нарастал шум голосов и грохот сдвигаемых скамеек. Но вот взрывался басом орган, от звуков которого по моему позвоночнику бежала мелкая дрожь. Неф внезапно озарялся ангельским светом, блики которого падали на торжественную процессию священников, шествовавших по центральному проходу собора под размеренный стук размахиваемого кадила. Непередаваемые ощущения. Запредельные ощущения, когда они повторяются каждое воскресенье снова и снова. Казалось, надо мной каждую неделю разверзаются небеса. Пожалуй, тогда я впервые услышала этот странное жужжание, звуки приближающегося охотника. С одной из колонн на меня устремил взгляд склоненный лик огромного Иисуса из крашеного дерева. Он просто дремлет, подумалось мне, терпеливо ожидая, когда закончится эта суета сует вокруг него. Как мама, думала я.
По пятницам мы сидели в церкви, окруженные статуями, которые дрожали в мерцающем свете свечей. Прихожан в этот день собиралось немного, истинные христианки, все сплошь пожилые дамы, кроме меня, конечно. Благочестивую тишину нарушал лишь приглушенный шепот, который тут же прерывался, словно устыдившись самого себя. Преклонив колени, я молилась, перебирая четки, за мою мамочку. Если я буду хорошо молиться, думала я, то она обязательно выздоровеет. Ты — мне, я — тебе. Этому я научилась от бабушки. Если будешь хорошо себя вести, я почитаю тебе «Козочку господина Сегена». Я всегда вела себя хорошо. Единственные мои глупости случались лишь из-за моей неуклюжести. У меня всё валилось из рук: мыло, тарелки, мясо с тарелки. Я возвращалась из церкви и уже представляла, как мамочка стоит на пороге, поджидая меня, на ее красивом посвежевшем лице играет задорная улыбка, она берет меня за руку и ведет далеко, далеко-далеко, где мы будем жить с ней вдвоем в ярком солнечном мире. Но, наверное, я молилась недостаточно усердно, поскольку она так и не вышла на порог. А охотник уже готовился к взлету, разрезая лопастями туманную свежесть раннего утра.
