У моего дедушки в жизни было три увлечения: математика, астрономия и ловля трески на отмелях Ньюфаундленда. И потому он, как и бабушка, но по иным причинам сидел все время дома, уставившись носом в ученые книжки, которыми был забит его кабинет. Здоровье у него было весьма хрупкое, отголосок войны 14-го года, на которой его угораздило попасть под одну из немецких газовых атак. Каждое утро меня будил его надрывной кашель, оставлявший кровавые следы в умывальнике. Я не помню, чтобы он хоть раз играл со мной. Едва я научилась говорить, он обучил меня счету. За столом, будь то завтрак, обед или ужин, он подбрасывал мне задачки, одну сложнее другой, которые я должна была мгновенно решать в уме. Это были единственные игры с моим дедушкой. К счастью, я оказалась способной ученицей. Когда мне удавалось блистательно справиться с особенно сложным заданием, он награждал меня наивысшим комплиментом, ласково называя меня крысенком. Когда, спустя годы, я сидела в больничной палате на его кровати, он вдруг назвал меня крысенком. У меня так сперло дыхание, что я чуть не задохнулась. Глядя на этого угасающего человека, которого я, в сущности, так мало знала, безнадежная мысль молотом долбила меня по вискам: почему он никогда не рассказывал мне о войне 14-го года, почему я ни слова не слышала от него о траншеях, грязи, холоде, голоде, о смраде разбросанных трупов и удушье газовых атак? Почему это прошло мимо меня? Не решаясь взять его за руку, я лишь едва слышно прошептала: семь тысяч восемьсот девяносто пять плюс девять тысяч двести семнадцать. Но ответить мне он уже не мог. Среди его вещей, которые мне вернули в больнице, я обнаружила его старый пуловер из серого кашемира, пропитанный пятнами крови. Я постирала его. И, хотя пятна так и не отстирались, я носила пуловер постоянно, до тех пор, пока его рукава не износились в лохмотья. Но цифры не были единственной страстью дедушки.
Каждое лето мы отправлялись на каникулы в Фекан. Я ждала, не могла дождаться дня отъезда. Я обожала Фекан. Только мысли о Фекане согревали меня в течение всего унылого года. Под чутким руководством бабули дедушка до отказа загружал багажом огромный «Ситроен 15». Я взбиралась на заднее сиденье, где меня уже ждала мамочка, под ногами — пакеты, на коленях — корзинки. По пути мы останавливались в Руане, где бабушка покупала очередные две тарелки для моего приданого. Затем машина, прижимаясь к земле под тяжестью сложенных на крыше баулов, вновь трогалась в путь, петляя среди полей в сторону моря. Дедушка был подписан на местную газетку «Эхо Фекана», по которой следил за расписанием приливов и отливов. На пути к Фекану он вычислял высоту уровня моря в зависимости от пройденного пути. Вот видите, торжествовал он по прибытии, я же говорил вам, и эта маленькая радость придавала ему сил, которые были так нужны ему для разгрузки нашего нескончаемого багажа. Итак, мы прибывали в Фекан, и у нас начиналась другая жизнь.
Каждый год мы снимали один и тот же дом из красного кирпича, что стоял в самом начале тропы Таможенников, которая шла от городка к отвесному скалистому берегу. Веранда, похожая на стеклянную клетку, приклеилась к передней части дома, слегка смягчая его строгий облик. Через ее окна виднелись лишь море и небо, в котором кружились чайки. За домиком скрывался крохотный садик. Моя и мамина спальни находились друг напротив друга, на втором этаже. Мне даже удалось добиться от бабули, чтобы наши двери оставались приоткрытыми. Я лежала на своей кровати, и мой взгляд был прикован к просвету между дверями. Мне казалось, что мое сердце летит к мамочке. Я тихо шептала, раз за разом, ее имя, я укачивала, убаюкивала ее взглядом, воображала себя хранительницей ее сновидений. Может, я все же любила свою маму. Даже в этом я сомневалась. Возможно, мне просто хотелось, чтобы меня приласкали, хоть кто-нибудь в этом черством мире.
И мама, самое главное, мамочка просто на глазах преображалась в Фекане. Мы целыми днями валялись после обеда на пляже или у подножья отвесных скал, когда не было прилива. Она говорила, слегка подталкивая меня к морю: «Давай, беги, искупайся». И я бежала, подпрыгивая, когда меня кусали за подошву острые камешки, и бросалась в холодную воду, которая разлеталась передо мной солнечными брызгами, тяжесть мою, казалось, смывала волна благодарности моей мамочке, которая наконец заговорила со мной. Потом мы болтались по порту, читая названия судов. Мы шагали до самого маяка, продуваемые всеми ветрами насквозь. Мама любила ветер. Она подолгу замирала, покачиваясь на ветру, не обращая внимания на задравшуюся юбку и растрепанные волосы, ее взгляд был устремлен далеко в море, а застывшее лицо нещадно били долетавшие до нас брызги прибоя. Мы стояли, околдованные этим пустым горизонтом, будто ожидая увидеть перед собой некий тайный знак.
Дедушка каждый день ходил в управление порта, где он любил вести беседы с бывалыми моряками, выходцами с Ньюфаундленда, которые когда-то выходили на парусниках вокруг острова на рыбалку. Мне нравилось ходить вместе с ним. Жизнь этих старых рыбаков, у которых не осталось других врагов, кроме скуки и артроза, казалась ему полной опасностей, страшных бурь, обмороженных ног, разъедаемых соленой водой ран, нечеловеческих лишений, несъедобной баланды и цинги. Такими были мечтания моего дедушки. Затем, вытащив свой блокнот, он отправлялся к капитану, чтобы записать расположение судов, которые стояли там, на берегах Ньюфаундленда, и запротоколировать объем выловленной рыбы, он благоговейно вслушивался в радиопереговоры в капитанской рубке и портил себе зрение, рассматривая утыканную булавками карту побережья. Дома он регулярно следил за показаниями термометра и барометра, о чем непременно докладывал нам за столом.
За два дня до 15 ноября дед устанавливал на мамином балконе красивый, отливающий медью телескоп, который заказывали в Париже. Когда темнело, мы поднимались с мамой вслед за ним на балкон. Бабушка же отправлялась спать, приговаривая, что, мол, за сорок лет она наизусть выучила звездное небо. Дедушка показывал нам кольца Сатурна, моря на Луне, созвездия Орион и Кассиопея, Большое Магелланово облако. Ты видишь, ты же видишь, твердил он, боясь, как бы мы не пропустили ни одно из чудес, которые он открывал для нас. Затем мы втроем замирали, уставившись в манящее звездное небо, это была наша игра: кто первым увидит падающую звезду. И всегда побеждала мамочка. Восхищение этим миром, в котором я живу, у меня из тех ночей, что мы проводили на балконе в Фекане.
Когда мы заканчивали любоваться небом, мы тихонько спускались в кухню. Дедушка наливал нам по стаканчику мадеры, а себе доставал бутылку старого рома. Обычно такой замкнутый и молчаливый, он тараторил без умолку. Он снова открывал для нас небо, на сей раз теоретически, он рассказывал о большом взрыве, о движении звезд. Вздохнув, он наливал себе еще рюмку, говорил, что он так мечтал стать моряком, возиться с секстантом, определяя местонахождение корабля в бескрайнем океане, идти за Полярной звездой к неизведанным морям, доплыть до Желтого моря, увидеть небо над Австралией и обогнуть опасные своими отмелями воды Ньюфаундленда. Он смотрел маме в глаза и со вздохом говорил: «Как твой муж…» Голова моя кружилась от мадеры. Мама закрывала глаза. Всё. Больше ни слова. Дед молча ставил бутылки на место. Мы расходились по своим спальням, где нас встречала свинцовая тишина.
Иногда на побережье налетали серьезные бури. На небе ни облачка, ни птички, и только разнузданный ветер, вольный, бесшабашный, от злого дыхания которого вздымалась еще недавно спокойная гладь моря и разлеталась по дамбе мириадами брызг, ветер вгрызался в пляж, разбрасывая гальку, которую мы потом находили на дороге к морю, он хлестал по домам, трепал до обнажения кроны деревьев. Я прислоняла ладошки к окну веранды и кожей чувствовала неистовство незваного гостя, который рвался в наш дом. Бабушка обычно тут же удалялась в свою спальню. Ветер давит ей на сердце, говорила она. Дедушка же всегда стоял рядом со мной на веранде, и он выглядел настолько худым и хрупким, что мне казалось, его вот-вот собьет с ног очередная атака шквалистого неприятеля. Что касается мамочки, то я знала, где ее искать, и стоило бабуле спрятаться у себя в спальне, как я тут же бежала к маме. Мы выходили на балкон и стояли, вцепившись в перила, в то время как порывы ветра бешено набрасывались на нас. Из-за брызг яростного дождя нельзя было даже открыть глаза. Позже в спальне мы рассматривали друг у друга обожженные ветром и дождем руки и покрасневшие глаза, мы стояли и шатались, как пьяные. Но никогда еще белье не казалось таким нежным, как в ту ночь, а подушка такой мягкой, я засыпала, погружаясь в блаженство мечтаний, самым сладостным среди которых было желание прикончить свою бабушку.
Я не убила свою бабушку. Трусиха я. И это не лечится. Незадолго до того, как окончательно покинуть нашу квартиру, я попыталась, но попытка вышла жалкая. К тому времени светская дама-благотворительница превратилась в старую, разбитую ревматизмом клячу. Она сидела в кухне за столом с повязанной на шее салфеткой, в ее дрожащей руке вздрагивала ложка, с которой сыпался прилипший к металлу кофе с цикорием. Сущий младенец, только огромных размеров. Рядом с ней дедушка, он едва держится на трясущихся ногах, в руке у него кастрюлька с горячим молоком, которое он собирается залить в ее чашку. Рука дрожит, очень опасно дрожит, малюсенькая кастрюлька для него — непосильный груз. Я отлично понимаю, что он промахнется, он не попадет, и кипящее молоко выплеснется бабушке на колени. Нужно поскорее броситься к нему, помочь, но я не двигаюсь с места. Я смотрю на кастрюльку, не отрывая глаз, зачарованная надвигающейся катастрофой. Я горячо жажду ее. Я уже вижу перед собой ее промокшее платье и красное пятно, расползающееся на обожженной коже. Они зависят от меня, от моей молодости. Ну что ж, пусть почувствуют это самым жгучим образом. Дедушка бросил на меня вопрошающий взгляд, затем наклонил кастрюльку к чашке. Не пролилось ни капли. Он снова посмотрел на меня и сказал: «Старость отвратительна». (В эпоху своего расцвета бабуля обязательно перебила бы его: «Надо говорить „некрасива“, а не „отвратительна“».) Он прочитал мои мысли, это точно. Покраснев от стыда, я выскочила, задыхаясь, на улицу под проливной дождь. С ходу влетев в огромную лужу, я поскользнулась, и грязные капли веером разлетелись на моем светло-бежевом пальто.
