Каникулы подходили к концу. Оставалось лишь запереть на ключ дом и бросить прощальный взгляд в небо. Где над морем кружились чайки. Уже в машине я чувствовала надвигающуюся на меня тяжесть. Я съежилась на своем сиденье, словно пытаясь укрыться от неизбежной долгой зимы. Отныне моя жизнь вновь будет протекать между тоскливой квартирой и не более веселым школьным классом. От этого общественного учреждения я не ждала спасения. В начале каждой недели учительница наполняла фиолетовыми чернилами стоящие на каждой парте фаянсовые чернильницы. Эти чернила были моей болью. Я не могла обмакнуть перо в чернила, чтобы не заляпать ими тетрадь, парту или руки. Каждый раз у меня получался урок грязнописания. Перо скрипело и царапало тетрадь. Буквы никак не желали слушаться меня. Бабушка приходила в отчаяние, каждый вечер она заставляла меня выводить бесконечные строчки с а и б. А после, вооружившись пемзой, терла мои фиолетовые руки до крови. Но хуже всего было на уроках арифметики. Училкам нравилось вызывать меня. Я вставала, сердце мое билось так, что звон отзывался в ушах, я на негнущихся ногах выходила к доске, чтобы подтвердить перед всем классом свой статус вундеркинда. Несмотря на волнение, я отлично держала в голове цифры, и учительница сдавалась первой. Я не могла побороть свою застенчивость, мне было стыдно за свою неуклюжесть, и я стеснялась саму себя, не говоря уж о других. Так я и сидела одна, ожидая непонятно что и непонятно кого. Но никто не приходил. Уныло-темная ночь моего детства, молчаливо-фиолетовая ночь тянулась бесконечно. И мне казалось, что никогда не наступит рассвет.
Когда мне было двенадцать, меня мучили боли в ушах. Отит среднего уха, то пройдет, то вновь откроется. Ничего страшного, вообще-то, просто больно, но бабушка каждый раз устраивала мне строгий постельный режим. Да, это началось тогда: в одиночестве дней, которые тянулись бесконечно долго, я вдруг услышала этот шум. Время от времени вокруг меня кружилось легкое, едва уловимое жужжание. Сначала я подумала, это какая-то залетная муха, но нет, тогда я подумала, что, может, это делают ремонт этажом выше. Однако очень скоро я поняла, что этот гул слышу только я. Может быть, из-за отита. Но вот незадача, после выздоровления гул только усилился. Впрочем, особого значения я этому не придавала. Я вспомнила о госпоже Дюфрен, которая служила при церкви. Каждый раз, когда мы сдавали ей одежду, из которой я вырастала, она непременно вздыхала: «Ох, боженька мой, моя голова гудит, как котел. Ох, что со мной будет». «Всегда ей надо поныть, — говорила бабушка по дороге домой. — Что за вздор, жалиться перед каждым из-за какого-то шума в ушах. Увидишь, она еще всех нас переживет». Ну что ж, все просто: у меня то же самое, что и у госпожи Дюфрен. Подумаешь, иногда чувствую себя не очень хорошо. К тому же тело мое тогда претерпело изменения, и мне казалось, что мои недомогания связаны каким-то образом с двумя набухающими бугорками вверху и той таинственной раной, что отныне периодически кровоточила у меня внизу. Я ходила уже в шестой класс, выросла, но не осознавала переход в отроческий возраст, можно даже сказать, отказывалась осознавать это. Я отталкивала себя руками, как устраняют препятствие на своем пути. Я уже знала, что жизнь — это лишь череда препятствий, которые ты вынужден смиренно преодолевать. Я примирилась с тягомотиной, которая называлась жизнь. Иногда мне даже удавалось сделать эту жизнь более или менее выносимой, и я готова была выносить ее и дальше. Иногда у меня в голове нет-нет да мелькнет мысль, что, останься Натали в Марокко, до конца своих дней я не знала бы большего горя, чем этот пустяшный звон в ушах.
Высокая, худенькая, прямая, как палка, она вошла в кабинет уверенным шагом, прищурившись, обвела класс долгим взглядом, который в конце концов остановился на мне. «Кто ты?» — казалось, спрашивали ее большие глаза. Мне нечего было сказать в ответ. В тот же миг я склонилась перед ней в невидимом поклоне. Ее длинные косички ярких светлых волос, сверкающие во рту брекеты, горящий блеск ее глаз — все в ней искрилось и сверкало, ослепляя меня невиданной красотой. Она прибыла из Касабланки, где ее отец вел дела одной французской фирмы. Это был как удар обухом по моему застывшему существованию. Я неожиданно открыла для себя, что мир не обрывается в конце улицы Бьенфезанс. Моя маленькая безмятежная жизнь вдруг заволновалась, забурлила в ожидании надвигающегося счастья. По утрам я вскакивала с кровати, меня будто ветром несло к новой подружке. Я широко распахивала окно своей спальни, вдох-выдох, то был невидимый сигнал Натали, что я уже встала и бегу к ней. Лечу к ней, забывая обо всем на свете. Я забывала о бабуле, которая уже теряла былой лоск, сжатая тисками прогрессирующего ревматизма, я забывала о маме, запертой в святая святых своей спальни. На пути в школу я улыбалась осеннему небу, я гладила пробегавших мимо собак, я вдыхала запах каштанов, я смело открывалась прохладному утру. Безумное счастье переполняло меня. И я не могла поверить в чудо. Она стояла неподвижно у своего дома, поджидая меня, а я, едва заметив ее, испускала вздох облегчения: это не сон, она здесь.
Натали не могла не приводить в восхищение, особенно в сравнении со мной. Она была ловкая, веселая, сыпала шуточками налево и направо, я — неуклюжая до безобразия и замкнутая в себе. Она всегда говорила с апломбом, поражая нас арабскими словечками и выражениями. Я же с трудом могла выдавить из себя едва пару слов. Когда я пыталась над чем-то задуматься, ни одно слово не приходило мне на ум. Мой мозг был одной сплошной черной дырой, из которой всплывало время от времени мое волнение. Мне подвластны были только цифры. Я была первой в классе по математике, Натали — по французскому. Еще у нее было одно увлечение — танцы. Она всем вокруг заявляла, что, когда вырастет, станет танцовщицей. Кроме нее я не находила объекта для своей любви и сама не знала, кто я. Во мне жила незнакомка. Я же хотела, чтобы во мне жила она. Поскольку я не была богата на слова, я была обречена проявлять свою любовь в поступках. Я делала за нее задания по математике, я заплетала в косички ее длинные волосы. Я умоляла бабушку купить именно тот стиральный порошок или пачку кофе, за который давали в подарок брелок, пополнявший коллекцию Натали. Что касается Натали, она просто позволяла мне ее любить. Она великодушно принимала мою любовь, над которой мягко подшучивала, и ее шутки сладким эхом отзывались в моей душе, потому что служили доказательством ее интереса к такому ничтожеству, как я. Почему же она никогда не злоупотребляла своим могуществом? Ее приказания были слишком благоразумны. Мне хотелось исполнить ее любую, самую безумную прихоть. На уроках я любовалась ее лицом, изменчивым, как апрельское небо. Подвижность ее черт, прозрачность ее облика вгоняли меня в транс. Когда я смотрела на нее, мне казалось, что я читаю мысли и понимаю ее чувства. Она выбрала меня, меня, самую никчемную и неприметную букашку на свете. Признательность к новенькой однокласснице переполняла меня. Однажды мы пошли классом в Комеди Франсез на «Сирано де Бержерака». Я тут же поняла, что Кристиан де Невиллет — это моя роль, мы были так похожи, правда, со своими куцыми волосиками я не могла претендовать на звание красотки. Пьеса понравилась всем. Мы разучили все отрывки на тему носа, и Сирано стал для нас настоящим идолом. Только я единственная понимала горе Кристиана, но, само собой, была неспособна отстоять свою точку зрения.
Бабушка бранилась, говорила, что смотреть на меня не может. А мне опротивело дома, я хотела быть с нею, я старалась возвращаться к себе вечером как можно позже. Я читала «Трех мушкетеров», потому что Натали читала «Трех мушкетеров». Я худела, чтобы иметь такую же фигуру, как у нее. Ах, как я хотела быть на нее похожей, забыться в головокружительной страсти стать такой, как она. Но она-то точно этого не хотела.
Она давала понять, что ей интересна моя жизнь. Я часто приходила к ней домой, где меня всегда принимали с распростертыми объятиями ее мать, братья и сестры. Этот многолюдный дом, где все громко разговаривали, перебивая друг друга, с пронзительной очевидностью подчеркивал тоскливую атмосферу дома, где жила я. Я как могла отбивалась от попыток Натали зайти в гости на улицу Бьенфезанс, оправдываясь тем, что моя мать больна. Но, в конце концов, она заявила мне, что это не аргумент, и, несмотря на мои поначалу робкие, затем все более и более отчаянные попытки удержать ее, она решительным жестом приказала мне открыть дверь.
Ключ от дома мне не доверяли, нужно было позвонить. Я до сих пор вижу два маленьких силуэта, расплывчатых в полумраке лестничной площадки. По мере того, как к нам приближалось шарканье волочившей ноги бабушки, я сжималась на глазах, я проваливалась под землю, я превращалась в один сплошной ноль. Через мгновение я буду уничтожена, раздавлена в глазах Натали. Я злилась на нее за причиненное унижение, но сделать что-либо была не в силах. Я взмокла от волнения, и с тех пор, кстати, всегда потела, когда волновалась: ничего не могла поделать с атаками потных сил. Наконец открылась дверь, бабушка озадаченно уставилась на нас, когда я знакомила ее с Натали, но потом она улыбнулась, вроде бы искренне обрадовалась приходу Натали, которой задала тысячу вопросов, пока готовила для нас чай, а Натали со смехом отвечала, рассказывая про свою жизнь. Я была задета до глубины души. «Ну, давай, ступай, познакомь свою подружку с мамой», — проворковала бабуля, поворачиваясь ко мне. Натали уже вскочила со своего стула, словно у нее не было других срочных дел, как познакомиться с моей матерью. Я с такой силой схватила ее за руку, словно хотела оторвать ее. Внезапно всплывшая из глубины злость душила меня. Впервые я по-настоящему злилась на окружающий мир.
Окна были прикрыты шторами, через которые свет едва-едва пробивался в комнату. Мама, позабыв о картах, которые были разложены перед ней, даже не пошелохнулась, когда дверь отворилась. Невидящим взглядом она уставилась в стену напротив.
— Мам, познакомься, это Натали, моя одноклассница.
Она все же снизошла к нам и повернулась в пол-оборота. По ее лицу скользила придурковатая улыбка.
— Мамочка, ты что, не хочешь поговорить с ней?
Я подошла к ней, та, что никогда не осмеливалась даже дотронуться до нее, и принялась трясти ее как грушу.
— Ну, давай, мама, поговори с ней!
Само собой, в ответ ни звука. Я повернулась к Натали.
— Это она нарочно делает.
Ну ладно, сейчас она у меня получит. Я выдвинула ящик тумбочки, что стояла у кровати, и вытащила оттуда фотографию, запретную святыню. Протянув фотку Натали, я громко заявила:
— Вот. Это мой отец.
Мама вскочила, вырвала у меня из рук фотографию и, положив ее на место, с грохотом захлопнула ящик. И замерла, обняв тумбочку. Она тяжело дышала, а мы, превратившись в застывшие статуи, растерянно смотрели на ее сгорбленную фигуру. Пот тонким ручейком прокладывал себе путь по моему позвоночнику. Натали очнулась первой и вышла из комнаты. В конце коридора возник силуэт моей бабушки.
