Порой, когда я касаюсь себя, у меня возникает ощущение, что я одновременно касаюсь всех остальных существ — словно бы мое удовольствие распространяется на всех представителей моего вида. Гладя чей-то незнакомый бок и одновременно всех животных мира, я чувствую себя благодетелем.
То, что отделяет мои губы от всех остальных, — это всего лишь упущенная возможность.
Какой пантеон — собрание воспоминаний о тех утонченных удовольствиях, что всегда вызывают во мне только одно чувство, позволяющее их распознать, — особую дрожь, которую невозможно спутать ни с какой другой.
Нет ничего более редкого и драгоценного, чем эта наука удовольствия; только музыка с ней отчасти схожа. Ей нельзя ни научиться, ни научить. Это врожденное искусство, интуиция и такт. Его постигаешь сразу или никогда: это изначальный союз между лютней и рукой, перебирающей ее струны.
Даже если подобное волнение довелось испытать один-единственный раз, больше никогда не обманешься относительно качества удовольствия. В случае, если оно окажется сомнительным, то приведет к меланхолии и заставит его избегать — как мы избегаем всего, что приобщило нас к божественному и совершенному, когда мы обладали им, но только однажды.
Удовольствие неведомо почти никому на свете из-за отсутствия легкости, той «легкой руки», что не исключает серьезности, но предполагает изящество. Речь идет о том, чтобы не отягощать себя, чтобы парить, не теряя при этом веса, как балетный танцор или лунатик.
Человеку заурядному, остающемуся конформистом даже в пороке, ни в коем случае не стоит следовать нашими путями, где постоянно требуется воссоздавать и изобретать всё заново.
Если ты смеешься над твоим удовольствием, значит, оно больше не имеет ничего общего с моим — столь важным, столь серьезным для меня.
Не смея протянуть руку к единственному плоду, который меня соблазняет, я удовлетворюсь любым другим.
Ничто не исцелит меня от моих желаний, кроме возможности их удовлетворить.
И только самые простые из них никогда меня не разочаровывали.
Вечная ошибка — просить у жизни чего-то иного, кроме того, что она может дать: удовольствия от ощущений или от созерцания; загадки тела и души — единственное, что достойно нас занимать, нас удерживать. Всё остальное — обман.
Триумф души — когда порой тяжелые тучи, омрачающие ваше чело, опускаются ниже, и гроза начинает бушевать под сердцем. Прислушиваешься к этому отдаленному рокотанию где-то в глубинах тела, в то время как взгляд проясняется, озаренный вечным жарким светом солнца.
Разумеется, есть те, для кого плоть — не более чем плоть; но когда она увлекает за собой весь механизм физического тела, когда она пробуждает в крови все древние мифы…
Для одних любовь — нечто вроде ежедневного триумфа, естественного, персонального, который произрастает из них, подобно прекрасной и священной лилии. Для других, напротив, это тяжкий повседневный труд, величайшая сложность, которую столь нелегко выносить, что они предпочитают отказаться от нее. Успех, достигнутый ценой слишком больших усилий, соседствует с отвращением.
Нельзя мерить всех людей общей мерой, когда речь идет об удовольствии. Одни совершенно безболезненно от него отказываются, они не созданы для него, удовольствие — это не их дело.
Мы и сами тоже отличаемся от самих себя. — «Не слишком гордись своим сегодняшним целомудрием. Это лишь потому, что вчера его у тебя не было».
Наслаждение никак не связано ни с возрастом, ни с красотой. Ты либо способен к нему, либо нет; ты более или менее к нему склонен. Подобная склонность делает для нас неважным или даже заставляет забыть предназначение любого органа ради восхваления его самодостаточного великолепия.
Удовольствие порой обладает собственным величием: когда ты готов смириться со всем остальным при одной только мысли о том, что оно существует, что оно вообще возможно.
Оттого, что я люблю X., и ради того, чтобы ему было позволено существовать в этом мире, я готов принимать этот мир таким как есть. То же самое можно сказать и об удовольствии.
Оттого, что я люблю X., и ради того, чтобы подтвердить его присутствие в этом мире, доказать, что он действительно есть, мне нужно только, чтобы мир продолжал существовать — почти таким же, и тогда я согласен принять все остальное.
Совершая утренний туалет на следующий день после особых празднеств, чувствуешь, как рука невольно задерживается на лбу, на губах, на кисти другой руки, словно ощупывая их впервые. Едва осмеливаешься пошевелиться, коснуться себя — из страха потревожить те следы, которые усеивают наши тела и украшают наши потайные места.
Наслаждение превращает наше тело в некое подобие блистательного мавзолея, чье великолепие можем созерцать только мы одни, — но гораздо более дорогое, поскольку оплачено всеобщим презрением.
Стыд зачастую является выкупом, уплаченным за особого рода тайные удовольствия, которые во сто крат приятнее, чем признательность, и столь же редки.
Чтобы достойно говорить о плоти, стоило бы создать новый язык, который с помощью аллюзий указывал бы на всё то, что невозможно назвать, не краснея, — может быть, потому, что слова из обычного словаря часто усваиваются и используются без должного почтения.
