Чтобы не предавать некоторых невыразимых воспоминаний, не стоит сожалеть о том, что они окружены молчанием; но что не позволяет нам молчать — из стыда или их страха их опошлить — так это сознание того, что многие наши опыты могут оказаться весьма приятны и полезны для кого-то другого.
Иногда встречаешь людей, которые предаются удовольствию с тем же болезненным упоением, как другие — своему позору и бесчестью; это порождение нечистой совести, нечто вроде ошибки в расчетах, которую священники, философы и моралисты используют, чтобы еще усугубить людские страдания.
Позволяя себе некоторые поступки на грани допустимого законом, я насыщаю не столько свои чувства, сколько свое воображение.
Большая ошибка, которая может быть оправдана разве что нехваткой времени, — переходить в любви сразу к главному, тогда как важнее всего второстепенное.
В наслаждении главное — не само наслаждение, а случай, который оно мне предоставляет: уловить нечто необычное в собственных движениях или в лице того, кто разделяет со мной удовольствие, — свидетельство некого мимолетного безумия, которое свидетельствует о божественном присутствии между нами.
Воспоминание об удовольствии — это убежище, нечто вроде тайного Олимпа, собственного и неотчуждаемого, где Небо и Земля сливаются в радостном объятии. Что с того, если наслаждение не длится вечно? Мне достаточно, что довелось его узнать.
Вот только нужно ли, стоит ли начинать все сначала? В некоторых встречах важнее всего их непредвиденность. Есть риск разрушить драгоценное воспоминание, хрупкое, как все истинные шедевры, которое лучше не пытаться подновить.
Всякий раз, когда ты пробуждаешь воспоминание об удовольствии, тем более о каком-то особенном (словно некое божество однажды осенило тебя своим присутствием), — оно продолжается в бесконечности. Воображение вышивает по этой неизменной канве, чувствительность оживляет повторяющиеся узоры, преобразуя их, но не искажая — подобно тому как музыка зачастую является лишь последовательностью вариаций на одну и ту же тему.
И вот — готово. Не отказываясь от новых встреч с X., я разрушаю — да что там, отменяю то волшебство, под сенью которого проходили наши последние свидания.
Из-за той доли неизменности, которую она в себя включает, которая ее ограничивает, — страсть менее способна обогатить душу, тогда как новизна сладострастия никогда не иссякает.
Ты кладешь огромный, как сноп, букет цветов мне на колени, перед тем как небесным сводом раскинуться надо мной. Букет такой тяжелый, а цветочный аромат такой дурманящий, что я невольно застываю в неподвижности. Если я открою глаза, то не смогу увидеть ничего, кроме тебя — моей темницы, которую твоя ревность считает слишком просторной, а мое желание — слишком тесной.
Невозможно заполучить никого и ничего в полное обладание, если не проявлять терпения всякий раз, когда наконец-то происходит чудо. Любовь — всего лишь наиболее яркая форма такого рода завоеваний.
Где найти «Объект», который отделит меня от всего и от самого себя? Когда уже познаешь высоты, на которые тебя возносит страсть, начинаешь сожалеть о чистоте.
L. T.: — Моя слабость или моя сила всякий раз постепенно отдаляют меня от всех, к кому я приближаюсь? Ты, ненадолго ослепивший меня, вряд ли сможешь меня удержать. Если бы я любил удовольствие, то самое лучшее, что я мог бы сделать, — это отказаться от страсти, которая означает смерть для удовольствия.
Верность хороша лишь тогда, когда она желанна.
Как можно обманывать того, кого любишь? К тому, кого я люблю, я едва осмеливаюсь прикоснуться. Моя любовь к нему отделяет меня даже от него, не говоря уже о других.
Я вдруг почувствовал себя одиноким как никогда: это было в тот момент, когда X. во мне перевернулся, как в камне, по которому изо всех сил ударили резцом.
Самый волнующий, таинственный период — тот, что предшествует страсти, когда еще не знаешь того, кого любишь, и не знаешь даже, любишь ли его.
Любить — означает всё уничтожить и уничтожиться самому перед кем-то другим. Такой род культа больше всего похож на религию, и лишь сам объект поклонения его недостоин.
Единственное извинение для страсти заключается в том, что она отбрасывает нас за пределы нас самих и за все остальные пределы, где нет больше ни добра, ни зла, ни страдания, ни удовольствия.
Что мне до самых красивых пейзажей и самых прекрасных лиц, когда только один образ приковывает к себе мой взгляд?
Вполне может случиться так, что вы будете не в силах долго выносить присутствие того, кого любите, — именно потому, что любите его, любите слишком сильно, и этот избыток страсти заставляет вас страдать. Чуть больше эмоций, чуть больше смятения — и наша чувствительность, обессиленная, просит пощады. Приближение к высшему Благу, к Сакральному, вызывает трепет всего нашего существа; восхищение, почтение превосходят все мыслимые пределы и сопровождаются таким ужасом, что начинаешь сомневаться — смогут ли они возобладать над ним. Чувствуя, как вас поминутно бросает то в жар, то в холод, вскоре вы уже не можете выносить этих крайностей, которые претерпеваете от одного только вида любимого существа. Внезапный яркий свет сменяется непроницаемой тьмой, и так до бесконечности — один его взгляд может сотворить подобное чудо, оживить любые миражи. Из-за невозможности уловить момент перехода от наивысшего восторга к полному отчаянию, сменяющим друг друга с головокружительной быстротой, начинает казаться, что впадаешь в безразличие — наиболее невыносимое для влюбленных состояние. Говоришь — и уже не слышишь ни своих, ни чужих слов, одно лишь оглушительное безмолвие, которое приходит вслед за ощущением полной пустоты. Затем оцепенение сменяется тревогой. Невозможно вздохнуть. Волей-неволей предпочтешь отдалиться от «Объекта», который, будучи где-то еще, дает вам силы жить — но, оказавшись рядом, живой и осязаемый, вас убивает.
Я узнаю Страсть по запрету, который она налагает на Удовольствие.
Стоит только задаться вопросом, что лежит в основе удовольствия, — и сразу же выясняется, что, кроме удовольствия как такового, ничего нет.
Сведенное лишь к самому себе, оно — ничто?
Нет ничего нежнее той невесомой призрачной ауры, которая исходит порой от нашей плоти, когда мы ищем наслаждения. Эта загадочная, таинственная субстанция слепа и глуха, но наиболее чутка: ее суть — всё, что есть животного в нашем желании, всё, что возбуждает нас с первозданной остротой, — и, не обманываясь никакими внешними образами, она безошибочно ведет нас к цели.
