А брат их был по виду ангел, а по толкованию его имени двоематерен[37] (Димитрий), названный так, когда находился еще в чреслах родительских. Когда царь, отец дитяти, по обещанию ради молитвы путешествуя на далекое расстояние от царствующего города, возвращался назад на ладьях к своему отечеству (к Москве) с Бела озера, из лавры святого отца Кирилла,[38] по неведомому совету божию случилось неожиданно отроку из рук няни, погрузившейся в сон, упасть в воду, и тут ангелы взяли душу младенца. Поистине, это было ужасное, достойное слез чудо: тут не случилось никого, что невероятно. Разве мало тут было сберегателей? А это произошло единственно по промыслу (божию), ибо господь всеведущ, он творит судьбу дел рук своих и, как добрый строитель, промышляя о своих творениях, в себе самом скрыл свое неведомое определение.
Не просто было зачатие и рождение и того, названного "благодать",[39] который наследовал имя отца, ибо, как сообщается в записях, и его даровала родителям молитва. После смерти младенца, брата их Димитрия, когда отец их и мать оканчивали ранее описанное путешествие, (направляясь) к царствующему своему городу и отечеству от пределов города Ярославля,[40] они по повелению царя переменили путь по воде и изволили двигаться к матери всех городов (Москве) по земному хребту. А когда достигли города Переяславля,[41] здесь, в лавре чудотворца Никиты, у его целебоносного гроба, совершили совместное прилежное моление. С горькими рыданиями и громким плачем, жалобно, громкими голосами оба вместе они святому, как живому, возвестили о смерти своего дитяти и о безвременной, совсем не царской его гибели, случившейся по божию смотрению; они, не стыдясь, возложили обличение своих грехов и беспримерную свою печаль и на нас после бога, могущего эту их печаль скоро переменить на радость. Восстав после молитвы, они пришли в святой город,[42] в дом своего царского достояния; утомленные путешествием и успокоившись немного от плача, по просьбе святого у Христа, явно их скорбь облегчающего, там они, заночевав, почили, и царь познал свою жену, как Адам Еву. Святой как-то чудесно явлением в ночи известил царя о зачатии сына, носящего имя благодати,[43] и потом, когда самодержец прибыл в царствующий город, в скором времени по естественному закону родился благолепный младенец, — святой радостию, как губкою, отер пот печали у царствующих. Несправедливо утаивать и следующее: когда в грудном возрасте младенец заболел и когда ради его исцеления со всей их земли были снесены в одно место (многие святыни) для молебного пения, посреди этого собрания бог, как сообщается в написанном житии святого, прославил своего угодника Никиту: вода с вериг святого чудотворца Никиты, освященная в сосуде, когда рука отрока была над нею протянута, тотчас же, среди прочих принесенных туда вод, вскипела. Дивное чудо! Тогда вместе с окроплением водою младенец исцелился, здоровье одолело болезнь, и от того времени до самых последних дней жизни святой во всех обстоятельствах защищал отрока. И по этой причине самодержцы, наполнив всем потребным, расширили (обитель святого) и общежительством и прочими милостями весьма почтили, — сравнили ее с великими лаврами,[44] хотя ранее она и не была такой, и, не отличая ее от лавры преподобного Сергия,[45] совершали в нее по временам свои путешествия. А отрок, по молитвам преподобного, из года в год укреплялся, приближаясь к совершенному мужеству, как о нем выше было сказано.
И вот из народов, соседних с нашей землей, безбожная Литва[46] узнала о соединившихся в нем горящей юности и силе мужества и о том, что он мог, раздражив неудержимое свое стремление смелостью, нанести ей всякую досаду; так как земного владыки у них тогда не было, — он был выведен из жизни смертью,[47] — они (литовцы) хитро придумали вымолить у его отца, а нашего царя, чтобы он отдал им и земле их его, храброго и мудрого старшего сына, чтобы он господствовал над ними. Но божий суд воспрепятствовал их истинному намерению и тому, кого они просили, определил нескончаемый век и даровал ему не временное и тленное царство, не один лишь угол, а все небесное царство, как пишется: "просите и не получаете, потому что просите не на добро". Другие же говорят, что просьба тех была о брате того Феодоре.[48] В день же смерти старшего брата вся природа, по повелению божию, соболезновала земнородным, даже самое солнце воздух покрыл мраком, рыдая вместе с множеством людей и, как капли слез, выливая воду из своих недр, при виде царя всех православных,[49] сошедшего в гроб. Ибо тогда угасла великая и пресветлая свеча мира, (муж), на заступление которого можно было надеяться; другого нам такого единорога[50] во плоти после него не оставалось, поэтому и народы соседних земель не менее, чем смерти отца, прекращению его жизни рукоплескали, — они ликовали, как в свой праздник. А нам остался только второй родной брат его, который был для нас после него молитвенной опорой,[51] на которого прежде в стране все мало надеялись, страдая неверием (в него), как я выше говорил, потому что у него не было "брани против плоти и крови", — по писанию,[52] но неприятелей своих он одолевал молитвою. И настолько помогала ему сила молитвы, что ею он привлекал на себя милость божию; и нечто даже более чудесное приобрел он в дарах добродетелей, именно — часть дара пророческого, если и не очень явно, но достаточно осведомленные знают; некогда, при его жизни, страшно было осмеливающимся приступить к нему, не очистив совесть, хотя он по-божьи не обличал согрешающих. Если кто, зная это, теперь с верою призовет его в молитвах, — не согрешит, и я первый из всех не поленюсь (это сделать). Ибо во дни его (правления) десница творца мира (бога) лучше всякой человеческой надежды самостоятельно управляла и сохраняла его царство.
Был у него (Ивана Грозного) двоюродный брат по плоти, сидящий на своем отеческом достоянии — уделе; его рабы оклеветали его пред ним (царем) совершенно ложным доносом, — говорили, что он желает царства — великого достояния брата. А он, распаленный на него гневом, поверил клеветникам, утвердившись на мысли, что это действительно так; он не разгадал лукавого совета и, как лев, встретив его где-то на пути, умертвил своего брата, напоив его ядом вместе с женою и сыном,[54] — все они принуждены были выпить горькую чашу смерти по повелению его руки. А он, сделав (это), как бы некий приятный уловив лов, вместе с убийцами радостно крикнул голосом, разнесшимся в воздухе; а всех рабов его дома, кроме доносчиков, предал различным мукам, всячески бесстыдно надругавшись над женским полом. Так как это благочестивым (царям) творить было несвойственно, то и здесь говорить нельзя о том, что не подобает; поэтому и я не смею дерзкими словами раскрыть весь стыд его венца и рассказал кратко прикрытыми словами. А так как он не только самого своего брата, но и его наследника (сына) предал той же смерти, как бы выкопал из земли и корень и его отросток и выбросил (его вон), оставив род того без наследника, то кровь их, как кровь Авеля на Каина,[55] до вечности будет вопить (на него); а так как отрок принял смерть вместе с родителями, то ясно, что вместе с ними он был и увенчан. А ту часть земли, которая им принадлежала, державный присоединил к своему великокняжескому владению и назвал своим именем. Больше в обличение убийства своего брата, чем в память его рода, одну только дочь, еще младенца,[56] оставил, как наследницу, не имеющую наследства. После он ее, явно ради отца, устроил, обручив с некоторым еллином[57] и выдав замуж за славного короля, — по лживому притворству, как будто за господина, по правде же — за нечестивого и худого, так как не захотел бы за такого выдать свою дочь. А он отсюда (из России) увез ее в землю единоверных с ним. И когда муж ее там скончался, в наставшее для этого время, поборник благочестия, сын того великого царя, после него царствующий, избранный Христом богом Федор, во дни пресветлой своей державы, после смерти ее мужа, найдя ее, из той нечестивой земли призвал в свет своего благочестия, приведя ее с прижитою там ее дочерью опять в свое наследованное отечество, в прежнюю веру. И по ее желанию, постриг ее в монашество и поместил в некоторой общежительной лавре[58] вблизи от своего обычного царского путешествия, снабдив ее из своего достояния, чтобы она жила вместе с инокинями в одном стаде, в ограде словесных овец. Там он наблюдал за нею, часто утешая своим святым посещением, снабжая всем потребным, не забывая родства (с ней) и восполняя этим грехи своего отца до дня своей смерти. А дочь ее вскоре умерла, приняв св. крещение по чину родителей.
После первого брата остались два брата, — одного отца, но однако разных по плоти матерей, — они оба в одно время потеряли отца.[59] Старший из них, по толкованию, получил имя "божьего дара"[60] (Федора) и по данной ему благодати был весьма благочестив, преуспевая как телесным после отцов благородием, так и еще более душевным, потому что сохранил свою первоначальную (чистоту), подражая во всем добродетелям матери. После отца он остался уже в совершенном возрасте и еще при жизни отца сочетался браком с супругою,[61] а после смерти отца стал наследником всех царств родительского престола. После отца он без малого четырнадцать лет царствовал тихо и безмятежно, потому что во дни его правления земля не подвергалась нашествию врагов и пребывала в покое, в изобилии и в мире со всеми окружающими, как (Иудея) во дни Соломона, мирная, не знавшая войн с врагами, кроме внутренних народных волнений. При полном мира жительстве воины шлемы свои "расковали на орала и мечи на серпы", как пишется. Своими молитвами царь мой сохранил землю невредимой от вражеских козней. Он был по природе кроток, ко всем очень милостив и непорочен, и, подобно Иову,[62] на всех путях своих охранял себя от всякой злой вещи, более всего любя благочестие, церковное благолепие и, после священных иереев, монашеский чин и даже меньших во Христе братьев, ублажаемых в евангелии самим господом. Просто сказать, — он всего себя предал Христу и все время своего святого и преподобного царствования, не любя крови, как инок проводил в посте, в молитвах и мольбах с коленопреклонением — днем и ночью, всю жизнь изнуряя себя духовными подвигами. После предков он явился в благочестии великим и усердным почитателем икон, подражателем благочестивому житию юного царя Феодосия,[63] ревновал всем, кто управлял царством благочестиво, как второй Иоасаф Индийский:[64] тот в пустыне, а этот на царстве, тот на высоте монашеского подвига показывая венец царства, а этот, тайно внутри себя (в душе) совершая иноческие подвиги, скрытые диадемой. Монашество, соединенное с царством, не разделяясь, взаимно украшали друг друга; он рассуждал, что для будущей (жизни) одно имеет значение не меньше другого, (являясь) нераспрягаемой колесницей, возводящей к небесам. И то и другое было видимо только одним верным, которые были привязаны к нему любовью. Извне все легко могли видеть в нем царя, внутри же подвигами иночества он оказывался монахом; видом он был венценосцем, а своими стремлениями — монах, при чем второе не смешивалось (с первым) и не показывалось явно, и этого доброго стремления и любви к богу не могли остудить ни жизнь с супругою, ни высота самого царского престола, ни великое изобилие благ, связанных с самодержавием.
Одним словом, соединив все вместе, — и земное царство, и все удовольствия мира, — он все это решительно отверг и отряс с себя и всему предпочел бога, ревностно стараясь (подражать) святым, а все обольщение своей власти передал давно завидовавшему ему рабу,[65] который этого ожидал в течение многих лет в тайных движениях сердца, хотя для всех явно. — Насколько кто старается подняться на высоту, настолько и большее падение испытывает; так, все мы можем видеть небесную высоту, но не (все можем) ее достигнуть. Или свет солнечного луча здоровыми глазами мы воспринимаем, насколько кто может, но подняться к нему и взять этот светлый луч невозможно; да и видеть его могут не все, а насколько кому дано. Это также указывает на их горькое падение. Но время все тайное выводит на свет; в последующих словах будет рассказано о падении, которого он (оказался) достоин, — а здесь нужно подобающими словами закончить рассказ о "святопомазанном" царе Федоре.
У греков первым христианским царем был Константин,[66] а в великой России закончил (ряд законных царей) этот Федор Иванович, поистине благочестивый самодержец; он своею жизнью запечатал весь свой род, подобно тому как Иоанн, сын Захарии,[67] был печатью (т. е. последним) всех пророков. Если это и смело здесь сказано, и к тому не приложимо, но (это сказано) ради его великого благочестия. И если любящие упрекать начнут об этом спорить, во всем прочем мы не будем сопротивляться их воле, так как у писателя об этом не одно слово, но в этом сейчас нет нужды.
Некоторые говорят, что лета жизни этого живущего свято в преподобии и правде царя, положенные ему богом, не достигли еще конечного предела — смерти, когда незлобивая его душа вышла из чистого тела; и не просто это случилось, а каким-то образом своим злым умыслом виновен в его смерти был тот же злой властолюбец и завистник его царства,[68] судя по всем обличающим его делам, так как он был убийца и младшего брата этого царя.[69] Это известно не только всем людям, но небу и земле. Бог по своему смотрению попустил это и потерпел предшествующее (убийство), а он рассудил в себе (совершить это второе убийство), надеясь на наше молчание, допущенное из-за страха пред ним при явном убийстве брата того (Федора), царевича Димитрия. Так и случилось. Знал он, знал, что нет мужества ни у кого и что не было тогда, как и теперь, "крепкого во Израиле"[70] от головы и до ног, от величайших и до простых, так как и благороднейшие тогда все онемели, одинаково допуская его сделать это, и были безгласны, как рыбы, — как говорится: "если кто не остановлен в первом, безбоязненно устремляется и ко второму", — как он и поступил.
Знатнейших он напугал и сделал несмелыми, менее знатных и ничтожных подкупил, средних между ними не по достоинству наградил многими чинами, как и сам он был не достоин царствования. Думаю, что здесь грешно умолчать и о том, что не меньшую тяжесть мук, которые суждены этому цареубийце, понесут в будущем и все, молчавшие пред ним и допустившие его сделать это. Богом это не забывается, хотя он и долготерпелив к нам, если их грехопадение не покроется исправлением и разными видами покаяния. Эти люди и сейчас живут среди нас, как и я — увы! — описывающий это. Хотя я среди всех людей по ничтожности своей все равно, что среди песка одна раздробленная песчинка, все-таки я нигде не могу укрыться от очей божиих и остаться ненаказанным, потому что его руки, живой или мертвый, я не избегну, как и все другие в этом участники. "Вся тварь объявлена и нага пред ним", по писанию, — "создавший око, оком не смотрит ли?" и прочее. Он даже и до волос испытывает прегрешения всех. А сколько и что о том не досказано, то есть об убийстве двух братьев и о царях, — незнающие, чтобы убедиться, пусть прочитают эти книги, а мы опять вернемся к прежде сказанному.
