Осененный святостью царь Федор оставил после себя отеческое царство без детей и без наследника, никем не возглавленное и безродное, так как тот убийца (не дал) мере его жизни окончиться самостоятельно, чтобы хотя малое зерно своего семени он оставил нам в наследство. Он за всю свою жизнь прижил одно только дитя — дочь, и ее, еще находящуюся в пеленах, невестой Христа послал прежде себя как молитвенницу в небесное царство, чтобы приготовить там на небе себе жилище. А его, великого, супруга, после него умилительно, как крепко закованная голубка, подобно торг лице, разлученной с другом, или как душа, насильно отделившаяся от тела, после многого плача и рыданий, которые достойны были слышания, из царских чертогов ушла в монастырь, удостоившись великого ангельского образа.[71] Проведя после мужа шесть лет подвижнической жизни в посте, соединилась, надеемся, с богом венчанным с ней супругом и с своей благородной и благословенной (дочерью), младенческой отраслью царского святого произрастания; они увидели ее в недрах Авраама[72] вместе с незлобивыми младенцами, избиенными Иродом за Христа,[73] и все они вечно вместе веселятся в том царстве, где нет зависти.
А другой брат этого благочестивого царя Федора, очень молодой отросток — ему после отца наступил только второй год от рождения, — по смыслу его имени (названный) "двоематерен", так как при наречении получил имя (Димитрия) мироточца Селунского[74] и был ему отчасти сострадалец и совенечник, — еще в пеленах увенчан был от бога быть после его брата царем миру; если и не этого чувственного царства, но был намечен богом стать нам царем. Думаю, что из-за одной этой крови, со времени его смерти, во все эти годы доныне земля Российская потрясается всякими бедами,[75] и (пролитая) кровь одного господина отмщается кровью многих; из-за того, что люди молчаливо под страхом допустили (свершиться) преступлению цареубийства и за прочие, совершенные нами, злодеяния вместе все мы казнимся, принимая суд божий.
Был из синклита один ближний у царя,[76] он имел сестру, а она была женой вышеупомянутого благостного царя Федора; в писании нет толкования имени этого ближнего,[77] — ясно, что из-за богоненавистных его дел оно не было от бога вписано в книгах жизни. Был он злоковарен и лукав, под личиной милости скрывая от всех злобу своих дел; лютостью своей, скрывая свою злобу, он превосходил всех благороднейших его в царстве; он всех обольстил настолько, что впоследствии, благодаря этой многой лести, достиг и высоты царства, о чем следующее слово о нем скажет. Он царскую отрасль, данную богом в наследие миру, из назначенного ей прародительского наследия изгнал, закопав как бы огненную искру в пепле, без милосердия отправил его в некий город в ссылку вместе с матерью его и с родственниками его по матери.[78] Городу тому имя было Углич,[79] от царского города он отстоял менее 200 верст по направлению к северу (и стоял) на берегу Волги. Нашел он и время для своего злого умысла, и тайного себе соумышленника, из злых самого злейшего, некоего Луппа,[80] собрата себе по нраву и делам, имя которого значит волк, — такое имя он получил по делам. Ради получения царства он воспылал из зависти, подобно Ироду,[81] сильной злобой, и когда он решился на убийство младенца, то этот, как непорочный агнец, принесен был в жертву богу, когда возраст его был равен двум четверкам и 8 дням (по словам матери). Восьми лет он, руками согласившихся на злодеяние, был зарезан ножом пред глазами родной его матери.[82] Как не распалась ее утроба из-за случившегося? Одной ей, его родившей, были известны тогда ее страдания. Ибо вышеупомянутый злой раб, лишивший незлобивого (младенца) земного царства, замыслил с тайной лестью его себе присвоить, что и исполнил, думая, что из-за видимого не будет лишен и небесного царствия, и бога так же обманет, как и людей. Но не только от бога, но и от людей не утаилось все задуманное им. Убийцы, дерзнувшие на это, сами не могли никак избегнуть смерти от жителей того города, и в тот же час с невинным младенцем на том же месте многие были убиты, и псы лизали на тех местах кровь грешников, дерзнувших на убийство. А он, не удовлетворившись кровью государя, прибавил к ней и (кровь) рабов, пролив ее путем кровавых мук: горожан, дерзнувших (убить) посланных им убийц государя, со всеми домашними погубил тайно от царствующего над нами благочестивого Федора, — одних за пределом всей земли в ссылке, заточив в темницы, уморил, а большую часть других из них повелел на пути насильно удавить. Родных же и родственников убитого по матери истерзал злейшими муками и также жестоко разослал[83] в ссылку на крайние пределы земли в различные места; и самую мать облек в образ иноческого смирения, в монашество, где, как бы уединяя ее от света, и поселил ее у раба,[84]в месте, где не было никакого утешения и мало покоя; ее с ее рабом Гришка расстрига,[85] придя, оттуда освободил и назвал своей истинной матерью к еще большему соблазну мира, что действительно и было. А потом, попущением божиим, не только весь род убийц, но и все их племя, хотя некоторые и далеко были, Борис всех тогда нашел, наградил богато имениями и разнообразно (по своему усмотрению) щедро одарил.
А когда такое известие о безвременной смерти брата достигло слуха старшего брата Федора, тогда царь, понуждаемый природой к подвигу сожаления о брате, сильно застонал от скорби и в слезах испустил слова умиления, какие приличны родству их (братьев) и царскому разуму, украшенные премудростью, могущие, дойдя до слуха людей, всех, тут находящихся, подвигнуть к неудержимому плачу, когда все люди услышали, что их господин умер такою горькой и безвременной смертью; но, боясь запрещающего взора убийцы, от слез удержались. Тотчас царь, прекратив плач, приказал немедля произвести внимательное следствие о случившемся. Им посылается один из священных лиц — Сарский митрополит, и с ним из синклита очень знатный вельможа[86] в место, где святая душа царевича, не ведающая зла и не познавшая греха, насильно была отделена от его благоуханного тела, и где излилась кровь нового мученика, как (кровь) другого Авеля и Глеба,[87] убитых из зависти родными братьями, один — из-за жертвы, другой — ради царства; но они были убиты братьями, а этот рабом. Посланным приказано было после следствия спешно возвратиться к пославшему; но, однако, больше, чем царского повеления, посланные устрашились виновника убийства, покорились — несчастные — его воле и, что угодно было убийце, то, возвратившись, и доложили царю, первосвятителю и всем, как под страхом научены были губителем. А к этому не побоялись еще прибавить злую и лукавую ложь на неповинного; не убоявшись бога, при царе и патриархе, при всём синклите и многочисленном собрании тот убийца, желая хотя немного утвердить сочиненную ложь, сам виновный пред царем, патриархом и прочими, посреди собора перенес и возложил такую вину на самого младенца, сказав, что он сам, играя, закололся.[88] И приписал ему тяжкую болезнь, говоря, что, как некоторые, так и он страдал исступлением ума и впадал в оцепенение телом; он говорил, что тогда наступил у него такой час. К тому же и святитель, и вельможа, возвратившиеся с места убийства и прельстившиеся земными (благами), подтвердили, наученные этому, слова убийцы своим свидетельством; тогда решили, что было так, как он говорил, А после этого, когда пришло время, свидетельствовавший ложь вельможа, думаю, что из-за попущения (нами) той (лжи), был царем всей России.[89]
А выше названный убийца так был силен в управлении царством, что не захотел тогда подчиниться воле над всеми царствующего, чтобы хотя после смерти перенести мощи убитого младенца оттуда, где они были и где он был зарезан, в царствующий город и погребсти их вместе с его прародителями, но, оставив незлобивого младенца там, где он при смерти пролил свою честную кровь, там же (приказал) засыпать землей и предать земле без славы, совершив над ним погребение, как над простолюдином, и не выполнив над ним того, что подобает царю. Даже и после того, как младенец умер, властолюбец-злодей враждовал против праха его, — из этого дела и мысли этого убийцы стали известны. Убийца страшился его так же, как Ирод Иоанна,[90] и боялся, чтобы убитый не обличил греха чудесами, когда из ссылки будет перенесена в отечество (Москву) св. гробница с его (царевича) нетленным телом, ради того, чтобы положить его с отцами и сродниками. (Он боялся), не будет ли он пред всеми явно уличен в том, что утвердилось в его мысли, в задуманном им стремлении к царству, и не будет ли от народа какого-нибудь препятствия и запрещения его желанию, если все люди, увидя безгрешную и неповинную кровь, умилятся, и его, злого властолюбца, возненавидят, и то, что он хотел сделать, откроют, и исполниться его злому умыслу не попустят. Из-за этого ему, окаянному, как и Иуде, объятому сребролюбием,[91] омраченный ум его не дал разуметь, что угодно богу. И если бог захотел бы тогда обличить его дерзость, мог бы на всяком месте задуманному им как-либо помешать и не допустил бы его и начать убийство, но он перенес суд над этим убийцей в будущее, чтобы в день суда, пред ангелами и всей вселенной, обличив его, предать вечным мучениям.[92] Когда же пришло время, — при царе Василии, о котором упоминали раньше, еще прежде этого, — святой ковчег тот одним пришествием своим в царский город совершил двойное действие: первое, — он сам собой обличил Борисову рабскую смертоубийственную дерзость и недостойное Борисово воцарение, второе, — посрамил присвоение Гришкой расстригой его святого имени; одним пришествием своим тогда святой двух лжецарей обличил.[93] (Обличил) и прочих, после этих, на то же дерзающих и, как разбойники, пытающихся вскочить на его отеческий престол, людей, происходивших от весьма неблагословенного корня, не от избранных людей, но от скопища страдников, безымянных, ничтожных и самозванных.[94] Так же, как дикая маслина, они к доброй маслине по происхождению своему никак не могут прилепиться, но пропадут, как дым, рассеявшийся в воздухе; подобных он даже и теперь не переставая обличает. А источающее чудеса и непричастное тлению тело страстотерпца и нового мученика в раке, при гробах отцов, как на светильнике, всем светит и исцеляет и сейчас всякий недуг тех, кто с непоколебимой верою и чистой совестью к нему приходит, и отечество свое сохраняет от нападения врагов, и всех, изменивших ему, обличает своими чудотворениями.[95]
Кто мог предположить, что такой, как и вы все читающие знаете, благочестивый и благословенный богом и святыми его род, укоренившийся и утвердившийся на царстве в течение многих лет и до событий последних лет не страдавший бесплодием, ныне без наследника прекращается и кончается! И такой части вселенной под небом, такому как бы другому Риму, — всему православному царству остаться совсем без наследников?[96] Ибо никогда в течение долгих лет и доныне отеческие корни не прекращали, по естественным законам, производить (молодые) отрасли, чтобы никогда из отеческих чресл не переводились царские стебли для наследия в таком отечестве; но за первыми следовали другие, как прекрасные и плодоносные, посаженные дома, молодые побеги, не прекращаясь из рода в род; и не доведен бы был до последнего, если бы ради зависти к царству не искоренен был тех род от близко находящихся злых рабов, преступивших крестную (клятву), когда бог попустил это за наши грехи и когда мы из-за робости умолчали и не обличили (их). Ветви рода того (распространились) от моря и до моря и даже далее их, как сказал пророк,[97] а теперь все высохли; "я дал вам царя, сказал бог, во гневе моем и отнял в ярости моей". Не знаю, есть ли под небом другой такой благочестивый во всем и православием сияющий мир, как этот, на котором солнце видит и всю землю, и море.[98]
От сильного желания, чтобы пребывали законные (цари), и имея в памяти установления высокой царской власти, как бы упившись тогда множеством скорби и силой этого горя, душа у державной (Марии Нагой) была безгласна, и, будучи вне себя, она казалась как бы бездушной (мертвой). И пусть никто в простоте не подумает и не предположит, что это такая же скорбь, как и у нас, худых, когда по естеству (она) проявляется; — нет, она так несравнима мерой — как в печалях, так и в радостях, — как капля дождя (несравнима) со всей великой пучиной моря; такое же имеется различие в том и другом — в скорбях и радостях — у имеющих власть и у подчиненных. О справедливо царствовавших над нами, прежде бывших царях, — а не о тех, которые были после них и по допущению божию (носили) имена их,[99] — о высоте их сана, а вместе и о жизни их, совсем неудобно никому из людей — ни о словах их, ни о делах, неодобрительно о них отзываясь, чрез писание распространять дурное, если они в своей жизни что и сделали несовместимое (с их саном) и погрешительное; но только то, что относится к их славе, к чести и похвале, — только это одно следует объяснять и излагать в писаниях на память будущим ревнителям. Прежние писатели привыкли рассказывать о таких делах тщательно и осторожно и нас (этому) научали. А то, что в них было недостойно, — совмещать с прочим неудобно и не есть дело человеческой силы, потому что таких судить может один бог, который над всеми; тот знает о всех все, не только явное, но и сокровенное, открывая и тайные мысли, и какие в уме были намерения сотворить грех, и все советы сердечные он обнажит в день суда и выведет на свет; ибо он может каждого по его делам или наградить, или предать вечным мучениям; а о других и о тех, которые без благословения и незаконно наскакивали на царство, ясно, что для них будет отдельный от благих суд. Думаю, что и писатели, которые умолчат и не обличат их нечестие, одинаково с ними будут истязаться.
В то время, когда после семи тысяч шел 99 (1591) год[103] в самой благочестивой державе, и когда шел седьмой год от помазания на царство преблаженного Федора Ивановича, государя всей Руси, по попущению божию, три несчастия тогда вместе случились у нас к нашему искушению. Первое, — как бы убийственною рукою Ирода, неправедное заклание рабом незлобивого отрока царского племени. Второе зло — внезапный пожар от поджога, испепеливший большую часть всей столицы и дома богатых жителей, обильно наполненные всем необходимым, находящиеся на той стороне реки Неглинной.[104] Кто не знает, как угли всех домов, от страшного огня обратившиеся в пепел, были развеяны по воздуху? Это было задумано тем же (Борисом) и сделано по его повелению: он не побоялся бога сделать это в самый полдень, когда солнечная теплота жгла, как бы свыше помогая неудержимому яростному пламени, показывая (этим) злобу виновника пожара. Знающие рассказывают, что тогда от ярости огня многие рождающие (матери) вместе с младенцами сгорели, потому что это было сделано внезапно, во время полуденного сна, по-мучительски, чтобы из них ни один не спасся; поджигатели, посланные тем повелителем, везде в одно время в разных местах зажигали огонь, так что жившим тут не было возможности куда-либо убежать. Третье зло[105] — татарское нашествие самого пришедшего с востока нечестивого царя, осмелившегося дойти даже до внешних укреплений моего города, так что такой наглости никогда не бывало.
