Петр продолжал гвоздить Матвеева испепеляющим взглядом. Тот быстро взял себя в руки, достал из папки документ и, размахивая им перед лицом Петра, злорадно процедил:
— Говоришь, с фрицами воевал?
— Ну, — насторожился Петр; на его лицо легла тень.
Это не укрылось от Макеева, и он с напором продолжил допрос:
— Здесь черным по белому написано, как ты с фрицами снюхался!
— Я-я? Снюхался с фрицами? Это же… — Петр не мог поверить своим ушам.
— Ну, не он же, — Макеев мотнул головой в сторону Дроздова и снова перешел в наступление: — Говори, какое дали задание? Кого еще внедрили в группу? Фамилии? Псевдо?
— Задание? Внедрили? Ты что несешь, лейтенант! — Петр уже не отдавал себе отчета и бросился к Макееву.
— Сидеть! Не двигаться! — взвизгнул тот и судорожно заскреб ногтями по кобуре.
Сзади на Петра навалился сержант и припечатал к чурбаку. Он пытался освободиться, но ручищи мертвой хваткой вцепились в плечи и не давали не то что двинуться — свободно вздохнуть.
— Какое задание? Ты охренел? — прохрипел Петр.
Макеев подался к нему и, заглядывая в глаза, прошипел:
— Сволочь! Я тебе покажу охренел! Хватит ваньку валять! У меня на тебя бумаг воз и маленькая тележка, — и, хлопнув папкой по столу, сорвался на крик: — Говори, когда на фрицев стал работать?
Мятый клочок бумаги, которым потрясал особист, перевесил пять месяцев хождения Петра по мукам в гитлеровском тылу. Он съежился и глухо обронил:
— Мне признаваться не в чем. За меня скажут ребята. Я за чужие спины не прятался, а оружие в бою добыл.
— Ты эти частушки пой кому-нибудь другому. Говори правду, если жить хочешь! — напирал Макеев.
— Не пугай — пуганый. Я свой испуг на той стороне фронта оставил.
— Смелый, говоришь?
— Побываешь в моей шкуре — поймешь.
— Чего-о? Тоже мне овца нашлась. Я твое шпионское мурло насквозь вижу.
— Что? А ты кору с деревьев жрал? А ты воду с кровью хлебал? А ты…
— Молчать! Хорош на жалость давить!
— Жалость? У меня ее не осталось. Суки! Детей, детей — гусеницами… — и, уронив голову на грудь, Петр как заведенный твердил. — Ненавижу!.. Ненавижу!..
Макеев, поигрывая желваками на скулах, достал из пачки новую папиросу, прикурил от фитиля и, постреливая колючим взглядом в Петра, ждал, чем все закончится. После такого навала гитлеровские агенты обычно ломались и начинали просить о пощаде. Расчет на то, что упрямый интендант поплывет, не оправдался, сжавшиеся в плотную складку губы и сама его фигура выражали молчаливый протест. Поняв, что от Прядко ничего не добиться, Макеев распорядился:
— Сержант, в холодную его!
— Есть, товарищ лейтенант!
Дроздов вскинул автомат и рыкнул:
— Встать!
Петр, окатив Макеева ненавидящим взглядом, с трудом поднялся с чурбака.
— Руки за спину! Шаг в сторону — попытка к побегу. Стреляю без предупреждения! — гвоздил его своими командами сержант.
Все происходящее казалось Петру кошмарным сном. На ставших непослушными ногах Петр выбрался из блиндажа и страшился взглянуть на своих бойцов. Растерянные, недоуменные взгляды бывших подчиненных были невыносимы; пряча от них глаза, он прибавил шаг.
— Тише, штаны порвешь! — рыкнул за спиной сержант.
— За свои трясешься? — буркнул Петр.
— Чего-чего?
— Они у тебя последние?
— Поговори мне, быстро пулю схлопочешь.
— Побереги для фрицев.
— Заткнись, шкура фашистская! — прикрикнул сержант, и ствол автомата уперся в спину Петра.
Петр промолчал. Оловянные глаза конвоира говорили о том, что этот истукан, не раздумывая, может нажать на курок. Обойдя стороной артиллерийскую батарею, они вышли на узкую тропинку. Вскоре она резко пошла вниз. Ноги скользили по схваченной легким морозцем земле, и им пришлось двигаться черепашьим шагом.
Окрик «Стой, кто идет?» заставил их остановиться.
Из-за угла сарая показался часовой, узнав сержанта, уныло произнес:
— Цэ ты, Степан?
— А хто ж еще.
— Я думав, шо смена.
— Притопает, куды денется, — буркнул сержант. — Принимай жмурика.
— Хто такой?
— Шпион.
— Вот же, гад, а с виду не скажешь.
— Фрицы не дураки, знают, кого засылать.
— А ты их видел, крыса тыловая? — не сдержался Петр и тут же получил прикладом в спину и полетел на землю.
— Я тебе покажу — крыса! Сволочь недобитая! — взбеленился сержант и заорал на часового: — Че стоишь? Открывай!
— Щас, — засуетился тот и, громыхнув засовом, распахнул дверь в сарай.
Из него пахнуло запахом сена. Петр приподнялся, новый удар сапогом в спину швырнул его в темный провал. Пролетев несколько метров, он врезался в стену и сполз на пол. Перед глазами поплыли разноцветные круги, а в ушах застучали тысячи невидимых молоточков. Сквозь их звон донеслись жалобный скрип ржавых дверных петель и сухой лязг засова. Затем все стихло.
Вязкая, словно глина, тишина обволокла Петра. Он без сил распластался на земляном полу и остановившимся взглядом уставился в дырявую крышу. Робкие солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь щели, придавали всему окружающему ирреальные очертания. Таким же ирреальным ему представлялось все, что произошло за последний час. За стенами сарая своим чередом шла полная лишений и страданий фронтовая жизнь. Но все-таки жизнь, которой продолжали жить сорок шесть его бывших подчиненных, но не он. Из-за какого-то маньяка-особиста, помешанного на шпионах, его безжалостно вычеркнули из нее и отбросили за черту, из-за которой не было возврата.
«Почему? По какому праву?» — терзался Петр.
Сухой кашель заставил его встрепенуться. Он поднял голову и увидел перед собой бледное лицо-маску. На месте глаз зияли темные провалы, а над щелью рта топорщились буденовские усы. Они пришли в движение и, как сквозь вату, до Петра донеслось:
— Как ты?
— Живой, — непослушным языком ответил он.
— Ну, слава богу.
— Лучше бы подох.
— А что так?
— Там хоть знал за что. А здесь…
— Да, брат, война. Она так вывернет, так перекрутит, что и не знаешь, куда деваться. Выходит, из окруженцев?
— Из них. Шел к своим, а они… хуже врага.
— Всяко бывает, — неопределенно ответил усач и перебрался ближе.
На вид ему было все шестьдесят.
«Да, хреновы наши дела, если таких на фронт посылают», — с горечью подумал Петр и спросил:
— Давно в окопах?
— Как шахта под немца ушла, почитай второй месяц.
— И сколько тебе годов?
— На нонешний должно стукнуть пятьдесят два… Если доживу.
— А что, моложе не нашлось?
— Моложе, старше… А хто нашего брата спрашивает? Вон Гитлер як прет, под Москвой уже стоит.
— Да-a? Кто бы мог подумать.
— Вот так и думали, что пол-России просрали! А народу сколько угробили — страх божий!
— Как же так? Пора уж научиться воевать, — сокрушался Петр.
— Эт ты меня спрашиваешь? А мне откель знать. С командиров надобно спросить. Пацанов понаставили! А они што в военном деле понимают — ниче! У них только одно: вперед да вперед. На танки и пулеметы с трехлинейками и лопатками кидают, думают в нашей кровушке фрица утопить.
— Выходит, с командиром характерами не сошлись? — догадался Петр о причине того, почему бывший шахтер оказался с ним в одном сарае.
— А што мне с ним сходиться? Его дело — командовать, а наше — выполнять. Но когда барана на убой гонят, то и тот начинает брыкаться. Дурачок, почти весь взвод положил.
— Застрелил?
— Я што, душегуб какой-то? Не, мне лишний грех на душу не надобен. По морде смазал. А рука у меня тяжелая, считай, двадцать годков в забое шуровал.
— Убил?
— Не, морду на сторону своротил.
— И что теперь?
— А ничего, у них разговор короткий — под трибунал.
— Может, не все потеряно, разберутся.
— Гляди… С тобой больно разбирались, — с горькой иронией произнес бывший шахтер и полюбопытствовал: — За што хоть страдаешь?
Петр замялся. В это время из дальнего угла донесся шорох. Копна соломы рассыпалась, и из нее показалась тщедушная фигура. Если бы ни форма, то бойца можно было принять за мальчишку, на его правой руке болталась замызганная повязка, а под глазами расплывались темные круги.
— Ты кто? — спросил Петр.
Боец промолчал, за него ответил бывший шахтер:
— Дурачок.
— В смысле?
— Самострельщик.
— Кто-кто? — не сразу понял Петр.
— Фрица увидал, в штаны наложил и пальнул себе в руку. Што с них возьмешь? Молоко на губах не обсохло — и тех под пули.
— Я в бою. Я не виноват, — лепетал в свое оправдание боец.
— Да мне какая разница. Я не особист. Жалко таких. Пожить не успели, а их, если не фриц, так наши шлепнут. Будь трижды проклята война! Всех вывернула наизнанку, — в сердцах произнес бывший шахтер.
Послышались всхлипы. Мальчишка-боец заплакал навзрыд. Жалость к нему охватила Петра, но он не смог найти слов утешения и замкнулся в себе. Бывший шахтер тоже смолк и возвратился на место. В наступившей тишине были слышны только унылый вой ветра в щелях чердака и мерные шаги часового.
